ка поворачивается, чтобы проверить его  сбоку,
и даже одергивает со всех сторон платье. Еще ближе  подступая  к  зеркалу,
она внимательно обследует  грим.  Обеими  руками  приподнимает  с  затылка
искусную прическу. Вся сценка  длится  секунду-другую,  тут  она  видит  в
зеркало клиента, он стоит далеко, у дверей, и она вспоминает, что  обязана
предоставить  себя  в  его  распоряжение.   Стремительно   поворачивается,
сбрасывая туфли, причиняющие  ей  страдания;  небрежно  отшвыривает  их  в
сторону и подбегает к Ламберу в чулках. И то, что она бежит  в  чулках,  и
то, что вместо стука  каблуков  слышен  глухой  топот  ее  ног,  действует
успокаивающе. Это отнюдь не нарочитый прием;  каждая  женщина,  весь  день
пробывшая на ногах, рада хоть на минуту освободиться от туфель; как бы там
ни было, это хорошее начало. И понятное дело, Нора улыбается, этого от нее
ждут.
   Кроме того, с этим клиентом осложнений не будет. Она его хорошо  знает,
знает, чего бы ему хотелось и как с ним вести себя. Он постоянный  клиент,
а это выгодно, и надо за него держаться. С другими, правда,  больше  порой
заработаешь, особенно если они навеселе  и  выхваляются,  зато  они  часто
скандалят  или  требуют  бог  весть  чего.  А  этот,  у  порога,   человек
порядочный, наведывается к ней регулярно, уже немолодой - по  его  словам,
ему примерно пятьдесят пять. Наверно, вдовец, а  может,  жена  сбежала.  И
конечно, чиновник, с правом  на  пенсию.  Когда  он  умрет,  жена  получит
пенсию.
   Особенных хлопот с ним  не  будет,  если  стать  его  женой.  Утром  он
отправляется на службу; надо помахать ему из окна или с балкона, ему  это,
конечно же, по душе, а вечером он  возвращается  всегда  одним  и  тем  же
автобусом и глядит вверх, на окно, ждут ли его. А то можно бы, к  примеру,
переехать в один из северо-западных городов, в новехонький дом - там  тебя
ни единая душа не знает. Или в Бад-Гомбург, пожалуй, не дальше будет,  там
тоже есть  новые  высотные  дома.  Лисси  переехала,  подцепила  вдовца  с
газового завода. Пришлось им, правда, квартирную плату  внести  вперед  за
три месяца, зато воздух там куда здоровее,  чем  во  Франкфурте.  У  Лисси
балконная мебель, она целыми днями посиживает  на  балконе  да  на  Таунус
глядит. И конечно же, там есть кафе, если чересчур прискучит  на  балконе.
Зато никаких передряг с полицией. Никто тебе не шепнет: "Берегись!  Твоего
Фрица или Чарли сцапали". Муж минута в минуту приходит домой и весь  вечер
торчит у тебя под носом. И  по  воскресеньям.  Но  можно  ведь  и  в  кино
сходить, если уж невмоготу станет.
   - Ну, что же ты растерялся? - говорит Нора и, улыбаясь, идет к Ламберу.
   Этому клиенту, решает она, приятно было бы думать, что  ты  всю  неделю
ждешь его  не  дождешься.  Поэтому  она  закидывает  руки  ему  на  шею  и
приподнимается на  цыпочки,  она  ведь  в  чулках,  но  вместе  с  высокой
прической не намного ниже Ламбера ростом. Ему, конечно, охота,  чтобы  она
чуть поребячилась, приласкалась к нему, показала, что доверяет ему  и  сил
нет как счастлива, что он пришел к ней. А большего и желать нечего, малыш.
Да, ему надо помочь, он принадлежит к разряду мужчин, что полагают,  будто
вечно обязаны извиняться, если им требуется женщина и если они  для  этого
обращаются к девице. И Нора натурально, всем телом прижимается к  Ламберу,
как и положено, если человеку доверяешь и хочешь к  нему  приласкаться,  и
она целует его, сначала нежно-нежно, а потом пылко, раскрытым ртом.
   А не ошибается ли Нора в Ламбере? Не сказал ли он однажды: "Нора всегда
остается самой собой"? Не думает ли он, пока она  так  пылко  его  целует:
"Ладно, ладно, сокровище мое. Не такая  уж  меж  нами  близость"?  Но  что
пользы от подобных мимолетных сомнений?  Все  сейчас  во  власти  Норы,  и
нельзя действовать ей  на  нервы.  Первичная  идея,  чуть  надоевшая  идея
воскресного вечера, видимо, вот-вот осуществится. Ход событий по изменить.
Предоставим же все Норе, она а этом больше смыслит.
   Нет, Нора не ошибается  в  Ламбере.  Она  слегка  откидывает  голову  и
спрашивает: "Ну, как?" И, высвободившись из его объятий,  начинает  быстро
раздеваться. Все это уже смотрено-пересмотрено в кино. А Ламбер? Ведь есть
же все-таки нюансы,  которых  киноаппарату  не  уловить.  Так,  Ламбер,  к
примеру, не смотрит, как раздевается Нора, а идет к зеркалу, где рядом, на
стуле, лежит ее сумка, и, повернувшись спиной к Норе, сует в сумку деньги.
Надо полагать, деньги он держал наготове,  в  кармане  пиджака,  чтобы  не
рыться в бумажнике.
   Этакий небольшой нюансик. Понятно. Нора, снимая через голову платье или
стягивая чулки, прислушивается к  тому,  что  делает  Ламбер,  особенно  к
звяканью замочка,  -  осторожность  не  мешает.  Другому  клиенту  она  не
разрешила бы и близко подойти к сумке  -  вот  уж  была  бы  глупость  так
глупость, и, если денежки тебе улыбнутся, пеняй на себя. Ни одному клиенту
она не доверила бы решать, сколько с  него  причитается,  это  значило  бы
отдаваться задаром. Но на этого папашу можно положиться. Заглянешь потом в
сумочку, в деньги наверняка тут как тут. Вполне достаточная сумма.
   Но откуда, собственно, человеку  знать,  какая  сумма  нынче  считается
достаточной?
   Однако же Нора, видимо, знает: папаше  больше  по  душе,  чтоб  она  не
столько хлопотала о  деньгах,  сколько  позволила  ему  разыграть  доброго
папочку, который украдкой  сует  своей  девочке  гостинец.  Такие  мужчины
зачастую сентиментальны, и с этим, хочешь не хочешь, приходится считаться.
Надо ли говорить "спасибо", заслышав звяканье замочка? Не лучше ли, быстро
подбежав к клиенту, от всего сердца его  обнять?  Даже  если  она  еще  не
совсем  разделась.  Как  раз,  может,  пока  не  разделась,  чтобы  клиент
понемногу привык и не испугался ее внезапной  наготы.  Ведь  и  такое  уже
бывало. Ах, что за  трогательная  картина  для  киноаппарата!  Девица,  не
совсем одетая, обнимает пожилого господина. Вот как она ему доверяет!
   Ну а Ламбер? Когда женщина для тебя раздевается, тут уж нельзя молчать.
Даже если Нора ошибается и Ламбер ничуть не сентиментален,  этого  требует
ситуация. Два-три слова, те, что  говорят  от  века,  сказать  необходимо.
Неважно, соответствуют ли они истине,  но  этого  требует  атмосфера,  ибо
самая жаркая плоть может неожиданно обратиться в ледяную и злобную.
   Итак, скажет ли Ламбер, пока Нора раздевается - что длится  не  слишком
долго, - пока аккуратно складывает вещи на спинку стула, скажет ли Ламбер,
когда она вся изогнется, чтобы  расстегнуть  лифчик  или  когда  стягивает
чулок, скажет ли он: "А ты раз от  разу  все  хорошеешь,  сокровище  мое"?
Подобный комплимент наверняка ей по душе, и даже не столько слова, сколько
тон, каким они сказаны. Или Нора уже  села  к  нему  на  колени  и  он  ее
ласкает? Но уж тут атмосфера так накалится, что, пожалуй, и слово "любовь"
не покажется смешным, и Нора наверняка отреагирует коротко: "Ну, так пошли
скорей, малыш!"
   Все это можно спокойно предоставить кинокамере, она умеет снимать такие
сцены пристойнее, чем они разыгрываются в действительности. Потом, однако,
кинокамера  попадает  в  затруднительное  положение:  ситуация  становится
нефотогеничной и вряд ли стоит пикантный пролог портить пресным эпилогом.
   Но Ламбера просто немыслимо отпустить, сказав: "Большое  спасибо!"  Что
до Норы, то ей безразлично, когда смотрят, как она раздевается,  это  даже
полезно; когда одеваешься, вовсе  ни  к  чему,  чтобы  рядом  околачивался
мужчина. Это действует на нервы.
   - Ступай, пожалуй, вперед, малыш, - говорит Нора.
   Обращением "малыш" она пользуется по привычке.  Ведь  Ламбер  вдвое  ее
старше. Но этого клиента есть даже смысл  бегло  чмокнуть  на  прощание  в
щеку, чего она не сделала бы для другого. Пусть он сейчас не в  настроении
и не скажет, что она все хорошеет раз от разу, но в понедельник на  службе
ему, пожалуй, вспомнится, как  очаровательно  потянулась  к  нему  малютка
Нора, чтобы поцеловать на прощание, как спряталась за дверью - в  коридоре
ведь могли быть люди - и крикнула ему вслед, в дверную щель:
   - Приходи еще поскорее.
   Слышно, как она изнутри поворачивает ключ в дверях. По лестнице  Ламбер
из каких-то соображений спускается тихонько, хотя в этой  гостинице  вовсе
ни к чему так уж  деликатничать.  Портье  в  стеклянной  кабинке  глаз  не
поднимает, посетители этого не любят. Надо ли подождать Нору  в  пивной  и
предложить ей чего-нибудь выпить? Нет, еще нарвешься на неприятность,  она
на работе и дорожит временем.
   Но вам-то, собственно, какое дело, господин протоколист? Почему вы сами
не отправитесь к Норе, если уж вас разбирает любопытство, как  такие  дела
делаются? Ничто вам  не  мешает  это  сделать.  На  службе  вашей  это  не
отразится, вы ее все равно потеряли, а  ежели  за  вами  следует  агент  и
увидит, что вы вошли с Норой в  отель  и  пробыли  там  с  полчасика,  так
господин  Глачке  только  с  удовлетворением  скажет:  "Этим  должно  было
кончиться".
   Но вы вместо себя отправили Ламбера, а разве это в какой-то мере  не...
ну, скажем, в какой-то мере не постыдно?
   Чтобы нечаянно не повстречаться с Ламбером на  Гетештрассе,  ибо  могло
случиться, что тот и вправду возвращался бы от Норы и встретиться им  было
бы пренеприятно,  протоколист  на  обратном  пути  быстро  сворачивает  на
Кляйне-Бокенхеймерштрассе,  крошечную   улочку   со   скверной   мостовой,
пережившую бомбежку  Франкфурта.  Такие  улочки  куда  более  живучи,  чем
блистательные бульвары с  роскошными  магазинами.  Но  именно  в  такой-то
улочке и находит  свое  сомнительное  завершение  затянувшийся  воскресный
вечер протоколиста. Сомнительное потому, что оно  напоминает  некое  малое
прошлое, которое в будущем может стать поводом для недоразумений.
   Так вот, когда  протоколист  в  нерешительности  останавливается  перед
одним из ресторанчиков  или  погребков,  дверь  распахивается  и  какое-то
мгновение  улочка  звенит  от  голосов   и   запущенного   во   всю   мощь
проигрывателя.  А  из  дверей,  спотыкаясь,  вываливается  субъект,   явно
хвативший лишку.
   Преступность во Франкфурте чрезвычайно высока,  это  известно  каждому.
Поэтому протоколист спешит отступить в сторонку, чтобы не попасть под руку
разбушевавшемуся   пьянице   Но   увы,   безуспешно!   Незнакомец   узнает
протоколиста и принимается  честить  его  по  всей  форме,  да  еще  и  на
франкфуртском диалекте.
   - Ага,  вас-то  я  и  поджидал,  хлыщ  паскудный.  И  передайте  вашему
хреновому шефу, уж если желает меня  контролировать,  пусть  пришлет  кого
понимающего, а не этакого шута горохового, которого за сто  метров  против
ветра узнаешь. Ну а если ему что не так, пусть сделает  одолжение  и  свою
дерьмовую работенку сам выполняет, пусть-ка  всю  ночь,  глаз  не  смыкая,
торчит на чердаке. Полюбуюсь я на его насморк. Передайте ему это от  моего
имени, чтоб вас... чтоб вас... - кричит он вслед  протоколисту,  которому,
увы,   и    прошмыгнуть-то    в    один    из    пассажей,    ведущих    к
Гроссе-Бокенхеймерштрассе,  не  удается,  ибо  они  давным-давно   закрыты
решетками на ночь. - И этакий фрукт в университете учился, диплом получил.
Совести нет, чтоб вас... чтоб вас... - слышит за своей спиной протоколист.
   Постыдное завершение постыдного воскресного  дня.  За  которым  следует
бессонная ночь.
   Кто  нынче  в  силах   выдержать   еще   и   бессонные   ночи?   Служба
государственной безопасности не слишком ценит эти усилия, она  рекомендует
снотворное.
   У протоколиста не нашлось снотворного. И  он  попытался  доказать,  что
способен с достоинством выдержать благодеяние первой бессонной ночи.



10

   И  все  же  протоколисту  пришлось  еще  раз  возвратиться  к   прежней
деятельности, хоть и ради Эдит.
   Утром он позвонил своему бывшему коллеге из другого отдела  и  спросил,
не могут ли они встретиться в обеденный перерыв.
   Человек этот, кстати сказать по фамилии Майер, имел дело не  столько  с
политикой,  сколько  с  торговлей  наркотиками.  Но   так   как   торговля
наркотиками   располагает   превосходно   функционирующей    международной
организацией,  достаточно  часто  вторгавшейся  в  политику,   то   служба
государственной  безопасности  считала  своей  обязанностью  держать   под
наблюдением и эту область.
   Протоколист  попросил  господина  Майера  не  распространяться  об   их
свидании,  почему  тот  и  предположил,  что  увольнение  протоколиста   -
всего-навсего искусно разыгранная  комедия,  чтобы  ввести  в  заблуждение
каких-то  подозрительных  лиц.   Протоколист   просил   господина   Майера
справиться, не сохранились ли документы об аресте д'Артеза  в  1941  году.
Тот сразу же припомнил это имя.
   - Был, кажется, запрос из Парижа. Я видел циркулярное  письмо.  Хотя  в
связи с наркотиками это имя у нас не проходило.
   Протоколист пояснил ему, что речь идет не о  недавно  убитом  в  Париже
человеке,  а  об  известном  немецком  артисте,  миме,  пользующемся  этим
псевдонимом, настоящее его имя - Эрнст Наземан, он родственник  владельцев
фирмы "Наней". Господин Глачке интересуется  этим  делом  из  политических
соображений.
   - Да на кой пес твоему Глачке старый хлам нацистских времен? - удивился
господин Майер.
   - Арест более чем двадцатилетней давности позволит, быть может,  судить
о личности этого человека и  его  нынешней  деятельности.  Мы  блуждаем  в
потемках, да еще с оглядкой на фирму "Наней".
   - Так этот тип марксист?
   - Напротив, господин  Глачке  предполагает  правоэкстремистские  связи.
Между нами, я считаю, что  тут  какая-то  ошибка.  Но  циркулярное  письмо
позволяет тебе по меньшей мере навести  справки,  не  упоминались  ли  как
основание для ареста наркотики. Такое и  в  те  времена  случалось.  Фирма
"Наней" была предприятием оборонного значения,  как  тогда  называлось,  и
компрометировать ее  гестапо  наверняка  не  собиралось.  Вероятно,  можно
установить также, кем был сделан донос.
   - Донос! - презрительно воскликнул господин Майер. - Да  кто  ж  выдает
так называемых доносчиков!
   Однако намек на  наркотики  воодушевил  Майера.  Он  даже  поблагодарил
протоколиста, который со своей стороны просил его держать дело  в  строгой
тайне и ни единым словом не обмолвиться  о  нем  в  Управлении,  чем  лишь
подстегнул рвение господина Майера.
   Сразу же после разговора протоколист стал изводить себя упреками за то,
что подобным образом вновь установил связь с Управлением безопасности, а в
особенности за то, что возвел на отца Эдит новые  подозрения.  К  счастью,
все  его  хлопоты  ни  к  чему  не  привели.  Документов  по  этому  делу,
относящихся  к  1941-1942  годам,  больше  не  существовало.  Не   удалось
обнаружить их и в досье так называемых переговоров  по  возмещению  ущерба
после войны. Различными официальными учреждениями и тайными полициями было
документально подтверждено, что Эрнст Наземан вновь объявился в конце июля
1945 года. Этим случаем тогда занимались весьма усердно.
   В конце июля 1945 года патруль американской военной полиции задержал  в
Берлине человека в изодранной одежде, вконец изможденного  и  ослабевшего.
Он едва ли протащился бы еще с десяток шагов. На симуляцию  состояние  это
не походило. Человек, по всей видимости, не имел крова, хотя и  утверждал,
что разыскивает свою квартиру, которую до сих  пор  найти  не  может.  Как
отмечено в документах, показания он давал на  довольно  чистом  английском
языке с оксфордским  произношением,  что,  естественно,  возбудило  особое
подозрение. В комендатуре человек рассказал, что идет из концентрационного
лагеря, а так много времени ему потребовалось, потому что добирался он  до
Берлина через советскую зону оккупации. Он назвался д'Артез, он  же  Эрнст
Наземан, да, именно в такой последовательности, а не Эрнст Наземан, он  же
д'Артез. И указал профессию - артист. Бумаг никаких при нем не имелось.
   Ввиду  того  что  здоровье  задержанного  внушало  серьезные  опасения,
американская администрация поместила его первым долгом в тюремный лазарет.
   Три  месяца,  прошедшие  между  ликвидацией  концлагерей  и  появлением
д'Артеза  в  Берлине,  в  документах  ни  единым  словом  не  упоминались.
Американцев это, видимо, и не интересовало, что, впрочем, вполне  понятно.
В ту пору подобные  факты,  когда  человек,  преодолев  долгий,  немыслимо
тяжкий путь, внезапно вновь объявлялся, встречались сплошь и рядом.
   Власти  интересовались  единственно  опознанием  личности   бездомного.
Требовалось установить, не  был  ли  он  функционером  нацистской  партии,
пытающимся под чужим именем избежать правосудия. Кроме того, уже в ту пору
тщательно проверяли, не заслан ли данный субъект как советский шпион.
   Личность д'Артеза, или Эрнста Наземана, была  установлена  относительно
быстро и без каких-либо трудностей. В документах сохранились  имена  более
двадцати свидетелей, стоящих вне всяких подозрений, которые опознали его с
первого же взгляда, среди  них  старый  привратник  театрального  училища,
прежние соседи, лавочники и один из  бывших  заключенных  концлагеря.  Имя
Сибиллы Вустер, давнишней коллеги д'Артеза по театру, также встречалось  в
этих бумагах.
   Но  самое  большое  значение  имело  опознание  д'Артеза  его   братом,
генеральным директором Отто Наземаном, руководителем фирмы  "Наней".  Этот
последний проживал  в  те  годы  в  Бад-Кенигштейне  и  вел  переговоры  с
американской  военной  администрацией  и  банками   по   поводу   перевода
дрезденских  заводов   в   окрестности   Франкфурта.   Потому-то   военная
администрация и помогла ему вылететь в Берлин, что в то время было  далеко
не просто.
   Отто Наземан узнал брата, который  лежал  еще  в  тюремном  лазарете  и
только после этого был переведен в  частную  клинику.  И  выказал  большую
радость.  При  свидании  присутствовали  представители  прессы,  в  папках
хранились фотографии Отто Наземана - он стоит в изножии кровати, а в  ней,
на заднем плане, лежит истощенный д'Артез. Фотографии и относящиеся к  ним
интервью  были  опубликованы  также  и  в   иностранных   газетах,   столь
характерный для  того  времени  документ  вызвал,  вне  всякого  сомнения,
всеобщий интерес, тем более что речь шла еще и о промышленном  предприятии
международного значения.
   Из интервью, которое с готовностью дал Отто Наземан, можно было узнать,
что семейство Наземанов многие годы ничего не слышало о своем сыне и брате
Эрнсте и уже потеряло надежду увидеть его живым.
   - Увы, господа, события военных  лет,  бомбардировки  -  сколько  людей
пропало без вести, надо ли об этом говорить. Тем большую радость испытываю
я, найдя  здесь  своего  брата.  Слов  не  нахожу,  чтоб  должным  образом
поблагодарить американскую администрацию, принявшую в нем  участие.  Когда
пришла телеграмма, я с величайшей  осторожностью  сообщил  эту  счастливую
весть нашей престарелой матушке. Ей, в ее годы, с подорванным  к  тому  же
вследствие вынужденного переезда на Запад  здоровьем,  подобное  радостное
потрясение могло оказаться не по силам. Об одном лишь приходится сожалеть,
что отцу нашему не дано было дожить  до  этого  счастливого  часа.  Именно
поэтому мы, его сыновья, видим свою первоочередную  задачу  в  том,  чтобы
восстановить и в дальнейшем развивать в духе покойного отца основанное  им
предприятие. Это будет нам стоить самоотверженного  труда,  и  мы  заранее
благодарны всем, кто своим несокрушимым оптимизмом поддержит нас  в  нашей
работе.
   Такая  мешанина  из  человеческой  судьбы  и   воли   к   промышленному
восстановлению  была,  несомненно,  превосходнейшей  рекламой  для   фирмы
"Наней". Отто Наземан таким образом  искусно  предвосхитил  ныне  принятые
методы в рекламном деле. В экономических отделах тогдашних газет появились
оптимистические прогнозы по поводу повышения курса акций фирмы  "Наней"  и
наме