для  протоколиста  в  квартире
нашлась каморка, так что берлинская поездка им недорого обошлась.
   Телеграмма была адресована на имя протоколиста, а не на имя  Эдит,  как
можно было ожидать. Ламберу стало худо в университетской библиотеке. День,
видимо, выдался очень жаркий,  как  бывает  порой  во  Франкфурте.  Ламбер
медленно соскользнул с помоста в читальном зале, где стоял его  письменный
стол, ничего себе не повредив. Его тотчас отвезли в  больницу,  и  там  он
пролежал еще два дня. Написав на листке последний адрес  протоколиста,  он
вручил его сестре или врачу - на всякий случай. Нашлось также своего  рода
завещание, хотя его законность и можно  оспаривать.  Оно  содержало  всего
две-три фразы, написанные от руки и  снабженные  подписью  Ламбера.  Текст
дословно гласил следующее:
   "Дорогой  протоколист,  всем  добром,   какое   у   меня   обнаружится,
распорядись по своему усмотрению. Родственников, хвала создателю,  у  меня
нет. Твой Луи Ламбер".
   Кстати говоря, в этом случае Ламбер впервые обратился к протоколисту на
"ты". Наследство его не  представляло  никакой  ценности  -  только-только
покрыть расходы на похороны и  на  перевоз  тела  в  Висбаден.  Все  счета
сохраняет Эдит Наземан на тот случай, если в отсутствие  протоколиста  все
же объявится кто-либо, претендующий на это наследство.
   Неожиданным представляется то обстоятельство, что Ламбер  доверил  свои
бумаги протоколисту, а не ближайшему другу д'Артезу или Эдит, которую знал
гораздо дольше. Эдит не усмотрела тут ничего особенного.
   - Паду он подобными делами утруждать не хотел, а с тобой  за  этот  год
достаточно сошелся.
   Эдит с протоколистом в ту пору уже, видимо, были на "ты".
   Однако вернемся к  бывшей  ученице  театральной  студии,  ибо  это  она
рассказала Эдит и протоколисту  пресловутую  сцену,  в  которой  она,  так
сказать, подыгрывала д'Артезу. Эдит познакомилась с этой  женщиной,  когда
приезжала в Западный Берлин с отцом. На этот раз Эдит  отправилась  к  ней
единственно по желанию протоколиста, который надеялся узнать что-нибудь  о
д'Артезе. Эдит, надо признать, относилась к этой женщине с  предубеждением
и но своей воле в жизни бы к  ней  не  пошла,  что  та  со  своей  стороны
подметила и над чем немало потешалась.
   - Не бойся, детка, - говорила она, - не отниму я у тебя твоего папочку.
Уж нынче-то я, во всяком случае, понимаю что к чему. Да и на меня взгляни.
Твой отец остался молодым, а я... Несчастье  сохраняет  человека  молодым,
это я часто  замечала.  Смирись  с  несчастьем  вовремя,  и  оно  от  тебя
отстанет, а мы, прочие, кто еще гонится за счастьем, изнашиваемся  вконец.
Вот и нечего тебе бояться!
   Женщине этой было, если подсчитать,  лет  пятьдесят  пять  -  пятьдесят
шесть, но выглядела она куда старше. Развалина, как выразилась о ней Эдит.
   Звалась она Сибилла Вустер. Видимо, ее девичья фамилия, к  которой  она
вернулась. А может, даже не ее девичья фамилия, а фамилия ее матери.
   Ламбер  был,  конечно,  знаком  с  ней  еще  с  прежних  времен;  можно
предположить, что они  и  после  войны  встречались  раз  или  два,  когда
д'Артезу удавалось подбить его на поездку в Берлин. Вряд ли  чаще,  Ламбер
был тяжел на подъем. Как  бы  там  ни  было,  прозвище  "женщина  в  окне"
изобрел, видимо, Ламбер в один из таких приездов.  Д'Артезу,  который  это
прозвище принял, оно, надо полагать, вряд ли пришло бы в голову.  Да  и  к
тому  же  у  окна  своей  комнаты  в  бельэтаже  на  углу  Ранкештрассе  и
Аугсбургерштрассе Сибилла Вустер  засела  только  через  год  или  два  по
окончании  войны,  во  время  военной  сумятицы  судьба  забросила  ее  во
Фрейлассинг. За углом, на Ранкештрассе, возможно, даже в подвале  ее  дома
открылось кабаре, где д'Артез иной раз выступал, хоть и редко, и больше из
любезности,  чтобы  помочь  владельцам.  Там,  считал  он,  злоупотребляют
политикой.
   - Или актуальностью? - сказала Эдит. - Зрители хохочут над остротами, а
меняться ничего не меняется.  В  этом  папа  участвовать  не  желал.  Одно
огорчение, говорил он. Так всегда получается с актуальностью, как  он  это
называет.  Ходишь  вокруг  да  около  правды,  только  этой  шайке   жизнь
облегчаешь.
   До прозвища "женщина в окне" Ламбер тоже не сам додумался, ему случайно
вспомнилась статья, вышедшая в одном из научных институтов.  Оттиск  этот,
изрядно  выцветший,  он  захватил  домой  из  библиотеки,  чтобы  показать
протоколисту. И верно, под  основным  заглавием  был  греческими  литерами
мелким шрифтом набран подзаголовок: "Эссе о женщине в окне".  Стало  быть,
совсем не потому, как можно было бы предположить, пришло Ламберу в  голову
это прозвище, что сам он имел обыкновение ночами стоять у окна, да еще  со
своим манекеном.
   В статье шла речь о  давнишних  изысканиях  по  декоративно-прикладному
искусству  стран  Передней  Азии  первого  тысячелетия  до  н.э.   и   его
предполагаемому  значению.  Статье  были  приданы  многочисленные   ученые
примечания. Для пояснения мифологических мотивов приводилась даже  история
Иезавели из Ветхого завета. По  сути  дела,  автор,  археолог,  исследовал
происхождение древней легенды, сохранившейся, хоть и  в  измененном  виде,
вплоть до времен позднего Рима.  Несмотря  на  сухость  изложения,  факты,
якобы приведшие к возникновению легенды, воспринимались достаточно живо.
   Ламбер, обращаясь к Эдит, сказал с усмешкой:
   - Статья тебя заинтересует. Ты же изучала социологию.
   В легенде речь шла о молодом человеке не то низкого  происхождения,  не
то,  как  предполагал  ученый,  выходца  из  той  части   населения,   что
иммигрировала некогда в эту  страну  и  была  лишь  терпима  здесь;  юноша
влюбился то ли в девицу аристократического происхождения,  то  ли  в  дочь
местного патриция. Девушка отклонила его домогательства, и молодой человек
покончил с собой от сердечных огорчений. Итак, обычная  любовная  история,
не лишенная сентиментальности и общественной морали. Последующие  события,
однако, куда примечательнее. Когда  похоронная  процессия  следовала  мимо
дома девушки, та высунулась в окно,  чтобы  лучше  разглядеть  открывшееся
зрелище. Поступок этот привел в негодование богиню любви, и  она  обратила
девушку, стоявшую в окне, в каменную статую. Впоследствии, как  доказывает
ученый автор, "женщина в окне" стала символом проституции.
   Иной раз фигуру эту окружают голубями, и поскольку во  Франкфурте,  как
известно,  хватает  проституток  и  голубей,  то,  казалось  бы,  нетрудно
провести аналогию с манекеном, но, как сказано, не в нем дело.
   Эдит легенда активно не понравилась. В конце-то концов, девушка  вправе
отвергнуть любовное домогательство. Однако  ж,  заметил  в  ответ  Ламбер,
незачем веселиться, когда молодой парень кончает с  собой.  Эдит,  видимо,
ошибочно заподозрила, что легенда эта в устах Ламбера звучит  ей  упреком.
Всего за месяц-другой до того, как протоколист познакомился  с  Эдит,  она
расторгла помолвку с неким молодым инженером. Но протоколисту в  то  время
это известно не было.
   Эдит же считала исторические или археологические пояснения,  касающиеся
"женщины в окне", решительным вздором.
   - Просто дядя Ламбер напускает на себя важность,  чтобы  показать  свою
эрудицию.
   Будучи как-то в Берлине, Эдит обнаружила, что у Сибиллы Вустер  к  окну
прилажено зеркало, "шпион", как его называют. Таким образом та держала под
наблюдением обе улицы. В первую голову Аугсбургерштрассе.
   - Девицы, там промышляющие, конечно, давно это подметили и прозвали  ее
"женщиной в окне".
   Так оно, по-видимому, и было:  девицы  нет-нет  да  и  забегали  к  ней
погадать на картах. О чем "женщина в окне" поведала Эдит  и  протоколисту,
когда они у нее побывали.
   - Особенно вон та, Мими, рыжеволосая - ах, нет, она еще, понятно, спит,
- все нервы мне вымотала. Уж очень ей хочется  выйти  за  хозяина  овощной
лавчонки в Тегеле, да об этом пока речи быть не может - у него жена  есть,
больна раком. А Мими хочется знать, долго ли та еще протянет. Она, сдается
мне, думает, будто  в  моих  силах  это  дело  чуточку  ускорить,  иголкой
фотокарточку проткнуть или еще что сделать. Господи боже ты мой, тут  ведь
колдовством не поможешь, тут  терпением  запастись  надо.  А  это  ох  как
трудно.
   Несмотря  на  неприязнь,  испытываемую  Эдит  к   этой   женщине,   она
представляется протоколисту фигурой значительной, поскольку  речь  идет  о
д'Артезе. И совсем не из-за какой-то давнишней любовной  истории,  которая
так сердила Эдит, а по причине,  растолковать  которую,  протоколисту,  не
имеющему опыта в подобных делах, не хватает нужных слов.  Он  бы  это  так
выразил: если вообще допустить, что д'Артезу нашлась бы достойная  пара  -
не о любви речь и, разумеется, не о постели, - так ею  могла  быть  только
такая женщина.
   - Да что вы в этой особе нашли? - со злостью спрашивала Эдит.
   Может быть, она  потому  так  сердилась,  что  и  на  нее  эта  женщина
производила сильное впечатление, но она не желала в том признаваться.
   Да, надо наконец рассказать  об  упомянутой  сцене:  один  из  именитых
берлинских промышленников устроил большой летний прием на своей  вилле.  В
Далеме, а может быть, и не в Далеме - протоколист плохо знает Берлин.
   - Летний прием, да, garden party [праздник в  саду  (англ.)],  как  это
нынче называют. Тоже этакое новое изобретение, - рассказывала  "женщина  в
окне", -  и  конечно  же,  с  бассейном,  чтоб  одна  из  дамочек  в  него
бултыхнулась и платье ей зад облепило, а прочие гусыни чтоб  визжали.  Без
этого дело не обходится! Прямо из себя выходят,  лишь  бы  дурака  ломать.
Дома, в четырех своих стенах, это куда дешевле, так нет,  надо,  чтобы  на
людях. Ну и, ясное дело, повсюду ларьки  с  горячими  сосисками  и  пивные
павильончики, точь-в-точь как  в  Голливуде.  А  уж  денег  -  парк  потом
привести в порядок - ухлопали, верно,  уйму,  но,  может,  их  списали  на
издержки производства, откуда мне  знать!  Ну  ладно,  захотелось  им  еще
гадалку заполучить, чтобы уже  все  двадцать  два  удовольствия.  Одна  из
дамочек,  видно,  надумала;  они  подчас  заглядывают  ко  мне  со  своими
чепуховыми делишками. Прежде, когда еще стены не было, ко мне наведывались
даже из Восточного Берлина, там ведь такие фокусы строго запрещены. Это  у
них называется "капиталистические плутни". Но хорошо, плутни плутнями,  да
наше дело марксистам не с руки, потому они и злятся. А может быть,  детка,
у твоего Гегеля найдется что-нибудь для меня полезное?  Ну  ладно,  ладно,
зачем сразу сердиться? Твой папа рассказал мне, что  ты  изучаешь  Гегеля,
вот я и спросила. Мы еще потолкуем об этом, когда твоего кавалера с  тобой
не будет. Может, ты мне две-три подходящие фразочки из Гегеля  подскажешь,
а я их как-нибудь небрежно при клиентах и вверну.  Звучит  современно.  Но
это не к спеху, не сердись. А может, уже давно есть  что  и  поновей.  Так
вот, стало быть, этот дурацкий праздник. Почему мне было  отказываться?  Я
неплохо заработала, твердый гонорар, и еще клиенты приплачивали. А платить
пусть эти люди платят, иначе  они  тебе  не  поверят.  Я  даже  сходила  к
парикмахеру, сделала себе безумную прическу,  дурацкие  локончики  и  тому
подобное. И надела старое-престарое платье с блестками, кружевами и прочим
хламом. И конечно, губы подкрасила, да не красной, а скорее синей помадой.
Глаза намалевала,  чтобы  наводили  жуть!  Ну  точь-в-точь  как  они  себе
представляют гадалку. Есть  у  меня  еще  шикарное  кольцо,  смахивает  на
египетское. Я его тебе потом покажу. Оно мне мало, я надеваю  его,  только
когда есть надобность. Вот, значит, как я  выглядела,  но  наш  миллионщик
надумал для своих гостей еще одно экстраразвлечение. Всегда у  них  должно
быть что-нибудь экстра, иначе вся затея в счет  не  идет.  Захотелось  ему
настоящего клоуна на праздник, и он пригласил за свои денежки  знаменитого
Вуца. Вы же знаете, того, что прошлый год  с  собой  покончил,  снотворное
выпил на своей вилле в Грассе,  где-то  на  юге,  где  так  сильно  пахнет
лавандой. Отслойка сетчатки, говорят. Он и всегда-то был  близорук,  глаза
навыкате. И богат, и на весь мир знаменит, а что толку?  Клоуну,  пожалуй,
еще трудней приходится, чем нашему брату,  сказала  бы  я.  Ну  ладно,  он
тогда, видимо, где-то тут был, неподалеку, может,  с  цирком  Паппенгейма,
откуда мне знать, вот и принял приглашение на этот вечер, на праздник. Вся
компания вообразила, что он явится в своем клоунском костюме, со  скрипкой
и со своим уморительным саквояжем. Он на нем как  на  гармонике  играл,  в
прежнее время такие саквояжи называли "гладстонова сумка".  Но  вы  только
послушайте, дети! Хозяин решил: почему только один клоун? Почему  не  два?
Ведь это же что-то небывалое. Пусть уж потеха будет на славу. Сосчитал  он
очень просто, как его учили: два - значит двойная  забава.  Любая  счетная
машина выдала бы тот же результат. Разве объяснишь такому человеку, что из
его затеи ничего не выйдет? Ничего, и все тут. Да, так сказать, один пшик!
Кто знает почему, но два клоуна взаимно уничтожаются. Может, ты это  лучше
выразишь, детка, или вот твой молодой человек? Вы же оба  учились.  Короче
говоря, твоего папу тоже пригласили, или ангажировали. Ну-ну, не  хмурься,
только морщины наживешь. Ясно, твой папа  совсем  не  то,  что  люди  себе
представляют, вспоминая клоуна,  он  не  из  тех,  кто  как  заведенный  о
собственные ноги спотыкается, кому вечно не везет и  кто  себя  скрипочкой
утешает,  так  что  поневоле  слезу  пустишь,  словом,  не  из  тех,   кто
проделывает все, чего от него ожидают. У твоего  отца  не  та  фигура,  он
слишком худ, высок и благороден, а потому и стал чем-то вроде  Чемберлена.
Это-то я лучше тебя знаю, детка, тебя в ту пору еще на свете не было. Твой
отец все очень разумно рассудил. Он сказал себе: клоунов хватает,  и  куда
лучших, Чаплин к примеру, вовсе не к чему им подражать, да и  подражай  не
подражай - ничего из этого не  выйдет.  Он  приклеил  себе  усики  и  стал
англичанином. Так ведь и это не вдруг, бог  мой,  такие  вещи  с  ходу  не
делают. И несмотря ни на что, он все-таки клоун, детка,  и  я  в  толк  не
возьму, отчего ты отказываешься это признать. Это  же  высшая  похвала,  с
какой женщина может  отозваться  о  мужчине.  Женщины  на  него,  понятно,
злятся, это яснее ясного, его к рукам не приберешь, как других прочих. Так
именно за это, в том-то и  соль,  и  никакие  затасканные  уловки  тут  не
вывезут, принимайте его таким, как он есть, и шапки долой! И ты, детка,  с
твоим крутым лобиком поймешь это в один прекрасный день. Истинного  клоуна
тебе при веем твоем уме с ног не сбить, только сама нос  расквасишь.  Твой
папа все хотел вернуть меня на сцену, не раз со мной об этом  затоваривал.
Но у меня нет охоты, с меня и здешнего цирка хватает. Он представлял  себе
этакую женщину-д'Артеза, нет, не вместе  с  ним,  боже  упаси!  Это  чтобы
старуха, да по сцене туда-сюда шныряла,  что-то  выкомаривала  благородным
манером и, конечно же, не раскрывая рта? Как он в своих  пантомимах?  Нет,
тут он допустил логическую ошибку, ты уж на меня не обижайся.  Я  ему  это
растолковала, и он наверняка все понял. Мужчине верят, когда он молчит,  и
даже больше верят, чем когда он разглагольствует.  Но  женщине  приходится
иначе управляться, ей надо болтать, иначе  какая  же  она  женщина?  Ну  а
болтаю я тут сколько душе угодно, для этого  мне  сцена  не  нужна.  Ты  и
понятия не имеешь, сколько мне приходится болтать, и все  одно  и  то  же,
одно и то же, но именно это и требуется. Если я  разложу  тебе  карты  или
гляну на правую ладошку, так то же самое скажу, что  уже  раз  сто  другим
повторяла. А большего в нашем деле и не нужно. Я, впрочем, не  думаю,  что
твой отец был знаком с этим Вуцем. Возможно, он видел  его  как-нибудь  на
сцене или на манеже, но лично они знакомы не  были.  Настоящее  имя  этого
Вуца было Чарльз Мейер, надо же, именно Мейер, а может быть, и через "ай",
почем я знаю, ровно кто нарочно  подшутил.  У  этой  братии,  видимо,  все
обращается в шутку, даже когда они и не помышляют о том. Вот так,  а  там,
глядишь, на тебя сваливается отслойка сетчатки. Понятно,  уже  задолго  до
приема пошли слухи, что на вилле готовится что-то особенное. Два клоуна  и
тому подобное, приглашенные заранее, облизывались. Какая  разница,  детка,
назовешь ты их клоунами или еще как-нибудь. У тебя есть название  получше?
Ну, вот видишь! Это так же, как с  ангелами.  Да-да,  молодой  человек,  с
ангелами! Ну, не представляйтесь наивным. Понятно, в ваших книжках об этом
ни словечка не найти, но  они  существуют,  поверьте  старой  женщине.  По
Курфюрстендамму не разгуливают, крыльев у них  тоже  нет,  и  не  про  них
говорится в Библии - ну, да в Библии все вздор. Но они существуют, и  даже
в вашем Франкфурте. А если вы их еще не  приметили,  так  мне  вас  просто
жаль. И ангелов мне жаль. Но, как я уже сказала, наименование это, хоть  и
неточное,  зато  звучит  хорошо,  а  раз  так,   зачем   какое-то   другое
придумывать? Знал ли твой отец, что Вуц тоже пожалует на прием, я  сказать
не берусь. Не берусь также сказать, знал ли Вуц о твоем отце. А знали  бы,
согласились бы прийти? Или постарались уклониться? Если б знать!  Понятное
дело, я, женщина любопытная, спросила его  как-то:  "Скажи-ка,  Эрнст,  вы
что, заранее столковались?" Не принимай, детка, близко  к  сердцу,  что  я
зову его Эрнстом. Это ровно ничего не значит,  выброси  раз  навсегда  эти
мысли из головы! В театре все друг с другом на "ты", таков обычай.  Неужто
мне его д'Артезом называть? Это же курам на смех! Что ж,  я,  как  всегда,
никакого толкового ответа от этого хитрюги не получила. Да ведь и я не даю
толковых ответов, черта с два! На что людям  толковые  ответы,  когда  они
сидят передо мной, ждут своего  счастья  и  только  что  не  обмочатся  со
страху. Так вот что твой отец  ответил:  "Об  этом  вовсе  нет  надобности
сговариваться,  ситуацию  сразу  понимаешь  и  по  мере   сил   стараешься
удержаться на высоте положения". Н-да, что и говорить, разочарование  этих
господ было полное. Сижу я вся в локончиках и блестках. Для меня  клетушку
какую-то в порядок привели, повсюду знаки зодиака развесили и все  прочее,
что полагается. Дамы уже в очередь выстроились. "Ах, милая  моя,  этого  я
вам в присутствии всех никак, никак сказать не могу".  Если  еще  скорчить
озабоченное лицо, ничего не  стоит  смутить  ее  до  слез.  Вы  бы  только
поглядели, как они трусили к буфету и хлестали там шампанское. Но внезапно
возникла какая-то пауза, и тут я увидела моего дорогого Эрнста  -  извини,
детка, - и тут я увидела, что идет твои отец, хозяин  дома  бросается  ему
навстречу поздороваться, представляет супруге, Эрнст целует ей ручку,  все
как полагается. Понятно, он в  цивильном,  то  есть  без  своих  глупейших
усиков, остальное, помнится, как обычно: брюки в полоску, темная визитка и
серый галстук. Уже по тому, что он явился без усиков, они могли бы понять,
что он в цивильном, но люди они дубоватые. Не знаю, право, сговорились эти
господа, что ли, надеясь позабавиться, но сама мадам и гости вокруг нее  -
среди них оказался даже репортер, чтобы все потом в газету попало,  -  так
вот, все это полчище, точно случайно, движется в мою сторону, а твой  отец
делает вид, будто ничего не замечает, болтает с мадам  и  остальными.  Ах,
какой прекрасный праздник! Какое счастье, что погода удержалась.  Скажите,
сударыня, откуда у вас это восхитительное платье?  Наверняка  не  здешнего
происхождения. Твой отец это умеет. Так вот, подходят они ко мне, и мадам,
словно бы невзначай, спрашивает Эрнста: а не желаете ли узнать,  что  ждет
вас в будущем?  Все  затаили  дыхание,  ну,  решила  я,  отрабатывай  свои
денежки!  Изобразила  на  лице  испуг  и  воздела  руки,   точно   заранее
отказываюсь - ведь эти люди, пока палку не перегнешь, не