му-нибудь из возможных
клиентов или наоборот. Это вызовет скандал, вмешается  полиция.  Ну  а  на
Ремере,  где  процессия  начнет  распадаться,  можно,  пожалуй,  дозволить
ярмарку с продажей сосисок, с тирами  -  там  наши  дамы  смогут  выиграть
говорящую куклу - и с качелями, на  которых  взлетают  юбки.  Этим  мы  не
нарушим ни единого табу. Малая толика фольклора  не  помешает,  но  все  в
меру. Да,  а  что  до  музыки,  то  без  нее  никак  нельзя!  Понятно,  не
Баденвейлеровский марш [старый военный  марш,  популярный  в  гитлеровской
Германии]  и  никаких  национальных  гимнов,  имея  в  виду  международный
характер протеста наших дам,  как  бы  ни  было  соблазнительно  исполнить
"Марсельезу".  Можно  даже  пригласить  смешанную  капеллу  -  свирели   и
гармоники, она возглавит шествие. И почему бы ей не исполнить такие добрые
старые песни, как "Мне пора в поход..." и "Прости-прощай, родная сторона"?
Они вполне подойдут,  в  этом  вопросе  нам  нельзя  придерживаться  своих
вкусов, мы обязаны помнить, что наши  дамы  крайне  консервативны.  Да,  а
когда на Ремере участники процессии начнут  расходиться,  можно  исполнить
"Всем сердцем я служу тебе". Торжественно, в темпе хорала. Вполне уместно.
Это свидетельствовало бы о готовности налогоплательщиц служить отечеству и
доказывало бы, что они требуют всего-навсего налогового равноправия.
   Кстати, раз мы заговорили о равноправии: на стороне  наших  дам  будут,
естественно, художники и писатели, они точно так же заняты тяжелым  трудом
где-то на периферии общества, не имея прав ни на уменьшение налогов, ни на
обеспечение в старости. Надо, чтобы транспаранты были написаны  известными
художниками. Никаких  обнаженных  грудей  или  голеньких  попок!  Подобная
профессиональная обыденщина не  соответствует  серьезности  момента.  Быть
может, гам и сям хорошенький пупок, это еще допустимо,  но  в  принципе  я
скорее за известную ремифологизацию, она куда привлекательнее, к тому же в
ней есть потребность. Большие надежды возлагаю я на поэтов. Их гимны будут
предложены  для  всеобщего  обсуждения  в  литературных  отделах  газет  и
журналов.
   Но все это  лишь  наметки.  Советую  вам,  организуя  это  мероприятие,
поначалу  сосредоточить  свое  внимание  на  теме  увеличения  оборота.  В
проспектах следует как можно чаще употреблять  такие  слова,  как  "индекс
котировки  акций",  "доход  с   ценных   бумаг",   "помещение   капитала",
"потребительские товары" и тому подобное. Нам необходимо завоевать доверие
биржи, и притом не какими-то там махинациями, а  с  помощью  кулисы.  Речь
ведь идет не только об отдельных  отраслях  промышленности  -  таких,  как
производство дамского платья и косметики.  Я  упоминал  уже  автомобильную
промышленность. Кроме того,  гостиничное  дело,  да  и  рестораторы  будут
заинтересованы, а за  ними  стоят  мясники,  а  за  мясниками  -  сельское
хозяйство, импорт и экспорт. Для всего этого  опять-таки  нужны  машины  и
суда. Авиакомпаниям придется фрахтовать дополнительный самолеты, не только
из-за  притока  иностранцев,  нет.  Ввиду  внезапного  увеличения   спроса
возникнет необходимость  приглашения  подобного  рода  дам  из-за  рубежа.
Отчего не разрешить им попользоваться нашей  идеей?  В  благодарность  они
распространили бы ее по всему миру. Мало того, осторожно и без  намека  на
антивоенную тенденцию можно с успехом прибегнуть к таким  выражениям,  как
"ненасильственные  действия"  и  "мирное  проникновение".   Однако   такие
библейские изречения, как "мир на земле и в человеках благоволение", я  бы
пока что не рекомендовал. Надо избегать  всего,  что  попахивает  частицей
"анти".
   Ах, и все это во Франкфурте! Представьте  себе  только:  город  Гете  и
Ротшильда, идея синтеза издавна носилась в  воздухе.  Наконец-то  приспело
время.
   Кое-кто  возразит,   что   мы   якобы   рассоримся   с   франкфуртскими
домохозяйками. Вот вам при-мер того, как психологи  запутываются  в  сетях
собственных абстракций. Разумеется, каждая домохозяйка,  встретив  соседку
на лестнице или  в  лавке,  непременно  скажет:  "Слыхали?  Ну,  разве  не
возмутительно?" И безусловно, они не станут приветствовать  наших  дам  на
улице, когда те  прошагают  мимо,  этого  мы,  понятно,  не  дождемся.  Но
пылесосы они выключат, и электростанция зарегистрирует, без сомнения,  что
потребление электроэнергии в этот час заметно сократилось. Не так,  кстати
сказать, велики потери,  а  убыток  будет  стократ  возмещен.  Мало  того,
домохозяйки притаятся за гардинами, внимательно и критически  наблюдая  за
процессией. Ведь приходится быть на уровне века! Кто же добровольно сойдет
с дистанции? Все это само собой разумеется,  тем  не  менее  в  проспектах
можно заблаговременно намекнуть, что особенно, и в первую очередь в смысле
налогов, ущемлены интересы  тяжко  и  беззаветно  трудящейся  домохозяйки.
Необходимо  на  основании  статистических  данных  довести  до   всеобщего
сведения, например, ежедневный километраж домохозяйки, работающей по дому,
сравнив его  с  километражем  наших  дам  на  улице.  Можно  бы  осторожно
намекнуть, что если уж речь зашла о проституции, так прежде  всего  именно
домохозяек беспощадно эксплуатируют, используют и проституируют.  Надо  бы
направить в газету читательские письма  о  "праве  женщины  на  счастье  и
нежность". Необходимо ввести наконец и у нас  в  высшей  степени  полезный
американский  аргумент  "душевная  жестокость".  Уж  с   ним-то   мы   дел
наворочаем.
   Нет, мой друг,  домохозяйки  меня  не  беспокоят,  загвоздка  совсем  в
другом, и, если мы не найдем решения, нашему начинанию  грозит  провал.  Я
битый час урезонивал Нору и ее товарок, подсевших к нашему столу. Приятели
этих дам тоже сидели с нами.  Все  разумные  деловые  люди,  без  иллюзий,
пекущиеся о собственной выгоде. Нашему брату легче дышится  среди  них,  в
этой далекой от всякого романтизма атмосфере, и, несмотря ни  на  что,  он
вновь верит в будущее. Так нет же!  В  этой  среде  натыкаешься  на  такой
консерватизм, что можно в отчаяние прийти. У нас уже есть космонавтика,  у
нас уже есть гормоны, у нас уже есть диалектическое  понимание  истории  и
хитроумные  компьютеры,  обеспечивающие  нас  как  положительными,  так  и
отрицательными ответами, все в высшей степени  прогрессивные  вещи...  так
нет же! В этой среде люди так возмутительно консервативны, что и нынче еще
предпочитают современной  методике  допотопный  образ  действия,  уместный
тысячу или пять тысяч лет назад. Если бы речь еще  шла  об  историзме,  об
эффективном в известном смысле использовании  исторических  костюмов,  это
можно  было  бы  понять...  так  нет  же!   В   этой   среде   фанатически
придерживаются  своей  веры.  Это  действует  удручающе.  Чувствуешь  себя
дурачком. Мои рассуждения Нора и всерьез-то не приняла.
   Да, мой друг, если уж трудиться во имя развития, так  не  было  бы  это
благодарной для вас задачей?
   Но поговорим об Эдит...



13

   Не следует забывать, что записывается этот разговор едва ли не  полтора
года спустя. И  прежде  всего,  что  протоколист,  перепуганный  внезапным
заявлением - "Поговорим об Эдит", - и представить себе не мог, что  Ламбер
вскоре скончается. Смерть Ламбера и  чувства,  которые  она  разбудила,  в
корне изменили воспоминание об этой сцене. Кроме того, протоколисту  в  ту
пору был еще неизвестен ламберовский опыт самотолкования, разбор которого,
найденный  в  его  бумагах,  под  названием  "Нежелательные   последствия"
присоединен к этим запискам, ибо в нем по меньшей мере  заключена  попытка
объяснить, какими видели себя Ламбер и его поколение и почему они всячески
затушевывали  свое  изображение,  едва  она  начинало  вырисовываться.   В
сочинении  этом   встречается   парадоксальная   фраза:   "Нам   требуются
информаторы, умеющие держать язык за зубами", - фраза, которую с  тех  пор
протоколист не в силах забыть. Если протоколист верно понимает эту  фразу,
то Ламберу в ту пору было далеко не  просто,  посвятив  столь  пространное
отступление Норе, внезапно вновь заговорить об Эдит.
   Одно только  несомненно  -  внезапный  поворот  разговора  произошел  в
комнате Ламбера, куда после обеда он  пригласил  протоколиста,  и  Ламбер,
убедившись, что микрофон обезврежен, говорил, стоя  по  своей  привычке  у
открытого окна.
   Протоколист сидел наискось от него за столом и видел говорящего  только
в профиль - то зеленый, то синий, то красный от рекламных огней.
   Вполне возможно,  что  в  тот  вечер  первое,  что  захотелось  сделать
протоколисту, - это вскочить, запротестовать и по-ребячески  заявить:  "Об
этом я говорить не желаю, это мое личное дело".
   Сейчас, задним  числом,  протоколист  испытывает  стыд,  ибо  теперь-то
совершенно ясно, что не он, а Ламбер становился  в  ходе  этого  разговора
беззащитной жертвой.  Быть  может,  чувство  стыда  и  послужило  причиной
настоящих записок - протоколисту хотелось бы  многое  искупить.  Причиной,
почему он так боязливо уклонялся от встречи  с  д'Артезом,  сбежав  вместо
этого на три года в Африку, могло быть  только  желание  познать  ощущение
беззащитности,  прежде  чем  с  важным  видом  и  самочинной  уверенностью
предстать перед беззащитным.
   В разговоре Ламбер упомянул даже отца протоколиста.
   - Пусть вы его вовсе  не  знали,  вам  полезно  поразмыслить,  над  чем
задумывался член ганноверского верховного суда при виде того, как мир  его
идет прахом, пока вас пестовали в Розенгейме  или  на  Аммер-Зе.  Значение
имеют лишь те мысли, которые посетили его незадолго до того,  как  он  был
засыпан в бомбоубежище. И наверняка перед вашей матерью и другими людьми в
убежище человек этот разыгрывал  комедию,  пытаясь  доказать,  будто  дело
обстоит не так уже скверно и будто привести в порядок наш бедный мир проще
простого. Вот, милый мой, мысли, которые имеют значение и додумать которые
до конца есть смысл.
   Он даже без обиняков спросил:
   - Какое вам дело до д'Артеза? Вы носитесь с ним, словно с  кинозвездой,
вместо того чтобы заниматься собственными невзгодами. Кому  это  нужно?  И
чем  вы   особенным   разживетесь,   откопав   с   помощью   псевдонаучной
любознательности  и  методов  тайной  полиции  два-три  факта?   Даже   не
манекеном, а всего лишь изображением манекена. Для чего мы и  сочинили  ту
коротенькую пантомиму, разыгранную год-другой назад. Да, в работе над  ней
и я принимал кое-какое участие, но идею подал мой друг. Он сказал мне  как
раз здесь, в этой самой комнате: надо отбить у них охоту смотреть на  наше
прошлое как на литературную сенсацию!  Вначале  я  подумывал  о  протухших
кушаньях, от которых человека мутит, и ему приходится сунуть палец в  рот.
Однако подобная сцена не для массового зрителя. Можно также показать стол,
уставленный вчерашними закусками, живописно и аппетитно уложенными,  но  с
душком. Так ведь именно д'Артез бы ими не прельстился,  а  сценке  этой  в
любом случае следовало оставаться пантомимой. Сорви он  всю  эту  показуху
вместе со скатертью со стола, сценка получилась бы чересчур назидательной.
А наш неизменный принцип - никаких поучении. Вот мы и сошлись на  зеркале.
Д'Артез стоит перед зеркалом, одергивает жилет и поправляет галстук, затем
он опускает на зеркало штору и собирается  уходить.  Но  тут  он  еще  раз
оборачивается, чуть-чуть отодвигает штору, заглядывает в щелку. Отражения,
понятно, нет, мешает штора. Д'Артез будто бы удовлетворен, но, видимо,  не
совсем. Он оглядывается. В стороне стоит вешалка, на ней висит точно такой
же костюм, как на нем. Д'Артез придвигает вешалку к  зеркалу,  приводит  в
порядок костюм и даже вдевает цветок  в  петлицу.  Вот  теперь  он  вполне
удовлетворен, все в полном порядке. Д'Артез еще раз подходит к  зеркалу  и
дергает шнурок, штора взлетает вверх. Вот теперь все в порядке. В  зеркале
- отражение вешалки, а перед зеркалом - вешалка собственной персоной.
   Этого вполне достаточно. Ваш господин Глачке вправе выбирать,  что  ему
заманчивее  исследовать,  отражение  или  вешалку.  А  где   же   д'Артез?
Давным-давно за дверью, не забыв  на  прощание  учтиво  приподнять  шляпу.
Нужно ли ему за сценой крикнуть: "Да здесь я,  здесь!"  -  чтобы  пояснить
свою автобиографию? Но какое  уж  это  пояснение?  Сохрани  бог!  Ведь  за
сценой-то кулис нет, и зрители, заслышав это "здесь", точно рухнули  бы  в
ледниковую расселину.
   Знаете, чем вы меня из  себя  выводите?  Вынуждаете  говорить  о  вещах
очевидных, о которых и говорить не стоит.  Я  куда  охотнее  прокричал  бы
что-нибудь в микрофон, дал бы занятие вашему  господину  Глачке.  Хотя  бы
изречение,  что  начертано  на  развалинах  оперного  здания:   "Внимание!
Внимание! Истине Красоте Добру!" Они, конечно же, сочли  бы  это  кодовыми
словами, призывом сойтись на Опернплац и взорвать  там  нашу  общественную
систему. Но ведь нас занимает вопрос об Эдит. Ну-ну, не горячитесь. Можете
сколько угодно бывать с ней, гулять, пить кофе. По мне, хоть  влюбитесь  в
нее, это ваше дело и дело Эдит. Но методы тайной полиции -  нет!  Этак  вы
девчонку  доконаете.  Она,  должен  вам  сказать,  весьма  восприимчива  к
подобным штукам. Все наши милые абстракции принимает за  чистую  монету  и
пытается  применить  на  практике.  Со  стороны  мужчины   такие   попытки
производят комическое впечатление, но для девицы это прямое  самоубийство.
Знавал я женщину, которая пыталась жить  поэзией...  не  смейтесь,  всякое
бывает, человек словно заболевает злокачественной анемией...  А  кончилось
все снотворным. Подсыпала бы она мужу щепотку мышьяка в кофе,  вот  вам  и
поэзия, и естественное право, Истина, Красота, Добро.
   Вчера вечером Эдит прибежала ко  мне  сильно  расстроенная.  Я  пытался
угостить ее в "Милане" пиццей. Ну ладно, днем вы от  нее  сбежали,  это  в
порядке вещей. К этому женщина должна привыкнуть, и чем раньше, тем лучше.
С этим чертовым естественным правом надобно ладить. Вы простите, что я  то
и дело  подтруниваю  над  вашим  излюбленным  понятием.  Но  то,  что  вы,
поддавшись на ее уговоры, пользуясь  методами  тайной  полиции,  рылись  в
документах об ее отце, это никуда не годится. И не оттого,  что  ему  есть
что скрывать, но все, что бы вы там ни нашли, не соответствует истине. Все
записанное в документах ничего общего с действительностью не имеет, это не
более  чем  сфабрикованная  действительность  для  службы  государственной
безопасности.
   Прекрасно - наша  маленькая  Эдит  подозревает,  что  женщина,  которая
произвела ее на свет, выдала ее отца нацистам. И хотела бы внести  в  этот
вопрос ясность. Уж такая она есть. Приглядитесь только к ее  крутому  лбу,
он  точно  создан,  чтобы  стены  прошибать.  Но  к  несчастью,   стена-то
растяжимая, ее не прошибешь, а истина, которую Эдит полагает за ней найти,
тоже всего-навсего растяжимая истина. Женщина, якобы выдавшая своего мужа,
была не кем иным, как неистово плодливой самкой. А это как раз одна из тех
истин, которую от Эдит лучше сохранить в тайне, ведь что  ни  говорите,  а
она ее мать. Порядочно вела себя эта женщина или нет, никакого значения не
имеет. Осуждать такую самку  с  точки  зрения  вины  и  совести  -  значит
показать  себя  смешным.  Невменяемость  была  бы,  возможно,   смягчающим
обстоятельством, но это чисто мужской аргумент, почем вы знаете, какой вид
принимает невменяемость в женском мире?
   Грустно,  что  вообще  приходится  говорить  о  подобных  очевидностях.
Плодливые самки всегда в своем праве,  для  чего  и  существует  ведомство
безопасности. Беда лишь, что эти милые законы не распространяются на право
экстерриториальности, отсюда эта звериная ненависть.
   Д'Артеза загубила не его неполноценная  жена,  а  экстерриториальность,
присущая ему уже в те годы. Вот вам  неприкрашенная  истина,  остальное  -
легкие погрешности, которые и в расчет-то  принимать  не  стоит.  Если  уж
говорить о вине, так она всецело на д'Артезе, в те давние  времена  он  не
умел еще ни скрывать, ни маскировать свою экстерриториальность.  Научиться
этому пришлось ему лишь в концлагере.  И  нынче  вашего  господина  Глачке
раздражает именно то, что он чует его экстерриториальность, но доказать ее
не может, ведь д'Артез человек во всех отношениях корректный  и  ко  всему
еще в родстве с фирмой "Наней".
   Вместо  того  чтобы  писать  статью  о  таких  редкостных  вещах,   как
естественное   право,   поломали   б    лучше    голову    над    законами
экстерриториальности. Наверняка  и  в  этой  области  существуют  какие-то
законы. К сожалению, я вам помочь не смогу, хоть иной раз и размышляю  над
этим  вопросом,  когда   стою   у   окна.   Один   из   основных   законов
экстерриториальности состоит в том, что нельзя и виду подавать,  будто  ты
экстерриториален, а как раз этим основным законом  д'Артез  в  те  времена
пренебрегал. Он еще и хвастал  своей  экстерриториальностью.  А  чем  тут,
спрашивается, хвастать?
   Непосредственная причина его ареста была самая что ни на есть  простая,
и это надо растолковать Эдит. Д'Артез и сейчас склонен все разжевывать  да
людям в рот класть. На то  он  и  актер,  никуда  не  денешься.  Когда  мы
обсуждаем новую пантомиму, моя задача сводится к тому, чтобы помешать  ему
все разжевывать. Мы зачастую горячо спорим из-за этого. В этом прорывается
его сценический темперамент. Я же пытаюсь каждый  раз  пояснить  ему,  что
значение имеет только  то,  что  не  нуждается  в  словах,  настолько  оно
очевидно. Я сам лишь  недавно  это  понял.  Понятно,  людей  такая  манера
огорошивает, они чувствуют себя обиженными. Приходят и спрашивают:  отчего
он с нами не говорит? В особенности женщины, те толпами приходят, и каждая
считает: уж у меня-то он заговорит.
   Но как сказано, в те времена д'Артезу еще невдомек было, что он родился
экстерриториальным. А  такое  тоже  случается,  не  знаю,  почему  природа
позволяет себе подобные эксперименты. Мне, например, не довелось  родиться
экстерриториальным, отнюдь нет. Я лишь по ошибке или из ложного  тщеславия
попал в эту категорию, усвоил кое-какие  их  привычки,  чего  нельзя  было
избежать,  но  я  не  создан  для  экстерриториальности.  Да,  такое  тоже
случается. И может быть,  именно  потому,  что  я  не  принадлежу  к  этой
категории, мне легче  подсказать  д'Артезу  правильное  решение,  чем  ему
принять такое решение. Но в ту нору, когда его  арестовали,  мы  почти  не
встречались. Да он и не был тогда д'Артезом,  а  был  дебютантом,  еще  не
знающим своей роли. Режиссер - как же его звали,  он  теперь  уже  умер  -
повел д'Артеза по ложному пути.  Собственно  говоря,  он  правильно  понял
д'Артеза, но лишь наполовину. Он посоветовал ему играть добрые старые роли
чуть-чуть серьезнее, чем должно, тогда люди начинают смеяться. Это  верно,
они смеются и довольные уходят домой. Но  в  этом-то  и  кроется  ложность
пути. Одного смеха мало.
   Его было мало и для выступлений против нацистов. В те  годы  уже  стало
модой острить на их счет, однако нацисты считали: пусть смеются, лишь бы о
глупостях не думали. Но на спектаклях  д'Артеза  они  заметили,  что  дело
принимает дурной оборот, они заметили это прежде, чем он  сам.  Я  пытался
растолковать это вчера Эдит, чтобы разубедить ее  в  том,  будто  во  всем
виновна ее мать. Это принизило бы само понятие вины, о  чем,  естественно,
нельзя говорить Эдит. С таким же успехом можно взвалить вину за  арест  на
меня, поскольку я тогда не отсоветовал ее отцу показывать ту пантомиму. Но
как я уже сказал, мы редко встречались. Я даже не видел той пантомимы.
   Как я слышал, сцена представляла избирательный пункт не то в школе,  не
то в пивной. Длинный стол  для  членов  комиссии,  избирательная  урна,  а
впереди, у самой рампы, "избирательный сортир", знаете, этакий  закуток  с
пультом  и  тремя  ширмами  вокруг.  "Избирательный  сортир"!  Бесподобное
название. И понятно, исполинский п