ют,  по  крайней  мере  с  юридической  точки
зрения, ибо они не названы в нем наследниками. Надеюсь, я верно выразился,
господин Видеман?
   - Ты меня превратно понял, Отто, - ответил д'Артез.  -  Не  юридическая
сторона меня заботит. Это не  проблема,  а  если  и  проблема,  так  столь
простая, что мы ее с легкой душой  передоверим  господину  Видеману.  Меня
заботит едва ли учитываемая с юридической точки зрения воля нашей  дорогой
мамочки, послужившая, несомненно,  истинным  мотивом  завещания,  с  такой
точностью сформулированного юридически. Ты скажешь: судьба фирмы  "Наней".
Я полностью согласен, как генеральный директор, ты ничего другого  сказать
не можешь, такова и  должна  быть  твоя  позиция.  Но  для  меня,  извини,
подобная позиция чересчур абстрактна. Для меня, разумеется. Я не собираюсь
никому навязывать свое мнение. Ибо, как уже сказано,  речь  идет  об  уйме
денег.
   - Ну так что же ты, собственно говоря, хочешь? - спросил Отто Наземан.
   - Быть может, мне легче будет принять решение, если  ты  пояснишь  мне,
что подразумевалось под выражением "создавать трудности".
   - Но мы же договорились не пользоваться больше этим выражением.
   - Извини, если я все-таки воспользуюсь им. Я, по всей вероятности, тоже
не обратил бы на него внимания, не сорвись у Лотты с языка замечание,  что
я вечно создавал трудности.
   - Но оно именно сорвалось у нее с языка, как ты сам говоришь.
   - Вот это я и должен знать со всей определенностью, Отто, мало того, от
этого даже зависит мое решение.  Как  же  иначе  распознаю  я  волю  нашей
дорогой  мамочки?  Ведь  вполне  возможно,  что  обращаться  к  выражениям
"трудности" и сорвавшемуся с языка  касательно  меня  "вечно"  было  некой
семейной традицией, о которой я из-за многолетней отлучки  не  мог  знать.
Если наша дорогая мамочка придерживалась этой семейной традиции, то,  само
собой разумеется, это не может не отразиться на  толковании  ее  последней
воли.
   - Но она же особо упомянула тебя в завещании. Я просто не понимаю, чего
еще тебе надо. Как записано в том пункте? - обратился генеральный директор
Отто Наземан к господину Видеману, который в ответ на это еще раз  огласил
спорный пункт:
   -  "Моему  сыну  Эрнсту,  никогда  не  пользовавшемуся   преимуществами
остальных моих детей..."
   -  Благодарю  вас,  достаточно.  Вот   видишь,   Эрнст.   Надеюсь,   ты
удовлетворен?
   - И я так считаю, - подала  голос  Шарлотта  Наземан.  -  Вообще  какие
преимущества?
   - Прошу тебя, Лотта, позволь нам... - попытался  удержать  сестру  Отто
Наземан.
   - Какие преимущества? Я ничего такого не  приметила.  И  нам  еще  этим
глаза колоть? Разве мы виноваты, что Эрнст вечно создавал трудности?
   - Прошу тебя, Лотта, это к делу не относится.
   - Но ведь так оно и было, Отто. Именно вечно. И  раньше  еще,  когда  я
ребенком была и не слишком этим интересовалась. Но уж позднее, когда Эрнст
полез в политику...
   - Прошу тебя, Лотта, не будем сейчас говорить об этом.
   - Эрнст прав, мама всегда опасалась, как бы он опять чего не  натворил.
Как же все это было тягостно! И сколько это  причинило  папе  забот  из-за
нашего завода, нацистам могла же броситься в  глаза  связь  между  нами  и
Эрнстом. Все  это  мне  прекрасно  известно,  Отто.  И  мы  еще,  выходит,
виноваты? Что ты скажешь, Урс?
   - Но так мы с места не сдвинемся, - с отчаянием заключил Отто Наземан.
   - Напротив, Отто, - вновь вмешался в спор д'Артез, -  мы  уже  очень  и
очень продвинулась. Я целиком согласен с Лоттой. Тот самый спорный  пункт,
в котором я упомянут, может быть понят как своего рода возмещение.
   - Возмещение!
   - Пожалуйста, Отто, не раздражайся из-за этого нелепого модного  слова.
Сейчас главное - верно понять последнюю волю нашей дорогой  мамочки.  И  в
этом отношении я целиком на твоей стороне, Лотта.  Я  никак  не  возьму  в
толк, почему это некоему Эрнсту Наземану следует за твой счет  выплачивать
возмещение.
   - Возмещение! - во второй раз воскликнул генеральный директор Наземан.
   Несмотря на большой  опыт,  накопленный  в  переговорах  с  норовистыми
партнерами, тут уж и он потерял терпение.
   - О каком-либо возмещении или претензии на  таковое  не  может  быть  и
речи, поскольку  это  касается  нашей  семьи  или  фирмы  "Наней".  Весьма
сожалею, что об этом вообще заговорили, считаю этот разговор излишним,  но
не я его начал. Позволь тебе сказать, Эрнст,  что  в  условиях  тогдашнего
режима, да к тому же в военное время, мы в самом деле оказались  в  весьма
затруднительном положении, когда узнали,  что  один  из  носителей  нашего
имени арестован и заключен в концлагерь. Подобная ситуация в тех  условиях
легко могла привести к краху фирмы "Наней".
   - Папа в ту пору вовсе  потерял  аппетит.  Помнишь,  Отто?  -  вставила
госпожа Шарлотта Наземан.
   - Прошу тебя, Лотта,  дай  мне  кончить.  Мне,  как  я  полагаю,  лучше
известны все те печальные обстоятельства. Несмотря на это,  Эрнст,  можешь
быть  уверен,  мы  не  оставили  тебя  в  беде.  Вопреки  затруднительному
положению, в каком оказалась наша семья из-за фирмы "Наней", мы тотчас  же
предприняли для тебя все, что было в наших силах. У нас, естественно, были
связи, и папа...
   - Мама  даже  пошла  на  унижение,  отправилась  к  той  бабенке,  жене
какого-то гауляйтера или как их тогда называли. Боже, до чего все это было
неприятно! - вновь перебила его госпожа Шарлотта Наземан.
   - Право, Эрнст, все это подразумевалось само собой.  Мы  выполняли  наш
долг. Я упоминаю об этом лишь потому, что ты подверг  сомнению  завещание,
просишь, как ни странно, дать тебе время на размышление, и потому еще, что
ты заговорил о возмещении. Извини, Эрнст, но  можно  было  бы  привести  и
противоположные  аргументы.  К  тебе,  по  всей  вероятности,   относились
снисходительней, чем к другим заключенным. Кто знает, не  спасли  ли  наши
связи тебе жизнь, если,  конечно,  то,  что  нынче  пишут  о  концлагерях,
соответствует истине. Но обстоятельства эти уже в прошлом, нечего больше о
них толковать. Я обратил твое  внимание  на  них  лишь  потому,  что  и  в
завещании речь идет единственно о фирме "Наней". Иначе мы и словом  бы  об
этом не обмолвились.
   - Благодарю тебя, Отто, - дружелюбно ответил д'Артез. -  Выслушав  твое
разъяснение, я еще более настоятельно прошу дать мне время на размышление,
чтобы обсудить этот вопрос с Эдит.
   -  Какое  отношение  имеет  к  этому  Эдит?  -  вновь   воскликнула   с
негодованием сестрица Лотта.
   - О, самое непосредственное. Именно теперь,  после  сообщения  Отто,  я
понял последнюю волю нашей дорогой мамочки в том смысле, что обязан  фирме
"Наней" и всем вам выплатить возмещение.
   - Да кто же об этом говорит? - воскликнул Отто Наземан.
   - Об этом говорю я. И как ты понимаешь, Отто, вопрос  о  выплате  столь
значительного возмещения я не могу решить, не заручившись  согласием  моей
предполагаемой наследницы.
   - К чему такая сверхщепетильность? - с отвращением вскричал генеральный
директор.
   - Но кто  же  из  нас,  здесь  присутствующих,  так  сверхщепетилен?  -
обратился д'Артез с приветливой улыбкой к сестрице Лотте.
   - Я? - вскричала она. - Уж во всяком случае, не  я.  Ни  одна  душа  не
требует от тебя денег. Что за нелепая идея! Речь идет вовсе не о деньгах.
   - Вот как, выходит, я все время ошибался. Так что же, господин Видеман,
мы, стало быть, поручим решать  это  вам,  как  юристу.  Не  могли  бы  мы
сейчас?..
   Завершение переговоров  не  нуждается  в  дословной  передаче.  Д'Артез
просил месяц на размышление, две недели у него все-таки выторговали,  хотя
и этот срок вызвал протест госпожи Шарлотты Фишер, урожденной Наземан.
   - Нам придется еще раз приезжать, - сетовала она, - а все  из-за  твоих
нелепых размышлений. Что ты скажешь, Урс?
   Но это  возражение  удалось  свести  на  нет,  когда  господин  Видеман
пояснил, что письменного,  нотариально  заверенного  согласия  со  стороны
д'Артеза будет вполне достаточно. Кроме того,  был  составлен  и  подписан
документ, в котором говорилось что управление  фирмой  "Наней"  в  течение
этих двух недель остается в руках господина  генерального  директора  Отто
Наземана, как и предусмотрено завещанием, и что другие  наследники  против
этого не возражают.
   На том переговоры и закончились. Прозвучали еще две-три учтивые  фразы.
Госпожа Амелия Наземан, например, на протяжении дебатов не проронившая  ни
слова, выразила д'Артезу сожаление, что он остановился не у них,  в  ответ
на что он сослался на великое  множество  деловых  телефонных  разговоров,
которые внесли бы в домашний уклад лишнее беспокойство.  Госпожа  Шарлотта
Фишер, правда, не удержалась, чтобы не сказать на прощание:
   - Не понимаю я тебя, Эрнст.


   Вопреки своему первоначальному намерению протоколист  предпочитает  уже
сейчас сообщить о решении,  принятом  д'Артезом  через  две  недели,  хотя
самого протоколиста в эти подробности посвятили лишь спустя много времени.
Поскольку о  вскрытии  завещания  сообщено  во  всех  подробностях,  можно
заблаговременно осветить и этот вопрос.
   Что до переданного выше хода переговоров, то протоколист  узнал  о  нем
только от Ламбера, так как Эдит Наземан и вовсе  но  была  в  курсе  дела.
Представляется даже, что д'Артез сознательно оставил ее  в  неведении,  не
желая, должно быть, оказывать  на  нее  какое  бы  то  ни  было  давление.
Протоколист вынужден признаться, что не сразу уяснил себе мотивы д'Артеза,
после того как Ламбер изложил  ему  ход  переговоров.  Только  теперь,  по
долгом  размышлении,  он  начинает  понимать,  что  из  всего   сказанного
недвусмысленно следует,  какой  целью  задался  д'Артез.  Как  и  в  своих
пантомимах, он  лишь  слегка  поиграл  на  нервах  собеседников,  поддался
искушению их обескуражить, пародируя их нравы и предубеждения.
   Иными словами, д'Артез с самого начала решил отказаться от  наследства,
теперь это ясно как день, и, приняв другое решение, он,  пожалуй,  обманул
бы все наши  ожидания.  А  медлил  он  с  отказом,  для  него  само  собой
разумеющимся, исключительно из-за дочери.
   Друзья, видимо, обстоятельно обсудили этот вопрос. Ламбер, естественно,
тоже был за отказ, в связи с чем весьма резко отозвался о фирме "Наней"  и
о семействе Наземанов. В сущности, оба и не сомневались, что Эдит  одобрит
намерение отца. Но д'Артез боялся прежде всего, как бы она из  преданности
ему не приняла решения, о  котором  впоследствии,  возможно,  пожалеет.  И
только поэтому против их обыкновения он столь  обстоятельно  обсудил  свое
чисто личное дело с Ламбером.
   - Мы, таким образом, вторгаемся в жизнь другого поколения, а это нам не
положено, - будто бы сказал д'Артез.
   Ламбер предложил, чтобы д'Артез согласился получить единовременно некую
сумму, которая фирме "Наней" так или иначе ущерба не причинит.  Тем  самым
он раз навсегда порвет как с фирмой, так и с семейством Наземанов.
   - Если же вы с Эдит никак этих денег не хотите, - заметил он, - передай
их в дар жертвам нацизма или бывшим узникам концлагерей.
   Однако предложение это было категорически отвергнуто д'Артезом.
   - Если бы даже я решился  на  подобную  полумеру,  такое  пожертвование
пошло бы только на пользу фирме "Наней".  Пусть,  если  это  им  нравится,
рекламируют свою продукцию прелестными девичьими ножками, но не фальшивыми
благодеяниями.
   Был, наконец, еще  вопрос,  о  котором  д'Артез  весьма  неохотно  и  с
величайшей деликатностью отважился поговорить с дочерью, опасаясь  оказать
на нее давление или тем более оскорбить ее чувства. Речь шла о семье  Эдит
Наземан, о ее, стало быть, матери, разведенной жене д'Артеза, об отчиме, а
также сводных брате и сестре.
   - Ничего не попишешь, она ее мать, - сказал д'Артез Ламберу, - а говоря
о семье Эдит, нельзя не вспомнить ее отчима и его детей, от  этого  никуда
не уйдешь, в общем и целом она чуть ли не двадцать лет прожила  с  ними  и
выросла среди них.
   Ламбер не скрывал своей неприязни к ее так называемой  семье,  которую,
не считая матери, он вовсе не знал. Он даже пытался впоследствии  повлиять
на протоколиста, чтобы тот поговорил на эту тему с Эдит.
   - Разубедите ее, втолкуйте, что благодарность к ним - чувство ложное, -
настаивал  он.  -  Благодарность!  Глупейшее  табу,  удавка,  от   которой
задыхаются многие. Можете не сомневаться, эта так  называемая  семья  Эдит
уже отъелась на ее хлебах.
   Ламбер предложил д'Артезу, чтобы Эдит, выплатив  единовременную  сумму,
навечно откупилась, как он выразился, от этой семьи. Не так уж дорого  это
ей станет, заверял он. Дай им пятьдесят тысяч, и  они  в  пляс  пойдут  от
радости. Нет, возразил д'Артез, через год-другой они ей все уши  прожужжат
своим нытьем, почему-де только пятьдесят, почему не сто тысяч,  так  уж  у
этих людей водится.
   - Нет, деньги тут дело последнее, деньгами не поможешь. Это, к счастью,
одна из тех проблем, которую каждый человек должен решать сам, рискуя даже
свернуть себе шею. Со временем можно ему и подсобить,  если  уж  очень  он
сиротливо  себя  почувствует,  оттого  что  далеко   забрел   от   родного
муравейника, и неуютно ему станет без семейной вонищи, но  решение  каждый
должен принять самостоятельно.
   Вероятно, д'Артез выразился по-иному, слишком  явственно  проступает  в
передаче лексика Ламбера.
   Как бы там ни было, д'Артез категорически отказался  воздействовать  на
дочь и говорить с ней по этому делу. Одной-единственной репликой: "Чем  ты
докажешь, что мы поступили правильно?" - он привел Ламбера к молчанию.
   Сама же Эдит Наземан безмерно обиделась, что отец вообще  советуется  с
ней по поводу завещания.
   - Я же знаю, папа хочет отказаться от  наследства.  Неужто  он  считает
меня такой жадной? Какое мне дело до этих Наземанов? Я с  ними  всего  два
года знакома, да и то ради папы: он полагал, что так правильно.  Пусть  не
нарадуются на свои капиталы. Надо же, какая нелепость! Папа боится, как бы
со временем, когда у меня самой будут дети, я не пожалела об  этом.  Пусть
лучше, сказала я  папе,  у  меня  не  будет  детей,  если  это  связано  с
наземановскими деньгами.
   Но все это говорилось много-много позднее.  Что  же  до  завещания,  то
господину Видеману  еще  до  истечения  двухнедельного  срока  был  вручен
нотариально заверенный акт отказа от  наследства,  не  только  подписанный
д'Артезом, но включающий также согласие Эдит Наземан с отказом ее отца.  В
акте не оговаривались причины отказа, а также ни словом не  упоминалось  о
том, как распорядиться освободившейся частью наследства.  На  чем  сошлось
семейство Наземанов и сохранили ли они  при  этом  "столь  желанный  нашей
дорогой мамочке мир", к теме этих  записок  не  относится.  Тем  не  менее
существует еще и эпилог этой истории, о нем известно  лишь  немногим,  кто
видел по  телевидению  пантомиму,  идею  которой,  несомненно,  подсказала
д'Артезу процедура вскрытия завещания.
   На сцене на полу поначалу виден лишь открытый пустой гроб, крышка лежит
рядом. Чуть сбоку стоит женский манекен, полногрудый, с  крутыми  бедрами,
иначе говоря, обтянутый черным коленкором торс без головы и  треножник  на
резиновых колесиках вместо ног. Манекен этот играл,  как  мы  еще  увидим,
большую роль в замыслах Ламбера к пантомимам. Можно, пожалуй, сказать, что
единственным партнером д'Артеза был  манекен.  У  Ламбера  подобная  кукла
стояла даже в комнате. И  он  уверял  протоколиста,  который,  признаться,
струхнул, впервые увидев это чудище, что нет-нет да перекидывается  словом
со своим манекеном. Это заставляет тебя быть реалистом, пояснил  он.  Эдит
Наземан ненавидела манекен. Она, правда, воздерживалась от  замечаний,  об
этом было, по-видимому, достаточно переговорено, но каждый раз, когда  она
входила к Ламберу и убеждалась, что манекен все  еще  здесь,  на  лице  ее
появлялась гримаса отвращения. И протоколист охотно верил, что присутствие
манекена оказывало на их беседу определенное воздействие и даже затрудняло
ее.  К  этому  старомодному  женскому  торсу  был  прилажен   вместо   рук
проволочный остов на шарнирах. Но для портновских ли  целей  -  на  случай
модели с рукавами, как считала Эдит, - протоколист утверждать не  берется.
Ламбер иной раз набрасывал на проволочные  руки  свой  плед.  А  по  ночам
уважаемой даме приходится держать мою рубашку и кальсоны, рассказывал он с
ухмылкой. Она нисколько не  возражает,  не  правда  ли?  И  он  похлопывал
манекен по спине.
   Как видно будет впоследствии,  манекен  играл  в  жизни  Ламбера  более
существенную роль,  чем  мог  предположить  протоколист,  считавший  куклу
чудаческой забавой оригинала. Скорее была права Эдит Наземан, инстинктивно
ненавидевшая манекен. Но как относился к манекену д'Артез? Знать это  было
бы небезынтересно. Эдит утверждала, что отец обращает на него внимание  не
больше чем на любой другой предмет обстановки. Для папы он  не  что  иное,
как театральный реквизит в его пантомимах, считала она. Папа совсем  иначе
думает о женщинах, брала она отца под защиту.
   Разыгрывая по телевидению пантомиму, д'Артез выходил на сцену в обычном
своем строгом костюме: темная визитка,  брюки  в  легкую  полоску,  черная
фетровая шляпа, перчатки, трость, и,  разумеется,  как  всегда  на  сцене,
маленькие английские усики. Увидев открытый гроб, он робеет,  но  тут  же,
как и подобает, снимает шляпу.  А  увидев  стоящую  поодаль  даму-манекен,
подходит и с серьезным лицом выражает ей соболезнование.
   Все происходящее описать  невозможно,  слова  никакого  впечатления  не
производят. Но, глядя на сцену, мигом понимаешь,  что  д'Артез  не  только
выражает этой особе соболезнование, нет, он не сомневается в том, что гроб
предназначен ей, и силится ее утешить. Так и слышишь, что он  говорит  ей:
поразмыслите хорошенько, душа моя, это, пожалуй, для вас лучший выход. Без
мучительных недугов, которые стоят семье немалых  денег,  и  без  излишней
суеты. Право, прекрасная смерть.
   Однако д'Артез глубоко заблуждается, гроб предназначен не  манекену,  а
ему самому. О чем разъяренный манекен, видимо, и ставит его в известность.
Д'Артез  отступает  примерно  на  полшага,  не  то  чтобы  от  испуга  или
неожиданности, а так и слышишь, что он  спрашивает:  стало  быть,  мне?  И
указательным пальцем тычет себя в грудь.
   Затем, надо думать, побуждаемый тем же манекеном, оглядывается на гроб:
да,  в  самом  деле,  к  изножию  гроба  привинчена  серебряная   овальная
пластинка, а на ней выгравировано: "Д'Артез".
   Он  подходит  чуть  ближе,  наклоняется,  чтобы  прочесть  надпись,  и,
выпрямившись, легким пожатием  плеч  и  едва  заметным  жестом  словно  бы
говорит: что ж, ничего не поделаешь! Затем откладывает шляпу,  перчатки  и
трость, подходит к гробу,  оглядывает,  каков  он  изнутри,  даже  пробует
рукой, мягкая ли подушка. Все  это,  по-видимому,  в  известной  мере  его
удовлетворяет, он с дружелюбной улыбкой возвращается к  манекену,  который
все это время не двигается с места.
   - Да это, конечно же, тетя Лотта! -  воскликнула  Эдит  Наземан,  когда
вместе с протоколистом смотрела пантомиму по телевизору.
   Д'Артез извлекает из внутреннего  кармана  визитки  какую-то  бумагу  и
скрюченным пальцем подзывает манекен, подойди,  мол,  поближе.  Манекен  и
впрямь чуть-чуть повернулся к нему и с помощью невидимых  зрителю  тесемок
или проволоки начинает двигаться на своих колесиках.
   Д'Артез  развертывает  бумагу,  и  зрителю  ясно  видна  надпись:  "Мое
завещание". Он показывает  бумагу  и  манекену,  кивая  ему  дружелюбно  и
поощрительно. В конце  концов  он  передает  ему  бумагу,  вернее  говоря,
прикрепляет ее к одной из торчащих проволочных рук. Тут манекен  сразу  же
от него отворачивается, завещание  интересует  его  больше,  чем  что-либо
другое. Но д'Артеза это как будто ничуть не огорчает.
   Он возвращается к гробу и  подбирает  свои  вещи