д беседовала с ним в интимном полумраке его кабинета.
   - Тогда решено! - воскликнула она в восторге. - Вы расскажете  ему  о
том, как ловко я владею рапирой, и он, конечно же, захочет познакомиться
со мной, с женщиной, знающей толк в фехтовании!
   Дон Хайме пробормотал несколько малоубедительных  отговорок,  но  она
упорно твердила свое:
   - Вам ведь известно, маэстро: в  Мадриде  я  почти  никого  не  знаю.
Никого, кроме вас. Я женщина; не могу же  я  стучаться  в  его  дверь  с
рапирой под мышкой...
   - Об этом не может быть и речи! - воскликнул дон Хайме, его понятие о
благопристойности не допускало и мысли об этом.
   - Вот видите! Я просто умру от стыда!
   - Дело не только в этом. Дон Луис де Аяла очень  щепетилен  во  всем,
что касается фехтования. Не знаю, что он подумает, если женщина...
   - Но вы же сами, маэстро, даете мне уроки...
   - Вот именно, даю уроки. Мой долг - обучать фехтованию. А долг  Луиса
де Аялы - быть маркизом.
   Она рассмеялась; смех ее прозвучал весело и недобро.
   - В тот первый день, когда вы пришли ко мне домой, вы тоже  говорили,
что не можете заниматься со мной из принципа...
   - Профессиональное любопытство оказалось сильнее любых принципов.
   Миновав  дворец  Лиги,  они  пересекли  улицу  Принцессы.  Кое-где  в
дрожащем   свете   фонарей   прогуливались   хорошо   одетые   пешеходы,
наслаждавшиеся вечерней прохладой.  Скучающий  полицейский,  завидев  их
экипаж, поднял руку к козырьку фуражки, думая, что они  направляются  во
дворец герцога Альбы.
   - Обещайте, что вы поговорите обо мне с маркизом!
   - Я никогда не даю обещаний, которые не намерен выполнять.
   - Маэстро... Кажется, я догадываюсь: вы просто ревнивы.
   Дон Хайме почувствовал, как лицо его заливает горячая  волна.  Он  не
мог видеть себя со стороны, но был уверен, что покраснел до самых  ушей.
Он открыл рот, не в силах произнести ни слова и чувствуя, что в горле  у
него растет болезненный комок. "Она права, - в смятении  подумал  он.  -
Она совершенно права. Я веду себя  как  мальчишка".  Он  глубоко  дышал,
стыдясь самого себя, и с силой вдавил наконечник трости в пол экипажа.
   - Ладно... Попробую. Но я не могу вам ничего обещать.
   Она с ребяческой радостью захлопала в  ладоши  и,  наклонясь  к  дону
Хайме,  горячо  пожала  ему  руку.  Может  быть,  даже  слишком  горячо,
учитывая, что все это было не чем  иным,  как  сиюминутным  капризом;  и
маэстро подумал, что донья Адела просто взбалмошная женщина.
 
*** 
 
   Вопреки своему нежеланию дон Хайме сдержал слово  и  как-то  раз,  во
время занятий в доме маркиза, осторожно завел с ним разговор об Аделе де
Отеро:
   - Некая молодая фехтовальщица, - вы  знаете,  кого  я  имею  в  виду,
поскольку  сами  интересовались  ею...  Юным  порою  нравится  разрушать
стереотипы, вы ведь понимаете... Несомненно, она очень увлечена нашим  с
вами искусством, умеет мастерски  атаковать,  у  нее  легкая  рука...  В
противном случае я никогда не осмелился бы заговорить с вами о ней. Если
вы считаете, что...
   Луис де Аяла поглаживал напомаженные усы, зардевшись от удовольствия.
Разве может он отказаться? Разумеется, он согласен.
   - Так вы говорите, она красива?
   Дон Хайме был удручен; он проклинал себя за сводничество,  казавшееся
ему низким и презренным. Но  слова,  произнесенные  Аделой  де  Отеро  в
экипаже, словно эхо, настойчиво звучали в его памяти. В столь преклонные
годы страдать муками ревности было просто смешно.
   Знакомство состоялось в фехтовальном зале дона Хайме, когда  два  дня
спустя в разгар занятия с Аделой де Отеро там как ни  в  чем  не  бывало
появился маркиз. Они вежливо обменялись приветствиями и любезностями,  и
Луис де Аяла, в атласном галстуке цвета мальвы, заколотом  бриллиантовой
булавкой, в вышитых шелковых носках, с тщательно завитыми усами, вежливо
попросил разрешения присутствовать на занятии. Он прислонился  к  стене,
скрестив руки на груди, лицо его приняло  серьезное  выражение  знатока:
донья Адела, сражаясь с доном  Хайме,  показывала  такое  мастерство  во
владении рапирой, какого маэстро ни разу не приходилось встречать  ни  в
одном  ученике.  Стоявший  в  углу  маркиз  не  выдержал  и  восторженно
зааплодировал.
   -  Для  меня  настоящая  честь,  сеньора,  присутствовать  при  таком
поединке.
   Глаза фиалкового цвета взглянули на Луиса де Аялу так пристально, что
тот машинально провел пальцем по воротнику  рубашки.  Между  ученицей  и
маркизом  промелькнуло  нечто,  похожее  на  вызов,   какое-то   упрямое
соперничество.   Воспользовавшись   первой   же   возможностью,   маркиз
приблизился к маэстро и чуть слышно произнес:
   - Какая восхитительная женщина!
   Дон Хайме воспринимал появление маркиза с неудовольствием,  ему  едва
удавалось скрыть под маской холодной сдержанности свои истинные чувства.
Когда занятие окончилось, Луис де Аяла  с  жаром  принялся  обсуждать  с
доньей Аделой поединок, который произвел на него  огромное  впечатление.
Маэстро тем временем убрал рапиры, нагрудники  и  маски.  Вскоре  маркиз
галантно предложил своей собеседнице проводить ее до дома. Его фаэтон  с
английским кучером поджидает на  улице,  для  него  было  бы  величайшим
удовольствием предложить его даме, а по  дороге  они  могли  бы  всласть
наговориться об их взаимной страсти - фехтовании. А кстати, не  хотелось
бы ей в девять часов вечера  посетить  концерт  в  садах  на  Елисейских
полях? "Союз мастеров", возглавляемый  маэстро  Гастамбиде,  представлял
"Сороку-воровку"   Россини,   а   также    импровизацию    по    мотивам
"Роберта-дьявола" . Адела де Отеро, сделав изящный  поклон,  с  радостью
приняла  его  предложение.  После  поединка  с  доном  Хайме   щеки   ее
раскраснелись, придавая ей необычайную свежесть.
   Пока она переодевалась - на этот раз дверь, против обыкновения,  была
закрыта, - маркиз любезно предложил дону Хайме пойти с ними,  хотя  было
очевидно, что он не особенно рассчитывает на согласие. Чувствуя, что его
приглашают неискренне, маэстро с кислой улыбкой  отказался.  Маркиз  был
очень серьезным соперником, и дон Хайме  понимал,  что  свою  партию  он
безнадежно проиграл, не осмелившись даже толком ее начать.  Его  ученики
ушли под руку, возбужденно разговаривая, и маэстро с досадой и отчаянием
слышал удаляющиеся по лестнице шаги.
   Остаток дня, проклиная себя на чем свет стоит, он бессильно бродил по
дому, как запертый в клетке тигр. Внезапно он остановился и посмотрел на
свое отражение в висящем в зале зеркале.
   - Чего же ты ждал? - спросил он себя с презрением.
   Глянувший на него из зеркала седой старик горько улыбнулся.
 
*** 
 
   Прошло  несколько  дней.  Газеты,   изрядно   обглоданные   цензурой,
осторожно, между строк сообщали политические новости. Поговаривали,  что
Наполеон III любезно разрешил Хуану  Приму  съездить  на  воды  в  Виши.
Встревоженное  близостью  заговорщика,  правительство  Гонсалеса   Браво
использовало любую возможность, чтобы выказать  французскому  императору
свое беспокойство. Асам граф Реусский,  сидя  в  Лондоне  на  чемоданах,
проводил одно собрание за другим, изобретая  всё  новые  способы,  чтобы
убедить кое-кого раскошелиться  на  благо  общего  дела.  Революция,  не
имеющая должной экономической поддержки,  неизбежно  превратилась  бы  в
нелепую потасовку, и  герой  событий  в  Кастильехос,  наученный  опытом
прошлых поражений, не собирался рисковать впустую.
   В Мадриде Гонсалес Браво неустанно повторял слова, произнесенные им в
день принятия полномочий в конгрессе:
   - Мы правительство, противостоящее революции; страна нам доверяет,  и
заговорщики останутся ни с чем. Не я возглавляю Совет министров, но тень
самого генерала Нарваэса!
   Однако мрачная тень Всадника из Лохи была мятежникам нипочем. Зная об
их приближении, генералы, которые некогда без  зазрения  совести  резали
простой народ, ныне толпами  переходили  на  сторону  революции  или  по
крайней мере  собирались  примкнуть  к  ней,  когда  она  будет  победно
завершена. На своем  курорте  в  Лекейтио,  вдали  от  мадридской  суеты
Изабелла II чувствовала себя все более неуверенно. Последней ее надеждой
и опорой был генерал Песуэла, граф Честский . Любовно поглаживая рукоять
генеральской сабли, он то и дело заверял королеву в своей верности:
   - Если надо умереть, защищая королевский двор, мы умрем. В этом  долг
истинного солдата.
   Ссылаясь на эти напыщенные фразы, правительственная пресса  старалась
успокоить народ, вовсю трубя о возрастающем королевском престиже. В моду
вошел пущенный кем-то куплет:
 
   Питать себя надеждой -
   Для всякого отрада,
   Вот так ослы на поле
   Травинки щиплют стадом.
 
   А в жизни дона Хайме тем временем  произошло  печальное  событие:  он
лишился ученицы. Адела де Отеро больше не приходила на его  занятия.  Ее
частенько видели то там, то здесь неизменно в сопровождении маркиза:  то
они не спеша прогуливались в Ретиро, то ехали в шарабане по Прадо, то их
встречали в театре Россини, то в ложе Сарсуэлы. Жестикулируя  веерами  и
осторожно  подталкивая  друг  друга  локтями,   мадридские   аристократы
восторженно перешептывались: кто же  эта  таинственная  незнакомка,  так
умело взявшая в оборот Луиса  де  Аялу?  Однако  никто  не  мог  сказать
толком, откуда взялась эта дама; ничего не было известно ни о ее  семье,
ни о связях, ни о друзьях, за исключением уже упомянутого  маркиза.  Как
минимум  пару  недель  самые  досужие  столичные  сплетницы,  сгорая  от
любопытства, наводили справки и строили предположения, но в конце концов
и они признали себя побежденными. О незнакомке было известно лишь  одно:
эта молодая женщина недавно приехала из-за границы, и, вероятно,  именно
по этой  причине  некоторые  особенности  ее  поведения  шли  вразрез  с
принятыми в свете правилами.
   Глухие отголоски этих пересудов в один прекрасный день достигли  ушей
дона Хайме, встретившего их  с  должным  мужеством.  Учитель  фехтования
продолжал ежедневно посещать дом Луиса де Аялы. Руководствуясь природным
благоразумием и так-том, он ни разу не  полюбопытствовал,  как  поживает
его бывшая ученица; маркиз тоже не  упоминал  ее  имени.  Лишь  однажды,
когда они, как обычно, попивали херес после  удачного  поединка,  маркиз
опустил руку ему на плечо и, смущенно улыбнувшись, произнес:
   - Своим счастьем я обязан вам, маэстро.
   Дон Хайме холодно выслушал его слова, и на этом разговор  закончился.
Несколько дней спустя маэстро получил чек, подписанный Аделой де  Отеро,
- это была плата за  несколько  последних  уроков.  К  нему  прилагалось
небольшое письмо:
 
   К сожалению, у меня  нет  времени,  чтобы  продолжать  наши  чудесные
занятия фехтованием. Благодарю  Вас  за  оказанную  мне  честь;  о  Вас,
маэстро, у меня навсегда сохранятся незабываемые воспоминания.
   С величайшим почтением,
   Адела де Отеро.
 
   Дон Хайме перечитал письмо несколько раз и, нахмурившись,  погрузился
в раздумья. Потом положил письмо на  стол  и,  взяв  карандаш,  набросал
какие-то цифры. Изучив их, он взял чистый лист бумаги и обмакнул перо  в
чернила.
 
   Дорогая сеньора!
   С удивлением обнаружил, что в присланном Вами чеке  упомянуты  девять
занятий,  что  соответствует  месячному  курсу  обучения,  тогда  как  в
действительности я имел честь провести с Вами за  истекший  месяц  всего
три. Таким образом, Вы заплатили лишние 360 реалов, которые я  возвращаю
Вам, прилагая оплаченный чек.
   Примите мои наилучшие пожелания,
   Хайме Астарлоа, учитель фехтования.
 
   Он поставил подпись и с внезапным раздражением швырнул перо на  стол.
Капли чернил забрызгали письмо, написанное Аделой де Отеро.  Он  помахал
им в воздухе, чтобы капли просохли, и принялся разглядывать  ее  нервный
размашистый почерк: буквы были удлиненными и острыми,  как  кинжалы.  Он
подумал, как поступить с письмом - уничтожить его  или  сохранить,  -  и
остановился  на  последнем.  Когда  боль  утихнет,  этот  клочок  бумаги
превратится в памятный сувенир, и дон Хайме включит его в обширный архив
своих ностальгических воспоминаний.
 
*** 
 
   В тот вечер тертулия в кафе "Прогресо" закончилась  несколько  раньше
обычного: Агапито Карселес был чрезвычайно озабочен статьей,  которую  к
исходу дня он должен был сдать в "Жиль Блас", а Карреньо уверял,  что  у
него срочное собрание в  ложе  "Сан  Мигель".  Дон  Лукас  вскоре  ушел,
жалуясь на простуду, и Хайме Астарлоа остался вдвоем с Марселино Ромеро,
учителем музыки. Они  решили  прогуляться:  дневная  жара  спала,  задул
легкий  вечерний  ветерок.  Они  спустились   по   улице   Сан-Херонимо;
повстречав знакомых, одного  возле  ресторана  Ларди,  другого  у  ворот
Атенея, дон Хайме снял цилиндр.  Ромеро,  задумчивый  и  печальный,  как
обычно, шел, глядя на носки своих башмаков, и размышлял о чем-то  своем.
Вокруг шеи у него был повязан мятый бант;  кое-как  нахлобученная  шляпа
небрежно сидела на затылке. Воротничок рубашки явно был несвежим.
   Под деревьями на бульваре Прадо было людно. Сидя на кованых  железных
скамейках, солдаты и горничные заигрывали друг с другом, нежась в  лучах
мягкого вечернего солнца. Элегантно одетые господа в  обществе  дам  или
друзей степенно прогуливались у фонтанов Кибелы и  Нептуна,  возбужденно
размахивали тростью, что-то бурно обсуждали и подносили руку к  цилиндру
всякий раз, когда замечали приближение  какой-нибудь  знатной  дамы  или
просто  интересной  женщины.  Мимо  них  вдоль  по  центральной   аллее,
посыпанной песком, красноватым от лучей  закатного  солнца,  в  открытых
экипажах проплывали разноцветные  шляпы  и  зонтики.  Румяный  полковник
инженерных войск с  увешанной  орденами  грудью,  шелковой  перевязью  и
саблей невозмутимо покуривал сигару, тихо беседуя со  своим  адъютантом,
серьезного вида молодым капитаном с кроличьим лицом. Тот в ответ на  его
слова одобрительно кивал; было очевидно, что речь шла о политике.  Вслед
за  ними,  отставая  на  несколько  шагов,  шла  жена  полковника,  туго
затянутая в обшитое оборками и бантами платье, едва  не  лопавшееся  под
напором ее обильных телес; служанка в  чепце  и  переднике  пасла  целое
стадо детишек, девочек - в кружевах и мальчиков - в черных  гольфах.  На
площади Четырех Фонтанов щеголеватые  молодые  люди  с  напомаженными  и
расчесанными на пробор  волосами  покручивали  нафабренные  усы,  бросая
откровенные взгляды на девушку, которая  под  строгим  наблюдением  няни
читала томик Кампоамора , не подозревая,  что  ее  миниатюрные  стройные
ножки с очаровательными лодыжками, обтянутыми белыми чулками, привлекают
чей-то нескромный взгляд.
   Приятели   неторопливо   прогуливались,    наслаждаясь    вожделенной
прохладой;  вышедшая  из  моды  строгая  элегантность  маэстро   забавно
контрастировала с неряшливой внешностью музыканта. Ромеро  покосился  на
продавца вафель, державшего на перевязи  большую  коробку  с  вафлями  и
преследуемого по пятам целой ватагой мальчишек, и  повернулся  к  своему
спутнику с умоляющим видом.
   - Вы не одолжите мне немного денег, дон Хайме? Тот посмотрел на  него
дружелюбно и чуть насмешливо.
   - Неужто, друг мой, вы вафель захотели?
   Учитель музыки покраснел. Его ученицы разъехались на каникулы,  и  он
сидел без гроша. В летние месяцы он обычно жил скромными займами у своих
великодушных друзей.
   Дон Хайме потянулся к карману жилета.
   - Сколько вам нужно?
   - Двадцати реалов было бы вполне достаточно. Маэстро вынул серебряный
дуро и положил его на ладонь, протянутую  смущенным  музыкантом.  Ромеро
поспешно пробормотал извинение:
   - Моя хозяйка... Дон Хайме понимающим жестом  прервал  извинения;  он
был в курсе его дел. Учитель музыки благодарно вздохнул.
   - Трудные времена, дон Хайме.
   - Что и говорить.
   -  Время  тревог,  волнений...  -  Музыкант  поднес  руку  к  сердцу,
нащупывая несуществующий бумажник. - Время одиночества.
   Дон Хайме что-то неразборчиво проворчал в  ответ.  Ромеро  истолковал
это как одобрение его словам и воодушевился.
   -  Любовь,  дон  Хайме...  Любовь,  -  продолжал  он,  на   мгновение
погрустнев и задумавшись. - Только она может сделать нас счастливыми, но
именно она, как это ни странно, приносит нам самые тяжкие муки. Любовь -
это рабство, дон Хайме.
   - Раб лишь тот, кто ждет чего-то от окружающих. - Маэстро  пристально
посмотрел на своего собеседника, и тот смущенно заморгал. - Быть  может,
наша общая ошибка именно в этом. Тот, кому ничего ни от кого  не  нужно,
остается свободным. Как Диоген в своей бочке.
   Музыкант покачал головой. Он был не согласен с маэстро.
   - Мир, в котором мы ничего ни от кого не ждем, - это ад, дон Хайме...
Знаете, что на свете хуже всего?
   - Для каждого человека это что-то свое. Что же хуже всего для вас?
   - Для меня - отсутствие надежды: когда ты понимаешь, что ты в ловушке
и... Бывают ужасные минуты, когда  кажется,  что  ты  в  западне  и  нет
выхода.
   - Ловушки без выхода действительно существуют.
   - Не говорите так...
   - Я хочу сказать,  что  ловушка  становится  безвыходной  только  при
невольном соучастии самой жертвы. Никто  не  заставляет  мышь  лезть  за
сыром в мышеловку.
   - Да, но поиски взаимной любви, счастья...  Зачем  далеко  ходить  за
примером? Вы же знаете, что я...
   Дон Хайме резко повернулся к своему  приятелю.  Он  и  сам  не  знал,
почему в этот вечер его так раздражал  меланхоличный  взгляд  музыканта,
похожий на взгляд  затравленного  оленя.  Ему  вдруг  захотелось  побыть
жестоким.
   - А вы похитьте ее, дон Марселино.
   На тощей шее музыканта взволнованно заходил кадык.
   - Кого?
   В его вопросе  отчетливо  прозвучала  тревога,  недоверие  и  мольба,
которую маэстро решил не замечать.
   - Вы отлично знаете, кого я имею в виду. Если вы так любите эту  вашу
почтенную матрону, неужели вы собираетесь весь остаток жизни страдать  у
нее под балконом? Войдите к ней в дом, бросьтесь к ее ногам,  соблазните
ее, сломите ее добродетель, уведите силой...  Застрелите  ее  мужа  или,
черт возьми, застрелитесь сами! Сделайте нечто действительно стоящее или
поведите себя по-идиотски, но только сделайте что-нибудь, несчастный  вы
страдалец. Ведь вам еще нет и сорока!
   После этой неожиданно  пылкой  тирады  бледное  лицо  учителя  музыки
помертвело. Кровь отхлынула от щек; казалось, что он вот-вот  повернется
к маэстро спиной и бросится наутек.
   - Я против насилия, - пробормотал  он  через  мгновенье,  словно  эти
слова все объясняли и оправдывали.
   Дон Хайме посмотрел на него без тени сочувствия. Впервые за то время,
что  они  знали  друг  друга,  робость  музыканта  вызывала  у  него  не
сострадание, а презрение. Встреть он Аделу  де  Отеро,  когда  ему,  как
сейчас Ромеро, было на двадцать лет меньше, все бы сложилось  совершенно
по-другому!
   - Я  говорю  не  о  том  насилии,  которое  Карселес  проповедует  на
тертулии, - произнес он. - Я имею в виду  решимость,  которую  порождает
мужество человека. Она рождается вот здесь. - Он указал себе на грудь.
   Растерянность Ромеро сменилась подозрительностью; он  нервно  теребил
галстук, недоверчиво глядя на дона Хайме.
   - Я против любого насилия - и над отдельной личностью,  и  над  целым
обществом.
   - А я признаю насилие. В этом понятии множество  тончайших  оттенков,
уверяю вас. Цивилизация, отрицающая возможность прибегнуть к  насилию  в
мыслях и поступках, разрушает  самое  себя.  Она  превращается  в  стадо
баранов, готовых лечь под нож любого  проходимца.  С  отдельными  людьми
происходит в точности то же самое.
   - Ну а что вы скажете о католической церкви? Она против насилия и  не
применяла его ни разу за двадцать веков.
   - Не смешите  меня,  дон  Марселино.  Христианство  было  воздвигнуто
легионами Константина и мечами крестоносцев. А католицизм  подкармливали
костры инквизиции, галеры  Лепанто  и  войска  Габсбургов...  Кто  может
гаран