досконально с
ними  ознакомился.  И  так  как  франкфуртские  данные  оказались   весьма
скудными,  дело  не  обошлось  без  длительного  телефонного  разговора  с
Берлином. О самом разговоре протоколисту, однако, ничего не известно,  так
как он в это время обедал в  столовой  Управления.  Обстоятельство  потому
лишь достойно упоминания, что Ламбер, когда речь зашла об этом  разговоре,
осведомился:
   - А что вам подавали на обед?
   И представьте, протоколисту  припомнилось,  что  в  тот  день  подавали
голубцы.
   - Это существенно, - заметил Ламбер. - Мелочей не выдумаешь. А в них-то
и заключена истина.
   Для  вящей  предупредительности  в  отношении  д'Артеза   имелись   все
основания.  И  не  только  из-за  конституции.  Впрочем,  вряд  ли   можно
предположить, что д'Артез сослался бы когда-нибудь на такое  установление,
как конституция, но господину Глачке так же мало было  об  этом  известно,
как в ту пору и протоколисту. Речь, однако, шла о деле, на  котором  легко
было погореть и даже потерять место. Вот  причина,  побудившая,  господина
Глачке соблюсти весь этот вымученный  ритуал  вежливости,  а  это,  что  и
говорить, далось ему не без труда. Копию  письма  с  особой  тщательностью
подшили  к  делу.  Сослуживцы  господина  Глачке  отнюдь   не   отличались
лояльностью. Вечно кто-нибудь выслеживал, не допущена ли  где  ошибка  или
то, что в дальнейшем обнаружится как ошибка, дабы турнуть виновника с  его
кресла и самому в него сесть. Поэтому в архивных папках  копилось  великое
множество  всевозможных  докладных,  даже  самое  незначительное   событие
фиксировалось документально. Только таким образом и  можно  было  оградить
себя от последующих упреков и интриг, а вину в  той  или  иной  оплошности
свалить на кого-нибудь другого.
   Для властей, разумеется, не составляло секрета, что настоящее имя лица,
известного под псевдонимом,  или  сценическим  именем,  д'Артез,  -  Эрнст
Наземан и что он в родстве с владельцами заводов "Наней"  (сокращенное  от
Наземан  и  нейлон),  перебазированных  после   разрушения   Дрездена   во
Франкфурт-на-Майне.
   Внушительный  силуэт  этих  заводских  зданий   на   западной   окраине
Франкфурта известен каждому. Несколько лет назад дошло даже  до  жалоб  по
поводу отработанных газов, скапливающихся над Таунусом.  Домашние  хозяйки
прилегающих  жилых  кварталов  утверждали,  будто  газы  эти  вредны   для
здоровья, что было, однако, явным преувеличением. В действительности,  как
установили власти, в этом районе за день на балконах  и  окнах  образуется
лишь пленка грязи и  занавески  приходится  стирать  чаще,  чем  в  других
местах. Подобные дрязги не  ущемляли,  однако,  гордости  франкфуртцев  по
поводу столь существенного вклада в городскую экономику, не говоря  уже  о
высоких налогах с этих заводов.
   Слово "Наней" давно стало привычным понятием, хотя мало кто подозревал,
что за ним  кроется  фамилия  Наземан.  Бесчисленные  световые  рекламы  в
сине-зеленых тонах возвещали это слово всему миру. В  каждом  трамвае,  на
каждом  автобусе  можно  было  его  прочесть.  В  кино  и  по  телевидению
очаровательные дамы расхваливали прочность и эластичность чулок  фирмы,  а
соблазнительные дамские ножки в чулках "Наней", изображенные с  изысканной
откровенностью, вплоть до границ дозволенного,  во  всю  газетную  полосу,
отвлекали читателя от огорчительных событий дня.
   Как ни странно, Эдит Наземан не носила чулок "Наней",  и  отнюдь  не  в
пику клану Наземанов, а по соображениям практическим.  У  нее,  утверждала
она, нога слишком мала для этих чулок, они перекручиваются и морщат.
   Короче,  с  авторитетом  всемирно  известной  фирмы  нельзя   было   не
считаться. И не только  фамилия  Наземан,  но  и  псевдоним  д'Артез,  под
которым Эрнст Наземан стяжал, можно смело сказать,  широкую  славу,  также
требовал величайшего такта. В "Who's who" ["Кто есть кто"  (англ.)]  можно
было прочесть: "Д'Артез (настоящая фамилия - Эрнст  Наземан)  -  известный
немецкий артист". В официальных документах  и  в  паспорте  профессия  его
называлась  неопределенно:  то  актер,  то  пантомимист.  Сам  же  д'Артез
именовал себя, когда его об этом спрашивали, "комический  актер",  но  это
наименование, которому он явно придавал большое значение,  нигде  не  было
подтверждено документами. Иными словами, имя д'Артез, а  вместе  с  тем  и
лицо, к этому псевдониму прибегнувшее, пользовались мировым признанием.
   Маленькие пантомимы д'Артеза - назовем, пожалуй, так его выступления, -
будучи именно пантомимами, особенно подходили для экспорта, иначе  говоря,
для заграничных гастролей. Даже  в  Варшаве,  Праге,  Будапеште  и  других
столицах с марксистской идеологией д'Артез был желанным  гостем.  Там  его
сценками восхищались  в  какой-то  мере  односторонне,  усматривая  в  них
критику западных порядков, что прекрасно понимали в Бонне, однако  же,  не
желая заслужить обвинения в узколобости и  ущемлении  демократии,  с  этим
мирились, и соответствующим инстанциям  были  даны  указания  прибегать  к
услугам пантомимиста в целях культурного обмена. Не  в  последнюю  очередь
образ  д'Артеза  стал   близок   многим   миллионам   зрителей   благодаря
телевидению.  Упомянутая  уже  иллюстрированная  монография,  вышедшая   в
середине пятидесятых годов, давным-давно распродана, по-видимому, она была
издательской удачей. Не будет, пожалуй, преувеличением  сказать,  что  сам
д'Артез,  разумеется  достаточно  часто  появляющийся   и   на   страницах
иллюстрированных  журналов,  стал  для  известных  слоев  общества  "эпохи
реставрации", и прежде всего для сынов и дочерей из  промышленных  кругов,
своего рода образцом. Безупречная корректность, пусть даже  наигранная,  а
возможно, именно потому, что  наигранная,  им  явно  импонировала.  Честно
говоря, и сам протоколист, хоть и не принадлежал к этим кругам, был в свое
время ею пленен. Излишне добавлять, что, по информации финансовых органов,
д'Артез получал недурной доход  от  своих  выступлений  и  не  зависел  от
субсидий фирмы "Наней".
   Из  сказанного  явствует,  в  какое  затруднительное  положение   попал
господин  Глачке.  При  малейшей  бестактности  с  его  стороны  возникала
опасность,  что  падкая  на  сенсации  пресса  заговорит   о   полицейских
злоупотреблениях. Можно было даже предположить  демонстрации  протеста  со
стороны юных поклонников артиста.  Не  удивительно,  что  господин  Глачке
заранее чувствовал себя связанным по рукам  и  ногам,  и  это,  во  всяком
случае, извиняет его  раздражительность.  Вдобавок  д'Артез,  как  артист,
владел не только каждым своим жестом, но и лицом, придавая ему по  желанию
любое выражение. Правильнее было бы сказать, лишая его всякого  выражения,
ибо этим как раз объясняется  эффект,  который  он  производил.  Глядя  на
исполняемые им сценки, зритель никогда не знал, смеяться ему надлежит  или
содрогаться от ужаса, и, только когда в зале вспыхивал нервный смешок,  он
смеялся вместе с остальными. В  рецензии  на  одну  из  пантомим  д'Артеза
говорилось, что зритель невольно задается вопросом, какое же  лицо  делает
д'Артез поутру, вставая, или ночью, ложась в постель. А что же,  несколько
высокопарно вопрошал критик,  выражает  это  лицо,  когда  его  обладатель
оказывается наедине с женщиной, возбуждающей его желание?
   Нескромный вопрос журналиста был не столь уж  неуместен.  По  рассказам
Ламбера, д'Артез, приехав во Франкфурт по случаю кончины  матери,  спросил
его:
   - Какое нужно сделать лицо, стоя у гроба матери?
   В записи или  прочтении  это  звучит  цинично,  но  у  друзей  вошло  в
обыкновение вполне серьезно обсуждать подобные вопросы.
   - И это спрашиваешь ты? - возразил Ламбер.
   - Когда вокруг стоят люди, это  не  шутка.  А  вот  когда  остаешься  с
мертвецом один на один, что тогда?
   Как разыграл он  эту  сцену  в  действительности,  можно  сообщить  уже
сейчас. Д'Артез описал ее потом своему другу.
   - Так вот, встретила меня экономка,  ветхая  старушонка  в  парике,  но
бойкая на язык. Даже мать побаивалась ее, а это что-нибудь да значит.  Так
вот, госпожа  Шорн  изобразила,  как  и  подобает,  на  лице  огорчение  и
сочувствие и повела меня в гостиную, где установлен был гроб. Конечно  же,
там стоял запах цветов и венков. Не забыты были и пальмы, и канделябры  со
свечами - словом, за  расходами  не  постояли.  Разумеется,  госпожа  Шорн
оставила меня одного. Сам понимаешь,  дабы  сын  сказал  матери  последнее
прости. Все это она разыграла безупречно, с  большим  тактом.  Но  тут  на
стене, в просвете меж кадок с лаврами или что уж  там  было,  я  обнаружил
небольшую картину, показавшуюся мне знакомой. Зачем оставили этот просвет?
Случайно? Микрофона за картиной я не нашел, видимо,  его  сочли  ненужным.
Осторожности ради я это проверил, чтобы избежать возможных  неприятностей.
Картина была мне знакома еще по Дрездену, но я никогда о ней не вспоминал.
Она и там висела в гостиной. Когда у нас бывали гости, я, в то  время  еще
ребенок, умирал со скуки и от  нечего  делать  ее  разглядывал.  Небольшое
полотно,  морской  пейзаж.  Темный  силуэт  трехмачтового  судна  на  фоне
кораллово-желтого вечернего неба.  Мирный  пейзаж,  но  чуть  мрачноватый.
Тяжелая золотая рама, в два, пожалуй, раза больше самой картины,  а  внизу
медная дощечка, как в  музее.  Мельбю,  датский  художник  прошлого  века.
Можешь при случае  заглянуть  в  справочник  у  себя  в  библиотеке,  если
захочешь. Кажется, имя его Антон. Не исключено, что картина  тем  временем
опять приобрела ценность. Во всяком  случае,  они  притащили  ее  сюда  из
Дрездена. Для меня само собой разумелось, что она здесь  висит  и  я  могу
разглядывать ее, как бывало  ребенком.  Но  тут  я  услышал,  что  к  дому
подъехала машина и кто-то довольно  бесцеремонно  захлопнул  дверцу.  Этот
кто-то, верно, очень спешил, поэтому я  быстро  отошел  от  картины.  Ведь
стоит кому-нибудь увидеть меня перед ней, и он  непременно  решит,  что  я
придаю ей большое значение и хотел бы заполучить ее в наследство.  В  этих
делах необходима сугубая осторожность. Конечно же, ценность картины тотчас
несообразно подскочила бы. Поэтому  я  вышел  в  холл.  Госпожа  Шорн  уже
отворила входную дверь, в дом ворвалась моя сестрица  Лотта  и  с  воплем:
"Ах, это ужасно!" бросилась  мне  в  объятия.  Сцена,  поистине  достойная
восхищения, даже госпожа Шорн была ублаготворена. Жаль, не  оказалось  под
рукой киноаппарата, такую сцену стоило бы отснять.  Сестрица  с  пунцовыми
пятнами на щеках и зареванными глазами. У меня плечо  промокло  до  нитки.
Она  бессильно  повисла  в  моих  объятиях,   и   мне   пришлось   изрядно
поднапрячься, чтобы ее удержать, она  ведь  дама  весьма  корпулентная,  а
голос у нее срывался от горя. Как ей это удавалось? Она приехала из Базеля
и в пути провела часа четыре, если не все пять: муж  ее,  директор  банка,
водитель не из торопливых. Но нельзя же четыре, а то и  пять  часов  кряду
реветь, это же свыше сил человеческих. Да тут еще  и  за  дорогой  следить
приходится,  сестрица  моя  имеет  обыкновение  беспрестанно  соваться   к
водителю с советами. Как  же  ей  удалось  точь-в-точь  в  нужную  минуту,
подъезжая к дому скорби, пустить слезу и разреветься? Чудеса, да и только!
А вслед за ней по ступенькам из палисадника поднимался и господин директор
швейцарского банка с двумя дорожными сумками. Он слегка  запыхался,  но  в
общем и целом вид являл степенный и  надежный.  А  на  лице,  конечно  же,
глубочайшее соболезнование, как оно и положено.
   Такова эта сцена в передаче Ламбера. Была и  другая  сцена,  о  которой
протоколисту   рассказала   Эдит   Наземан.   Она   самолично   при    ней
присутствовала. Речь  шла  о  встрече  членов  семьи  с  бадкенигштейнским
пастором, которому сообщались даты и характерные эпизоды из жизни усопшей,
дабы он включил их в свою надгробную проповедь.
   - Тетя Лотта была невозможна, - рассказывала Эдит Наземан. - То и  дело
ударялась в слезы, а как-то даже выскочила из комнаты с  криком:  "Нет,  я
этого не вынесу!" Муж кинулся за ней следом и заставил ее вернуться.
   Надо думать, Эдит Наземан не слишком будет довольна, что  ее  замечание
зафиксировано здесь в письменном виде. А потому протоколист считает долгом
особо подчеркнуть, что Эдит не собиралась ни чернить своих  родственников,
с которыми ее едва ли связывали какие-либо  отношения,  ни  сплетничать  о
них. Заговорила же она об этом эпизоде лишь  потому,  что  протоколист  ее
спросил, и особенно потому, что ее удивил отец, который сидел там же,  но,
глядя на истерические взрывы сестры, и бровью не повел и  даже  как  будто
одобрял их. Дочери он только сказал:
   - Актерской выучки нет, вот меры и не знает.


   Затруднение господина Глачке заключалось, таким  образом,  в  том,  что
перед ним сидел не  какой-то  подозрительный  субъект,  из  которого  ему,
опытному   следователю,   надлежало   выудить   побольше    сведений,    а
широкоизвестный образованный человек, в чьей жизни ничего  не  изменишь  и
ничего сомнительного не раскопаешь. Дело еще усложнялось в высшей  степени
туманным прошлым д'Артеза. Для поколения, к которому он  принадлежал,  это
не было чем-то исключительным уже из-за тех  исторических  событий,  какие
выпали на его долю; у д'Артеза, однако, все осложнялось тем,  что  он  уже
однажды вызывал подозрения, да,  сразу  после  войны,  что  явствовало  из
документов. Причем не у немецкой стороны, а у американской тайной  полиции
в Берлине. Обстоятельство, побудившее ее в конце пятидесятых годов  начать
расследование  и  даже  произвести  обыск  у  д'Артеза,  так  и   осталось
неизвестным.  Американские  власти  не   уведомили   о   своих   действиях
соответствующие  немецкие  инстанции,  как  было  принято,  поскольку   им
зачастую требовалась поддержка немецких властей. Судя по  этому,  можно  с
уверенностью сказать, что подозрения не были связаны с Восточным  Берлином
или тому подобными актуальными в  ту  пору  вопросами  -  в  таком  случае
непременно поставили бы в известность немецкую службу безопасности.  Дело,
стало быть, касалось единственно американцев, и они держали  его  в  тайне
даже от властей дружественных стран. Впрочем, сам д'Артез во время  обыска
находился не в  Берлине,  а  в  Париже,  где  был  занят  на  съемках  для
французского телевидения.
   Тем не менее еще и  теперь,  по  прошествии  стольких  лет,  сохранялся
доклад о  результатах  тогдашнего  обыска,  фотокопия  его  имелась  и  во
франкфуртских инстанциях. Доклад был  не  слишком  пространный  и  написан
по-английски. Господин Глачке досконально его изучил и  даже  передал  для
прочтения протоколисту, а затем спросил:
   - Что вы об этом думаете? Ничего не бросилось в глаза?
   Естественно,  что  ко  всякому,  у  кого  однажды  производился  обыск,
относятся с предубеждением, и если обыск не  дал  результатов,  то  скорее
склонны объявить подозреваемого продувной  бестией,  чем  поверить  в  его
невиновность. В докладе и правда кое-что бросалось в  глаза.  Несмотря  на
канцелярский язык, каким принято составлять подобные документы, ощущалось,
что квартира  д'Артеза  произвела  на  писавшего  сильнейшее  впечатление.
Казалось, она невольно укрепила его  подозрения;  то  же  самое  ощутил  и
господин Глачке, изучив документ.
   Квартира д'Артеза находилась на Карлсруэрштрассе. Д'Артез снимал там  -
и снимает по сию пору  -  две  меблированные  комнаты.  Хозяйка  квартиры,
госпожа фон Коннсдорф, дама преклонного возраста, глубоко почитала  своего
долголетнего жильца, он, по-видимому, был  для  нее  воплощением  человека
старого доброго времени. Не было случая, чтобы он  не  поинтересовался  ее
самочувствием и не посидел у нее вечером четверть часика, что  стало  чуть
ли не ритуалом.
   -  Понять  не  могу,  для  чего  это  папе,  -  говорила  Эдит  Наземан
протоколисту, - ему же с ней до ужаса скучно. Мне, когда я навещала папу в
Берлине, тоже приходилось пить чай у старой дамы.  Она  тут  же  извлекала
откуда-то альбом в толстенном кожаном переплете и  показывала  нам  старые
фотографии какого-то поместья не то в Померании, не то в Западной Пруссии,
где она росла. Папа притворялся, будто они его очень занимают, хотя,  надо
думать, он все эти фотографии тысячу  раз  видел.  Он  интересовался  даже
тканями, из каких сшиты платья девиц, изображенных на карточках, и лентами
в их волосах. И старая дама принималась до тонкости-все  описывать.  Таких
материй теперь и не увидишь, дитя мое, растолковывала она мне. Я до смерти
боюсь, что у нее в каком-нибудь  ящике  или  ларе  еще  хранятся  заветные
лоскутки и что она пошлет свою дряхлую служанку на  чердак  разыскать  эту
рухлядь. Мари, судя по произношению,  родом  из  той  же  деревни,  что  и
хозяйка, но  несносная,  представьте,  брюзга.  Если  хозяйка  спрашивает:
"Мари, а помнишь?.." - та  резко  обрывает  ее:  "Да  что  уж  там...  все
осталось у русских". На беду у госпожи Коннсдорф не один альбом, и она  не
ленится показывать все подряд. Старая дама в  былое  время  интересовалась
искусством или людьми искусства,  которых  принимала  у  себя:  женщины  с
затейливыми   прическами,   мужчины   в   высоких   воротничках.    Сплошь
знаменитости, их имен ни одна душа теперь  не  помнит.  Поэты,  художники,
артисты,  и,  разумеется,  все  фотографии  снабжены  автографами:   "Моей
незабвенной  и  глубокочтимой  Эллен".  И   подпись,   разобрать   которую
невозможно. Мне это всякий раз приходит на  память,  когда  в  ресторанном
меню я читаю: "Груша Эллен". Папа, держа в руках такую  фотографию,  делал
вид, будто со всеми этими  людьми  был  хорошо  знаком.  Но  как-то  Мари,
разливая чай и заглянув ему через плечо, когда он рассматривал  фотографию
полногрудой дамы, презрительно фыркнула. У нее, у этой, был роман с тем-то
и тем-то, заметила она. Старая дама бросила на меня  испуганный  взгляд  и
коснулась пальцами моей руки. То была великая любовь, дитя мое. В наши дни
такого чувства и не встретишь, вздохнула она.
   К д'Артезу все это имело отношение лишь постольку, поскольку его вполне
устраивала эта квартира и заведенный в ней порядок,  и  ему  в  голову  не
приходило менять ее. Хотя Берлин и был разрушен бомбежками, но многие дома
на  Карлсруэрштрассе  уцелели,  однако  по  недостатку  средств  почти  не
подновлялись. В  таких  столицах,  как  Париж  и  Лондон,  не  разрушенных
бомбежками,  старомодная  архитектура   представляет   лицо   города,   ее
воспринимаешь  как  нечто  само  собой  разумеющееся.   У   нас   же   все
сохранившееся производит впечатление нарочитости. Каждый раз,  попадая  на
такие улицы, чувствуешь  себя  не  в  своей  тарелке.  Тягостное  ощущение
усиливается,  когда  внутри  этих  домов   наталкиваешься   на   бездумную
модернизацию,  на  современные  светильники,  не  подходящие  к  помпезным
лестницам, или  центральное  отопление,  проведенное  вместо  колоссальных
изразцовых печей, которые, несомненно, когда-то здесь стояли.
   Д'Артез въехал в эту квартиру уже в  конце  лета  1945  года,  то  есть
тотчас же после  освобождения  из  концентрационного  лагеря  и  недолгого
пребывания в клинике. Возможно даже, что  квартиру  ему  предоставили  как
жертве нацизма, о чем говорила соответствующая пометка. Д'Артез  поселился
в парадных покоях бывшей восьмикомнатной квартиры, занимавшей целый  этаж,
то есть в комнатах, служивших гостиной и будуаром.  В  докладе  об  обыске
значилось: "Жилая комната размером примерно  9x5  м.  Высота  более  3  м,
лепной потолок. Три  высоких  окна,  дверь,  выходящая  на  узкий  балкон.
Салонная мебель в стиле Людовика XV, бледно-розовый потертый ковер  в  том
же стиле. Большая люстра с хрустальными  подвесками.  Картины  Дефреггера,
Каульбаха, Тома и пр." Откуда  американский  агент,  составлявший  доклад,
имел понятие о стилях, объяснить трудно. Должно бы