ей   в
приобретении  земельного  участка,  на  котором  предполагалось  выстроить
завод. У фирмы "Наней" имелись влиятельные связи.
   Свои регулярные визиты д'Артез наносил без всякого предупреждения,  чем
мать  его  бывала  крайне  раздосадована:  что  и  говорить,  она   охотно
приготовилась бы к его приезду и пригласила бы родственников. Обычно  сын,
если не улетал последним самолетом, останавливался не у  нее,  а  в  отеле
"Интерконтиненталь", что также давало  повод  для  горьких  сетований.  Ты
швыряешь деньги на ветер, пеняла она, но, по сути дела,  это  импонировало
старой  даме.  Во  всяком  случае,  ничто  не  могло  заставить   д'Артеза
отказаться от раз навсегда  заведенного  порядка.  Он  ехал  автобусом  от
Франкфурта до Кенигштейна, рано утром уже стоял, нежданный, с цветами  или
конфетами у дверей, вежливо выслушивал вечные  ахи  и  охи,  что  торт  не
испечен или что сегодня уборка в доме, сидел около двух с половиной  часов
и, глянув на часы и сославшись на  совещание  или  конференцию,  автобусом
возвращался во Франкфурт. У матери же на ближайшие недели хватало тем  для
разговоров - как хорошо выглядит ее сын,  как  он  к  ней  привязан,  хоть
профессия отнимает у него много времени и сил, и тому подобное; у нее было
обыкновение противопоставлять людей друг другу.
   Прочих родственников, в особенности брата, который, кстати  говоря,  за
щедрые  пожертвования   в   пользу   какого-то   научно-исследовательского
института уже несколько лет числился доктором  honoris  causa  и  почетным
членом ученого совета университета, он не навещал никогда, да и виделся  с
ними чрезвычайно редко. Как было известно Управлению безопасности,  братья
встречались в последние годы лишь дважды, и то  случайно,  один  раз  -  в
каком-то миланском отеле.
   Делать из сказанного поспешные выводы было  бы  глубоким  заблуждением.
Тут и речи не могло быть  ни  о  натянутых  отношениях,  ни  тем  более  о
распрях. К дням рождения и к другим подобным событиям аккуратно и  взаимно
посылались поздравительные открытки. Д'Артез говорил о брате не иначе  как
о  "господине  генеральном  директоре",  без  намека  на  иронию,   только
объективно констатируя факт, а генеральный директор в свою очередь называл
д'Артеза,  если  о  нем  заходила  речь,  "мой  брат,  известный   деятель
искусств". Именовать брата артистом или комическим актером он избегал хотя
бы из уважения к жене и детям, разумеется не раз  слышавшим  от  знакомых:
"Ах, вы в родстве с д'Артезом? Как интересно!"
   Что же до упомянутых  поздравительных  открыток,  то  д'Артез,  следует
заметить, и дочери советовал их посылать. Он даже составил для нее  список
дней рождения  всех  родственников.  У  Эдит  Наземан  это  вызывало  лишь
раздражение,  охотнее  всего  она  ничего  общего  не  имела  бы  с   этим
семейством.
   - Меня там только терпят, потому что и я случайно называюсь Наземан, им
ничего другого не остается, - говорила она. - Зачем стану  я  посылать  им
открытки? Они еще вообразят, будто мне от них что-то нужно.
   - Они все равно так думают, - отвечал д'Артез, - иначе  они  думать  не
могут. Отчего бы тебе не сделать им это одолжение?
   Эдит Наземан никак не  желала  соглашаться  с  отцом,  считая  подобную
тактику малодушной. Впрочем, и Ламбер, которому она  как-то  пожаловалась,
не поддерживал идеи с поздравительными открытками. Тема эта,  по-видимому,
не однажды обсуждалась отцом и дочерью,  и  это  тем  более  странно,  что
д'Артез, насколько известно протоколисту, всячески избегал  давать  советы
другим, и прежде всего дочери, относительно ее поведения.  В  этом  Ламбер
был с ним полностью согласен.
   - Мы потеряли право что-либо кому-либо советовать, - заявил он однажды,
когда протоколисту важно было получить его совет.
   Правда, Ламбер не всегда придерживался этого правила,  темперамент  его
подводил.
   Эдит Наземан в конце концов  примирилась  с  советом  отца,  не  будучи
убеждена в его правоте. Она сделала это больше из любви к отцу и полагала,
что, рассылая дурацкие открытки к дням  рождений,  оказывает  ему  услугу.
Трогательно было видеть, как она постоянно вставала на защиту  отца,  даже
когда не понимала его. Тогда-то она и подавно вставала за него горой.
   Что касается дней рождения, то д'Артез сказал ей следующее:
   - Они нас так и так обсуждают, больше им не о чем  говорить.  Оттого-то
нам и следует давать им пищу для разговоров, по крайней мере будешь знать,
что о тебе говорят. Только этим от них и защитишься. Им хоть бы чем-нибудь
себя занять. Представь себе, с какими минами они передают из  рук  в  руки
твою открытку! Пошлешь им репродукцию абстрактной картины - скажут: о, она
строит из себя современную женщину. А пошлешь икону - удивятся: неужто она
стала богомольной? Обо всем этом им легко говорить.  И  нам  с  ними  надо
говорить  на  их  языке.  Как  иностранец  иной  раз  правильнее   говорит
по-немецки, чем мы.
   Кстати, собираясь во Франкфурт,  д'Артез  всегда  заранее  предупреждал
дочь, тогда как своему другу Ламберу звонил только по приезде  в  отель  -
правда, сейчас же, чтобы условиться на вечер. Все это в общих чертах  было
известно Управлению  безопасности,  и  никакой  надобности  интересоваться
этими делами во всех подробностях оно не видело.
   Однако же все разом изменил настоятельный запрос  французской  полиции,
которая обратилась  в  Управление  за  сведениями  о  лицах,  известных  в
Германии под именем д'Артез. Они и  в  самом  деле  запрашивали  о  лицах,
словно их было не одно и не два. Запрос был послан  из  Бонна  в  Западный
Берлин, а оттуда уже во Франкфурт,  так  как  д'Артез  по  случаю  кончины
матери находился именно там, и на сей раз даже больше недели.



3

   Погребение престарелой госпожи Наземан состоялось на бад-кенигштейнском
кладбище, в тесном семейном кругу, как было объявлено, что, разумеется, не
соответствовало действительности, ибо клиенты  и  заказчики  не  преминули
принять участие в похоронной процессии и пожать над могилою руки скорбящим
родственникам. В траурном извещении  выражалась  просьба  воздержаться  от
возложения венков и рекомендовалось вместо этого передать пожертвование  в
Красный Крест. Режиссура, как якобы сказал д'Артез, не упустила даже самой
малости из того, что производит на читателя газет впечатление  благочестия
и скромности.
   Прессу же, и не только местную, больше всего заинтересовало,  что  гроб
был установлен для  прощания  в  одном  из  громадных  цехов  завода.  Это
позволило сделать  превосходные  по  сюжету  снимки  для  иллюстрированных
журналов и кинохроники.  Усыпанный  цветами  гроб,  венки  с  гигантскими,
живописно расправленными  лентами,  чтобы  каждый  прочитал,  что  на  них
начертано: "Нашей незабвенной директрисе" или: "Попечительной матери нашей
фирмы" и многое другое,  что  создавало  впечатление  царящего  на  заводе
климата сердечности. Добавьте к этому станки и конвейеры вокруг  гроба  и,
наконец,  персонал,  торжественным  потоком  обтекающий  гроб,  женщины  и
девушки, возлагающие на него трогательные букетики,  все,  само  собой,  в
рабочей одежде и, стало быть, совершенно стихийно  выражающие  свое  горе.
Весь персонал отпустили с половины рабочего дня.
   Нечего и говорить, что в видных деятелях недостатка не было. Фотографии
запечатлели   министра,   двух-трех   обер-бургомистров    с    супругами,
изобразившими на лицах скорбь, и даже генеральский мундир.
   - Гляди-ка, - заметил будто бы д'Артез, разглядывая снимки, - обо  всем
подумали.
   -  Чистейшее  надувательство!  -  возмущенно  воскликнул  Ламбер,   как
впоследствии рассказала протоколисту Эдит Наземан.
   На похороны были, конечно, приглашены пресса и телевидение.  Без  конца
вспыхивал магний, и все действо освещалось прожекторами. Для журналистов и
операторов в  столовой  завода  был  приготовлен  богатый  выбор  холодных
закусок.
   Эдит Наземан тоже считала все это чистейшим надувательством. К  бабушке
своей она ни малейшей симпатии не испытывала.
   - Она меня иначе как Эдитхен не звала, понимала, чем взбесить.
   Не помогло и объяснение Ламбера, не усматривавшего в этом злого умысла.
Просто в Саксонии существует обычай, когда  надо  и  не  надо,  прицеплять
уменьшительный суффикс "хен", чтобы все сравнять с собой. На  все  смотрят
со своей колокольни. Эдит, кстати, поздно узнала свою бабушку -  по  сути,
всего два года назад - и отчасти поэтому чувствовала себя в  семье  чужой,
считая, что ее там едва терпят.
   - То знать меня не знали, - говорила она,  -  а  теперь  я  вдруг  член
семьи? На рождество ее шофер  развозил  подарки  по  всему  городу  и  мне
сверток с провизией завез. Точно я себя не прокормлю! И что этой женщине в
голову взбрело! Я все раздала моим квартирным хозяевам и  сослуживцам.  Да
еще домой послала, матери вся эта всячина никогда не помешает.
   Но отец, видимо, не поддержал ее.
   - По  мнению  папы,  я  радоваться  должна,  что  мне  прислали  только
сверточек.  Разыграйся  у  нее  воображение  и  придумай  она   для   меня
оригинальный подарок, я бы пропала. Теперь же я числюсь в списке тех,  кто
получает сверточки, и могу жить как моей душе угодно.
   Тем не менее Эдит Наземан воспринимала эти подарки как  подачки  бедной
родственнице.
   Ламбер был, собственно говоря, прав, когда называл похоронные торжества
рекламной шумихой.  Престарелая  госпожа  Наземан,  хоть  и  была  главным
держателем акций предприятия, нисколько не  интересовалась  производством.
Она появлялась на людях, лишь когда открывали новую столовую или учреждали
родильный дом. В списках жертвователей на  церковные  организации  ее  имя
стояло первым. Однако даже язвительные замечания Ламбера не изменили точки
зрения д'Артеза.
   - Как раз потому, что это чистейшая комедия, - сказал он, -  так  легко
им подыгрывать. Меня даже забавляет, что я в их комедии играю  лучше,  чем
они. Это сбивает их с толку. Но попробуй не прими участие  в  их  комедии,
они это сочтут за протест, и ты дашь им в руки  преимущество  воспринимать
себя всерьез, то есть преимущество спокойной совести.  Протест!  Словно  у
людей нет дел важнее, чем ополчаться против их скверной комедии и пунцовых
пятен на щеках моей сестрицы  Лотты.  Если  же  ты  им  подыгрываешь,  они
теряются и не отваживаются входить в раж. Погоди,  что-то  еще  будет  при
вскрытии завещания.
   Кое-какие  подробности  о   том,   как   прошло   вскрытие   завещания,
протоколисту известны. Так, к великому изумлению всех участников,  д'Артез
ввел в игру свою дочь Эдит в качестве, так сказать, ключевой фигуры.  Эдит
Наземан пришла в ярость.
   - И зачем это папе понадобилось? Мне до всего этого дела нет. Пусть  не
нарадуются на спои капиталы.
   Ламбер тоже возражал, ибо д'Артез  тем  самым  навязывал  дочери  роль,
которая ей явно не по плечу. Мнение протоколиста  запросили  потому  лишь,
что он изучал юриспруденцию и, как считал Ламбер, лучше разбирался в  этих
вопросах. Хотя, по сути дела, речь  здесь  шла  отнюдь  не  о  юридической
проблеме.
   Именно из-за вскрытия завещания д'Артез  задержался  во  Франкфурте  на
день-другой после похорон. Процедура вскрытия происходила  на  нейтральной
территории, на Ратенауплац, в конторе нотариусов Видемана, Иле  и  Кранца,
юристов фирмы "Наней".
   Присутствовали: генеральный директор  Отто  Наземан  с  женой  Амелией,
урожденной Блиц из Швартау близ Любека; госпожа Шарлотта Фишер, урожденная
Наземан, с мужем, директором  банка  Урсом  Фишером  из  Базеля,  и  Эрнст
Наземан, называемый д'Артез.
   Протоколисту представляется излишним высказываться  здесь  об  условиях
завещания, в целом их можно  характеризовать  как  справедливые  и  вполне
приемлемые. Д'Артез, несмотря на дистанцию, которую он в течение более чем
трех десятилетий  соблюдал  по  отношению  к  семье  и  к  фирме  "Наней",
существенно обделен не был. В завещании имелась фраза: "Моему сыну Эрнсту,
никогда не пользовавшемуся преимуществами остальных моих детей..." и  т.д.
и т.п. Фраза, несущая в  себе  оттенок  предпочтения,  хотя  материального
выражения, к удовольствию прочих наследников, оно и не получило.
   По прочтении завещания, с содержанием которого другие наследники,  судя
по всему, были уже знакомы, д'Артезу, как старшему сыну, был для  проформы
задан   вопрос,   согласен   ли   он   с   объявленными   условиями.   Все
присутствовавшие, и прежде  всего  генеральный  директор  Отто  Наземан  и
госпожа  Шарлотта  Фишер,  очевидно,  считали  его  согласие  само   собой
разумеющимся. Брат, они полагали, будет приятно  удивлен,  что  и  о  нем,
невзирая на полное его равнодушие к фирме "Наней", позаботились  со  столь
неожиданной,  чтобы  не  сказать  незаслуженной,  щедростью.  Правда,  что
касается продажи акций, то в завещании  имелись  пункты,  должным  образом
оберегающие  фирму  от  проникновения  иностранного  капитала;  управление
переходящим к д'Артезу состоянием оставалось, таким образом, исключительно
за дирекцией.
   Положение это, однако, не затрагивало  той  значительной  доли  дохода,
которая должна была  поступать  д'Артезу.  А  потому  все  ушам  своим  не
поверили,  когда  на  поставленный  вопрос  д'Артез  со  свойственной  ему
невозмутимой вежливостью ответил:
   - Я вынужден просить время на размышление.
   Все взоры  устремились  на  него.  Пятна  на  щеках  его  сестры  Лотты
побагровели. Она локтем подтолкнула мужа, директора Фишера,  что,  видимо,
означало: ну, разве я  тебе  не  говорила?  Но  адвокат  Видеман,  опытный
председательствующий, еще удерживал в руках бразды правления.
   - Время на размышление? Но почему, позвольте спросить?
   - Потому что решение зависит не от меня.
   - Ах, вот как, понимаю. От кого  же  зависит  ваше  решение,  позвольте
спросить?
   - От Эдит Наземан.
   Тут-то и разразилась буря.
   - От Эдит? - воскликнула Шарлотта Наземан.
   Д'Артез дружелюбно кивнул ей.
   - Но какое отношение имеет к этому Эдит?
   И так как д'Артез, не отвечая ей, по-прежнему дружелюбно поглядывал  на
нее, она в поисках поддержки переводила глаза с  одного  на  другого  и  в
конце концов обратилась к мужу:
   - А ты что скажешь, Урс?
   Но директор банка Урс Фишер ответил только:
   - Да уж ладно! Ладно!
   - Но ведь об Эдит вообще и речи нет, - не  унималась  госпожа  Шарлотта
Наземан. Пятна на ее щеках полыхали огнем.
   - О твоих детях в завещании тоже речи нет, если я его правильно  понял.
А ты что скажешь, Урс? - со своей стороны спросил д'Артез директора банка,
который и на сей раз ответил тем же "Да уж ладно! Ладно!".
   Господин Видеман попытался включиться в разгоревшийся спор, но тягаться
с госпожой Шарлоттой Наземан было и ему не под силу.
   - Эдит же слишком молода для  подобных  вопросов,  -  вскричала  она  с
оттенком пренебрежения в голосе.
   - Именно поэтому, - ответил  д'Артез,  не  изменяя  своей  невозмутимой
вежливости.
   - Я не понимаю тебя, Эрнст.
   - Этого никто и не требует, Лотта.
   Наконец господину Видеману удалось вставить  слово.  Он  позволил  себе
обратить внимание присутствующих на то обстоятельство, что  предполагаемые
правопреемники наследников в утверждении завещания  действительно  никакой
роли не играют,  замечание,  которое  госпожа  Шарлотта  Наземан  одобрила
торжествующим "Видишь? Видишь?" и "Что  ты  скажешь,  Урс?".  Но  господин
Видеман не  позволил  прервать  себя  репликами  и  спросил  д'Артеза,  не
ускользнул ли от него смысл заключительного пункта завещания. А пункт этот
гласил, что тот из наследников, кто, не соглашаясь с условиями  завещания,
воспрепятствует  его  осуществлению,  будет  ограничен  лишь  обязательной
долей.
   - Не смею предположить, - изрек господин Видеман, - будто  вы  намерены
создавать трудности, которые заставили бы  нас  обратиться  к  упомянутому
заключительному пункту.
   - Трудности? - переспросил д'Артез  и  удивленно  вздернул  бровь,  как
весьма выразительно делал в своих пантомимах.  -  Я  просил  бы,  господин
Видеман, занести в протокол  этого  совещания,  что  выражение  "создавать
трудности" введено в беседу не мною, а вами!
   Это замечание  смутило  даже  нотариуса;  к  счастью,  однако,  выкрики
госпожи Шарлотты Наземан избавили его от необходимости отвечать.
   - Но ты же создаешь трудности! - взвизгнула она.
   - Я?
   - Или твоя Эдит.
   - Моя Эдит не более, чем твои дети, заинтересована  в  том,  чтобы,  по
выражению господина Видемана, создавать трудности. В  конце  концов,  речь
идет об уйме денег. Что ты скажешь, Урс?
   Таким-то образом, обратившись как бы между прочим и в спокойной форме к
миролюбивому  директору  швейцарского  банка,  д'Артез  отнял  у   госпожи
Шарлотты Наземан возможность апеллировать к  своему  директору-консорту  и
этим до предела накалил атмосферу, что подтверждалось пылающими пятнами на
щеках госпожи Шарлотты Наземан. На мгновение возникла опасность,  что  она
обрушится на мужа, не успевшего даже ответить д'Артезу своим "Да уж ладно!
Ладно!" Но прежде чем дело дошло до тягостной сцены,  взгляд  ее  упал  на
более мощного союзника.
   - А что ты скажешь, Отто? - воскликнула она, обращаясь к другому брату,
сидевшему напротив. - Эрнст же вечно создавал трудности.
   Господин генеральный директор Отто Наземан, к которому она  обратилась,
до  сей  поры  только  слушал  и  даже  проявлял  известное  равнодушие  к
дискуссии. Вне сомнения, он обладал достаточным опытом  в  подобного  рода
обсуждениях и знал, что самая надежная  тактика  в  этих  случаях  -  дать
партнерам выкричаться, ни во что не вмешиваясь. Когда же пыл уляжется,  не
составит труда достичь желаемых результатов.
   - Мне тоже не по душе слово "трудности",  господин  доктор  Видеман,  -
сказал он, обращаясь к нотариусу. - Но зачем нам, взрослым людям,  спорить
о каком-то неудачном выражении?  Мы  же  все  знаем,  что  нам  необходимо
обсудить куда более важные вопросы.
   - Да уж ладно! Ладно! - послышалось наконец одобрительное урчание.
   - Денежные, - произнес д'Артез дружелюбно, прямо-таки мечтательно.
   - Судьбу фирмы "Наней", - возразил ему брат не без пафоса.
   Но д'Артез парировал его пафос сентиментальностью.
   - Полагаю, нам прежде всего важна последняя воля нашей дорогой мамочки.
И если я правильно понимаю  заключительный  пункт,  в  чем  нас,  по  всей
вероятности, не замедлит просветить  господин  Видеман,  то  прежде  всего
усматриваю в нем ее волю обеспечить  мирное  единение  семейства  Наземан.
Наша дорогая мамочка, как всем нам, а тебе, Лотта, лучше, чем кому  бы  то
ни было, известно, всегда ратовала за мир.
   - Видишь, видишь! - воскликнула госпожа Шарлотта Наземан,  растроганная
словами "мир" и "дорогая мамочка".  Тут  наконец  ей  удалось  разразиться
слезами.
   - А потому,  -  продолжал  д'Артез,  -  если  только  я  верно  трактую
означенный пункт, что нам может подтвердить лишь господин Видеман, я  вижу
единственно истинную нашу цель в том, чтобы сохранить столь желанный нашей
дорогой мамочке мир.
   - Но зачем  же  ты  тогда  создаешь  трудности?  -  всхлипнула  госпожа
Шарлотта Наземан.
   - Мы ведь решили впредь не употреблять слово  "трудности",  -  довольно
резко заметил генеральный директор Наземан своей сестре. - Извини,  Эрнст.
Вернемся к делу. Я, естественно, тоже  немало  удивлен,  что  ты  требуешь
время на размышление. Ты все еще настаиваешь на этом?
   - Да, Отто, и теперь еще решительнее, чем прежде, если  хочу  выполнить
волю нашей дорогой мамочки. Да, теперь,  после  нашей  краткой  беседы,  у
меня,  пожалуй,  даже  больше  сомнений,   чем   вначале.   Мне   придется
добросовестно над этим  подумать,  чтобы  принять  решение,  действительно
отвечающее желанию нашей мамочки.
   - Я полагал, ты хочешь переговорить с Эдит,  хотя  господин  Видеман  и
растолковал тебе, что ни Эдит, ни Лоттины дети, ни мои  никакой  роли  при
утверждении завещания не игра