поймут что к чему
- и говорю: скорее этот господин мне будущее предскажет, чем я ему. Вы  бы
видели, как они насторожились, с  каким  нетерпением  ждали,  что  же  тут
разыграется. Репортер позже слово в слово все  в  газете  напечатал.  Твой
отец, понятно, вступает в игру.  Я  протягиваю  ему  руку,  он  берет  ее,
внимательно разглядывает и, обернувшись к мадам, говорит: видите линию, ей
нет конца. И хоть немало на свете глупостей,  будущему  нет  конца.  Какая
честь встретить на вашем летнем празднике счастливого  человека.  Как  мне
вас благодарить, милостивая государыня? Все только рты разинули, чтобы сие
откровение проглотить, а тут и второй акт начался. Хозяин подводит  к  ним
невысокого господина в синем костюме.  Толстенький  такой,  на  голове  не
сказать чтобы много волос осталось, а  на  носу  очки  в  золотой  оправе.
Подходит  он  быстро,  часто  перебирает  ногами.  Я  приняла  бы  его  за
представителя какой-нибудь иностранной фирмы, за весьма сведущего в  своем
деле человека. Хозяин представляет его супруге и остальным дамам, а  затем
и твоему отцу. Господин Наземан! Господин Мейер! Очень  приятно.  Enchante
de vous voir [рад вас видеть  (франц.)].  Господин  Мейер  сносно  говорит
по-немецки, но с акцентом. А-а, мсье - один из владельцев  фирмы  "Наней"?
Quel hasard! [Какая удача! (франц.)]  Мне  давно  хотелось  посетить  ваши
несравненные заводы, господин Наземан. Позаимствовать  кое-что  для  моего
парижского  предприятия.  Ах,   ваши   акции!   Мне   удалось   приобрести
парочку-другую,  о,  еще  в  те  счастливые  времена,  вы  понимаете,  лет
двенадцать - пятнадцать назад, когда, как это  говорится,  когда  они  еще
были доступны. Нынче, о, нынче, да, как они котируются нынче?  Но  и  твой
отец не знал, он говорит:  спросим-ка  господина  генерального  директора.
Однако и генеральный директор не знал, но рядом стоял банкир,  он  знал  и
назвал их курс. Ah  c'est  etonnant!  [О,  это  удивительно!  (франц.)]  -
воскликнул господин Мейер. Что вы мне посоветуете, мсье, продавать  или?..
Твой отец и говорит: эти акции - чистое золото, господин  Мейер.  Вы  меня
извините, как один из Наземанов, я ничего другого и сказать  не  могу.  Но
вам, быть может, вовсе не золото желательно, если  вас  больше  интересуют
проценты... А уж как твой отец умел говорить об этом, о процентах  и  тому
подобном! Даже банкир, который  рядом  стоял,  побагровел  от  волнения  и
принял участие в беседе. Сдается мне, он  нацелился  выудить  у  господина
Мейера его акции, а их у господина Мейера и в  помине  не  было.  Но  дамы
заскучали, они понимали в этом так же мало, как и  я.  В  конце  концов  с
твоим  отцом  и  Вуцем  остались  два-три  господина,  горячо  обсуждавшие
проценты и доходы, единственно разумные люди во всей  компании.  А  прочие
лишь верещали вокруг. Н-да, тут как раз  одна  из  дам  и  бултыхнулась  в
бассейн. Может, ее кто нарочно спихнул, чтобы чуточку оживить  гулянку.  А
господин Мейер как закричит: Quel nialheur!  Cette  pauvre  fille!  [Какое
несчастье! Бедная девочка! (франц.)] Но твой отец удержал его и  объяснил,
что не так уж велик этот malheur при столь жаркой погоде. И они продолжали
толковать об акциях... Ну как, молодой человек,  усвоили?  Похоже,  детка,
будто он за мной все слово в слово записывал.



6

   Вступить в контакт с Ламбером, как требовало задание господина  Глачке,
не составило для протоколиста против ожидания никакого труда.  Собственно,
теперь, задним числом, только диву даешься, как естественно все произошло,
едва ли не так, словно Ламбер давно ждал этого знакомства. Ведь,  судя  по
всему, что о нем до сих пор рассказано, следовало бы предположить, что  он
всеми силами станет  сопротивляться  любой  навязчивости,  нарушающей  его
одиночество. Протоколист все это начинает понимать лишь сейчас - в ту пору
он был чересчур смущен тягостным для него  поручением.  Как  было  ему  не
только вступить в контакт с Ламбером, но еще и осторожно расспросить его о
д'Артезе? А в довершение ежевечерне составлять для господина Глачке  отчет
о своих успехах.
   Так вот, протоколист несколько вечеров кряду заходил  в  читальный  зал
библиотеки,  причем  не  без  умысла  примерно  за  час  до  закрытия.  Он
усаживался за один из столов, ворочал тома, которые либо  сам  выбирал  на
полке, либо заказывал, и делал выписки. Таким образом, ему  представлялась
возможность освоиться с обстановкой и приглядеться к привычкам служащих. С
другой  стороны,  он  и  сам  стал  известен  окружающим  как   постоянный
посетитель  читального  зала.  Примечательнее  всего,  однако,  что   тема
литературных занятий протоколиста, которая поначалу была  лишь  предлогом,
постепенно все больше его увлекала. Примечания и библиографические  ссылки
в первых книгах привели к тому, что он стал выписывать все новые  и  новые
тома.
   Крошечный кабинет Ламбера примыкал к читальному залу. Но к счастью  для
протоколиста, Ламбер по вечерам то и дело заменял дежурного по  залу.  Как
он позже объяснил протоколисту, чтобы дежурный вовремя возвращался домой.
   - У него жена, дети и садик, а мне спешить некуда.
   Ламберу по картотеке было известно, чем якобы интересуется протоколист;
ведь, по мысли  господина  Глачке,  вся  эта  затея  должна  была  создать
впечатление, будто протоколист и  в  самом  деле  намерен  писать  научную
работу и собирает для нее материал. Излишне упоминать, что коллеги Ламбера
знали его только как младшего библиотекаря Людвига Лембке, о псевдониме же
они и не догадывались.
   Тема, которой занялся протоколист в  библиотеке,  отнюдь  не  была  ему
предписана господином Глачке. В этом смысле было  бы  неверно  утверждать,
как сказано несколькими строками выше, будто протоколист лишь притворно ею
интересовался. Дело в том, что в круг его интересов  входило  естественное
право, и не  только  как  философско-правовое  понятие,  но  и  как  идея,
оказывающая  воздействие   на   современную   юридическую   практику,   на
политические и международно-правовые решения.  В  своей  дипломной  работе
протоколист  подверг  критическому   разбору   исторические   предпосылки,
приведшие к ложной популяризации  и  к  демагогическому  истолкованию  так
называемого естественного права во  времена  нацизма,  к  примеру  лозунга
"Здоровое   сознание   народа",   где   понятия   "здоровое"   и   "народ"
использовались как непреложные нормы естественного права.
   То  была  всего-навсего  дипломная  работа,  и  может  показаться,  что
разговор о ней после стольких лет и событий вызван тщеславием.  Однако  во
время  своих  более  или  менее  подневольных  занятий  в  университетской
библиотеке протоколист заинтересовался хоть  и  исторической,  но  тем  не
менее крайне  актуальной  проблемой,  а  именно  -  видоизменением  самого
понятия  "естественное  право"  в  период  от   Тридентского   собора   до
последнего,  созванного  Иоанном  XXIII.  При   изучении   этой   проблемы
приходится иметь дело не только со старыми как мир вопросами,  на  которые
столь трудно ответить,  такими,  как  свобода  отдельной  личности  внутри
общества  или  какого-нибудь  общественного  установления,  но  тотчас  же
натыкаешься и на контроль  над  рождаемостью  и  тому  подобные  проблемы,
муссируемые ежедневной прессой.  В  результате  протоколист  выписывал  не
только чисто юридические книги, но также научные труды по церковному праву
и теологии. Это,  по-видимому,  и  привлекло  внимание  Ламбера.  Он  имел
обыкновение  на  основании  поступающих  требований  и   своей   картотеки
составлять  себе  более  точное,  чем  можно  было  ожидать  от   младшего
библиотекаря, представление о посетителях читального зала. О  протоколисте
у него поначалу сложилось превратное впечатление; как ни  странно,  именно
это превратное впечатление и привело к их первому знакомству.
   Когда протоколист на четвертый или пятый вечер последним в зале  сдавал
книги и трактаты, над которыми работал, Ламбер поинтересовался:
   - Вы теолог?
   - Да нет же, я юрист.
   - Простите, меня навел на эту мысль Тридентский собор.
   - Меня интересует естественное право.
   - Как вы сказали?
   - Естественное право.
   - А это еще что за диво? Прошу прощения! Я понятия не имел,  что  такое
вообще существует. Всего хорошего!
   То был первый разговор с Ламбером. Когда  на  следующее  утро  господин
Глачке прочитал отчет, он довольно потер руки.
   - Прекрасно, превосходно. Я вижу, вы времени не теряете.
   Естественным правом и Тридентским собором господин Глачке нисколько  не
интересовался, он  считал  это  хитроумной  маскировкой  для  установления
контакта и очень хвалил протоколиста за отменную идею.
   На следующий вечер, когда протоколист опять  сдавал  полученные  книги,
Ламбер спросил:
   - А понятие "кража съестного" тоже входит в  компетенцию  естественного
права?
   - Нет, это формально-юридическое понятие.
   -  Ага,  формально-юридическое.  А  что  же,  позвольте  спросить,   вы
разумеете под понятием "естественное"? Я хочу сказать, с юридической точки
зрения?
   У протоколиста не нашлось ответа. Он сослался на то,  что  вопрос  этот
скорее философский, чем юридический.
   - Вот как, некая, стало  быть,  условность.  Покорно  благодарю.  Всего
хорошего.
   Протоколист ушел домой вконец  смущенный.  Согласно  своему  долгу,  он
дословно привел этот краткий диалог в  отчете  господину  Глачке,  за  что
позднее немало на себя досадовал. Он мог бы без труда сочинить  что-нибудь
другое. А господина Глачке этот разговор только насмешил:
   - Естественное право - условность? Ишь чего захотел!
   Протоколист с трудом удержался, чтобы не надерзить своему начальнику.
   Невзирая на это и все из-за того же глупейшего чувства долга он  привел
в отчете и диалог, имевший место на следующий вечер. Ламбер спросил его:
   - Скажите, пожалуйста, а самоубийство относится к естественному праву?
   Когда господин Глачке прочел этот вопрос, он только рассмеялся:
   - Уж не собирается ли этот субъект покончить с собой?  В  таком  случае
поторопитесь, вам у него еще нужно выудить кое-что о д'Артезе.
   Господина Глачке можно было разве что пожалеть, даже сердиться на  него
не имело смысла.
   Протоколист же со своей стороны крайне огорчился, что сам не  додумался
до такого вопроса. Ламбер, нужно признать, с  маху  проник  в  самую  суть
проблемы. Стоит ли ему пояснять,  что  самоубийство  в  некоторых  странах
считается     преступлением     и     рассматривается     как      понятие
формально-юридическое?   Ведь   все   это   лишь   пустые   отговорки    и
безрезультатные меры предосторожности, на которые даже в тех странах никто
не обращает внимания.
   Разговор и на этот раз был столь же кратким, как и в предыдущие вечера.
Ламбер извинился за свой вопрос; он,  должно  быть,  заметил,  что  смутил
протоколиста. По на этот раз имело место  продолжение.  Когда  протоколист
вернулся из туалета и надевал в гардеробе пальто, Ламбер уже  ждал  его  в
коридоре.
   - Я, видите ли, прочел вашу дипломную работу, -  пояснил  он,  -  прошу
прощения за любопытство. Желательно хоть  примерно  знать,  с  кем  имеешь
дело. Если я не ошибаюсь, и вы не прочь со мной побеседовать.
   Последнее замечание было столь ошеломительным,  что  протоколисту  едва
удалось скрыть удивление. Неужто я был так неловок, что  сам  себя  выдал,
удивлялся он. В отчете господину Глачке  он  это  замечание  не  упомянул,
зная, что господин  Глачке  не  преминет  отчитать  его  с  высоты  своего
величия.
   Но Ламбер пощадил молодого человека и не стал развивать эту тему.
   - Ну да. Дипломная работа. Тут я плохо разбираюсь, да и не  интересуюсь
этим особенно. Ни собором, ни просветительской болтовней, которая ничем не
лучше теологической казуистики. Что общею у всей этой  галиматьи  с  вашим
так называемым естественным правом? Или со мной, если вам угодно? И  зачем
это естественности, иначе говоря, самой природе  сдалось  какое-то  право,
которым вы  ее  великодушно  удостаиваете?  И  если,  к  примеру  сказать,
самоубийство входит в естественное  право,  я  имею  в  виду,  разумеется,
сознательное, глубоко  обдуманное  самоубийство,  а  не  самоубийство  под
влиянием истерии  или  дурного  настроения,  то  как  же  получается,  что
запрещение  самоубийства  -  ваш  юридический  долг?  Не  отдает  ли   это
самонадеянностью или, скажем, превышением  власти?  Уж  не  обессудьте,  я
рассуждаю как дилетант. Ведь все это -  вопросы,  над  которыми  наш  брат
размышлял половину жизни. В общем, конечно,  можно  только  приветствовать
попытки изобрести закон, или запреты, или этические нормы, или как  уж  вы
это назовете. У меня против них возражений нет, порядок в хозяйстве нужен,
пусть даже и временный, и лично я тоже придерживаюсь всех установлений. Но
этого же слишком мало, для нашего брата тем более. Это не  больше  значит,
чем костюм, который я надеваю, чтобы не бросаться в глаза,  не  нарываться
на неприятности с полицией и не рисковать своим правом на пенсию. Да, и уж
во всяком случае, чтобы не бросаться в глаза. Но какое это имеет отношение
к природе? Что дает вам ваше естественное право, когда вы ночью  в  полном
одиночестве стоите у окна, глядя на крыши  этого  забавного  города?  Ваша
дипломная работа, что ж, неплохо, вы получили диплом, достигнув тем  самым
цели. Прошу прощения! Да, цели вы достигли, а дальше что? Какова следующая
цель? Да нет, не ваша, я не о  вашей  следующей  цели  хлопочу,  это  ваше
личное дело, а вообще. Ведь  когда  так  называемая  цель  достигнута,  не
остается ничего другого,  как  поскорее  придумать  новую  цель,  а  иначе
достигнутое тебя прикончит.  Я  хочу  сказать,  что  уж  если  ты  решился
заговорить о природе, так всей  этой  музыке  следует  придать  совершенно
другой оборот. Поставить ее, что ли, с головы на ноги. Начинать не  с  той
цели, которая быстро прискучит, а с вопроса:  отчего  эти  треклятые  цели
пока еще не прикончили нас? И отчего мы, несмотря ни на что, сами себя  не
прикончим? Вот вам ваше естественное право! Но это,  пожалуй,  выходит  за
рамки дипломной работы - это, пожалуй,  труд  целой  жизни.  Однако  прошу
прощения. Пошли лучше ужинать.
   Так, словно бы само собой получилось, что Ламбер и  протоколист  вместе
вышли из библиотеки, сели в один трамвай  до  Оперпилац  и  оттуда  пешком
дошли до ресторана "Милано" на Ротхофштрассе. Хотя ресторан расположен был
всего в нескольких шагах от квартиры Ламбера, он заглядывал туда не часто.
Только по особым, как он заметил, случаям.
   - Нынче я пригласил молодую даму, вряд ли стоит водить ее в мою обычную
пивнушку. Не то она меня попрекнет, будто я пренебрегаю  своим  здоровьем.
Идемте. Может, побеседуете  с  ней  о  естественном  праве.  Она,  правда,
недолго, по училась в университете.
   Молодой дамой была Эдит Наземан. Она уже сидела за столиком  и  изучала
меню. Разумеется, когда Ламбер  их  знакомил,  протоколист,  как  от  века
ведется, не разобрал  ее  имени.  Случайно  все  совпало  или  Ламбер  так
задумал? Теперь, задним числом, создается впечатление, будто  Ламбер  чуть
ли не с первого взгляда распознал, что протоколист взял на  себя  позорную
роль  шпика.  Они  с  д'Артезом  обладали  в  этом   смысле   удивительной
прозорливостью. Или, точнее говоря, бдительностью. Так, протоколист не раз
бывал  свидетелем  того,  как  Ламбер,  входя  в  комнату,  прежде   всего
заглядывал за картину или приподнимал лампу, проверяя, не вмонтирован ли в
стену или стол микрофон. Это вошло у него в привычку.  Протоколист  как-то
сказал ему, что такого множества микрофонов и в обращении-то нет,  на  что
Ламбер извинился, однако же сказал:
   - Э, кто-нибудь вечно подслушивает. Уж лучше быть настороже.
   Но все это произошло значительно позднее,  когда  протоколисту  уже  не
было надобности вносить  подобные  замечания  в  отчет  господину  Глачке,
который сделал бы из них один только вывод: значит, им есть что  скрывать.
А пока вернемся к вечеру в "Милане", где Эдит Наземан съела  всего-навсего
фруктовый салат, а Ламбер и протоколист заказали полный обед и ко  второму
макароны. Эдит сообщила, что отец накануне улетел в Западный Берлин, да  и
вообще на первых  порах  разговор  шел  о  предметах,  касающихся  Эдит  и
Ламбера, в которых протоколист ничего  не  смыслил.  Упоминались  какие-то
похороны и тому подобное. И какое-то завещание; Эдит Наземан сказала,  что
ее отец выговорил себе отсрочку.
   - Не знаю, отчего у папы возникли сомнения.
   - Молодой человек - юрист, - заметил Ламбер,  -  может,  он  тебе  даст
совет.
   - Да не нуждаюсь я ни в каких советах,  -  выпалила  Эдит,  но  тут  же
извинилась. - Я просто хотела сказать, что это папина забота и меня ничуть
не касается.
   Тут только протоколисту стало ясно, кто такая молодая дама, ибо Ламбер,
обратившись к нему, пояснил:
   - Она ведь дочь д'Артеза.
   - Ах, так!
   Ламбер, к немалому удивлению протоколиста,  стал  рассказывать,  что  в
Париже убит какой-то человек по имени д'Артез и что  отца  Эдит  по  этому
делу вызывали на допрос.
   - Какое же отношение ко всему этому имеет папа? - изумилась Эдит.
   - Об этом тебе лучше спросить молодого человека. Для того  я  и  привел
его.
   Эдит вопросительно  взглянула  на  протоколиста,  который  пробормотал,
заикаясь, что-то об обычной рутине, и явно  не  знал,  как  выпутаться  из
неловкого положения.
   - Дай  же  ему  поесть,  дитя  мое!  По  дороге  сюда  мы  толковали  о
самоубийстве. Подобные романтические материи возбуждают аппетит.
   Не было ничего удивительного в том,  что  Ламбер  знал  об  убийстве  в
Париже - об этом ему мог рассказать д'Артез.  Но  вот  откуда  он  знал  и
почему не сомневался, что протоколист  имеет  сведения  об  убийстве  и  о
допросе, было выше всякого понимания. Ведь д'Артез только издали подмигнул
протоколисту, когда тот раньше  времени  вышел  из  кабины  подслушивания,
впрочем,  это  могло  быть  обманом  зрения.  И  уж  вовсе   нельзя   себе
представить, как ему удалось столь точно описать протоколиста, что  Ламбер
его  узнал.  Ведь  мимолетная  сцена  в   Управлении   безопасности   была
действительно случайной.
   И как сообщить о подобном факте в ежедневном отчете  господину  Глачке?
Умолчать же о нем вряд ли возможно. Господин Глачке не только обрушится на
своего подчиненного за тогдашнюю ошибку, но, главное, заподозрит, что  тот
и в дальнейшем вел себя неумело и, видимо,  сболтнул  лишнее.  Разумеется,
все это подтвердит  его  предположение  о  существовании  некоего  тайного
союза, ко  всему  прочему  обладающего  превосходной  службой  информации.
Возможно ли, что  в  Управление  проникли  шпионы  или  из  Управления  по
каким-то каналам просачиваются сведения?  Да  и  в  самом  деле,  господин
Глачке, как мы увидим дальше, предпринял в этом направлении шаги,  которые
поставили протоколиста перед необходимостью принять определенное решение.
   Впрочем, они недолго сидели в "Милане". Эдит объявила, что устала, да и
Ламберу захотелось домой. Эдит с протоколистом проводили Ламбера до дверей
его дома на Гетештрассе, всего-то в двух-трех шагах от ресторана, а  затем
протоколист проводил Эдит на  Ратенауплац,  где  она  собиралась  сесть  в
трамвай.
   - Вы давно знакомы с дядей Ламбером? - спросила она.
   - Нет, всего несколько дней. Мы познакомились в библиотеке. Собственно,
знакомы мы только с нынешнего дня.
   - А с папой?
   - С вашим глубокоуважаемым отцом мы вообще не знакомы.
   Эдит хотела было что-то спросить, но раздумала. Они  молча  последовали
дальше, и само собой получилось, что, пройдя  мимо  трамвайных  остановок,
вышли к франкфуртскому Дому  книги,  где  Эдит  задержалась  у  витрины  и
внимательно стала ее разглядывать.
   - Как могли вы в присутствии дяди Ламбера заговорить о самоубийстве?  -
сказала она с упреком.
   - Не я начал разговор, - возразил, защ