х;
в ответ Хайме Астарлоа искусно парировал и, оставаясь  закрытым,  сделал
решительный выпад и мгновенно нанес укол. Лезвие его  рапиры  скользнуло
вдоль руки Роланди и, не встречая никакого сопротивления, свободно вошло
в подмышечную впадину. Бедняга отлетел назад, увлекая за собой рапиру...
Он тяжело рухнул на траву: из его спины  торчало  окровавленное  острие.
Подоспевший на выручку врач не смог спасти ему  жизнь.  Лежа  на  земле,
Роланди, насквозь пронзенный шпагой, бросил угасающий взгляд  на  своего
палача и, захлебнувшись кровавой пеной, скончался.
   Услышав новость, Монтеспан пробормотал:
   - Ну, вот и славно.
   Сидя в кресле, он не отрываясь смотрел на  весело  горящие  в  камине
дрова. Старик умер два дня спустя, и его любимому ученику, который уехал
из Парижа, чтобы переждать, пока не уляжется шум, так и не удалось с ним
проститься.
   Вернувшись в столицу, дон Хайме узнал о  смерти  старого  учителя  от
друзей. Он выслушал известие молча, без гримасы страдания  или  боли,  и
отправился бродить по набережной Сены. Он  остановился  напротив  Лувра,
глядя на мутную воду убегающей вниз реки, и долго стоял неподвижно, пока
не потерял всякое представление о  времени.  Когда  он  пришел  в  себя,
настала ночь. Он не спеша побрел домой. На следующее утро он узнал,  что
Монтеспан оставил ему свое единственное сокровище: коллекцию  старинного
оружия. Он купил букетик  цветов,  поймал  экипаж,  поехал  на  кладбище
Пер-Лашез и положил на серую каменную плиту, под которой покоилось  тело
учителя, цветы и рапиру, пронзившую Роланди.
   Это случилось почти тридцать лет назад. Дон  Хайме  смотрел  на  свое
отражение в зеркале, висевшем на стене фехтовального зала. Он  нагнулся,
взял фонарь и внимательно, морщинку  за  морщинкой,  изучил  свое  лицо.
Монтеспан умер в пятьдесят девять лет; он был всего на три  года  старше
нынешнего дона Хайме, и последним воспоминанием об  учителе  был  силуэт
старика, сидящего у камина. Он провел рукой по седым  волосам.  Прожитая
жизнь не вызывала в нем сожалений: он  любил  и  сражался,  не  совершая
ничего, что не  соответствовало  его  убеждениям;  он  хранил  множество
бесценных воспоминаний, которые оправдывали его жизнь, будучи  при  этом
его единственным сокровищем... Лишь одно вызывало у него печаль: у  него
не было никого, кому бы он мог, подобно Лусьену де Монтеспану,  завещать
после  смерти  свое  оружие...  Лишившись  бережных   и   сильных   рук,
наполняющих безмолвную  сталь  жизнью,  рапиры  и  шпаги  превратятся  в
никчемный хлам и сгинут в  небытии,  погребенные  в  самом  темном  углу
лавчонки старьевщика. Их покроет пыль и ржавчина, и они навеки умолкнут,
как их покойный хозяин. Никто не положит рапиру на могилу дона Хайме.
   Он подумал об Аделе де Отеро и затосковал. Эта женщина  вошла  в  его
жизнь слишком поздно: ей не удастся сорвать с его увядших губ ни единого
слова нежности.
 
III 
Неопределенное время ложной атаки 
 
   К неопределенному времени, как и к любому другому  сложному  маневру,
следует  относиться  со  всей  осторожностью:   необходимо   предугадать
намерения противника, внимательно  изучить  его  поведение  и  правильно
оценить последствия, к которым оно может привести.
 
   До ее прихода оставалось всего полчаса. Дон Хайме бегло  взглянул  на
свое отражение в зеркале и остался удовлетворен. Никому из его  знакомых
не удалось сохранить в  такие  годы  столь  блестящую  форму.  Благодаря
худобе  и  энергичным,  четким   движениям,   наработанным   неустанными
занятиями фехтованием, издали  его  можно  было  принять  за  юношу.  Он
тщательно побрился своей старой английской бритвой с ручкой из  слоновой
кости, аккуратно подровнял тонкие  седые  усы,  расчесал  белые  волосы,
немного вьющиеся на  висках  и  затылке;  пробор  с  левой  стороны  был
безупречен, словно его прочертили по линейке.
   Предвкушая первое свидание, он был счастлив,  точно  молодой  офицер,
впервые надевший форму...  Это  почти  забытое  чувство  ничуть  его  не
тяготило, напротив, бодрило и  радовало.  Он  открыл  свой  единственный
флакон одеколона,  спрыснул  им  руки  и  осторожно  нанес  благоухающую
прохладную влагу на  щеки  и  шею.  Вокруг  его  глаз  собрались  тонкие
морщинки: он улыбался.
   Дон Хайме не ожидал от этой встречи ничего  обнадеживающего:  он  был
слишком благоразумным человеком,  чтобы  тешить  себя  пустыми  мечтами.
Однако  он  с  удивлением  замечал,  как  новые  переживания  постепенно
захватывают его. Впервые его  учеником  была  женщина,  и  то,  что  эта
женщина - Адела де  Отеро,  придавало  всей  ситуации  особую  прелесть,
которую он,  сам  не  зная  почему,  осознавал  как  некое  эстетическое
удовольствие. Его необычный ученик - противоположного пола. Ему  удалось
с этим смириться, подавить  возмущение,  загнать  предрассудки  в  столь
дальний угол, что их слабый ропот уже  не  был  слышен.  И  внезапно  он
ощутил свежесть и новизну: случилось нечто совершенно новое, чуждое  его
доселе однообразному существованию. Дон Хайме без сопротивления  отдался
тому, что совсем недавно пробуждало в нем лишь  тяжелые  предчувствия  и
невеселые  мысли,  -  захватывающей  игре  оживших  чувств,  в   которой
единственным действующим лицом был он сам.
   Без четверти пять дон Хайме последний раз  обошел  дом.  В  кабинете,
одновременно служившем гостиной, все было на своих  местах.  Консьержка,
трижды в неделю мывшая в квартирах полы, аккуратно  протерла  висящие  в
зале зеркала;  тяжелые  портьеры  и  полуприкрытые  ставни  создавали  в
зеркальном отражении уютный золотистый  полумрак.  Без  десяти  пять  он
последний раз осмотрел себя  в  зеркале,  поспешно  пригладил  волосы  и
расправил складки одежды. На нем был привычный рабочий костюм - рубашка,
узкие брюки, тонкие  кожаные  туфли;  все  безупречной  белизны.  Поверх
костюма он надел темно-синюю куртку английского сукна, вышедшую из моды,
довольно заношенную, но удобную и  легкую,  которая  -  он  знал  это  -
придавала ему безупречно элегантный вид. Вокруг шеи он повязал платок из
тонкого белого шелка.
   Когда маленькие настенные часы уже готовы были пробить пять,  он  сел
на диван в кабинете, положил ногу на  ногу  и  рассеянно  открыл  книгу,
лежавшую на соседнем столике: потертый том "Мемориала Святой Елены" . Он
перевернул несколько страниц, тщетно пытаясь  сконцентрировать  внимание
на чтении, однако  вскоре  вновь  поднял  взгляд  на  часы:  семь  минут
шестого. Он посетовал  было  на  женскую  неточность,  но  внезапно  его
охватил страх: а что, если она не появится? Он уже начал терять надежду,
как вдруг раздался стук в дверь.
   Фиалковые глаза смотрели на него лукаво и оживленно.
   - Добрый день, маэстро.
   - Добрый день, сеньора де Отеро.
   Она обернулась к служанке, стоявшей позади нее на лестнице. Дон Хайме
узнал смуглую девушку, открывшую ему дверь на улице Рианьо.
   - Ты свободна, Лусия. Зайди за мной через час. Девушка подала хозяйке
маленькую дорожную сумку и, поклонившись, вышла на улицу. Адела де Отеро
вытащила из шляпки длинную булавку и протянула шляпку и солнечный зонтик
маэстро. Затем она сделала несколько шагов по кабинету, и, остановившись
напротив портрета, произнесла те же слова, что и накануне:
   - Какой красивый человек!
   Дон Хайме заранее обдумал, какой прием следует оказать даме, и  решил
держать себя с ней  так  же,  как  со  всеми  остальными  учениками.  Он
нахмурился и покашлял, словно давая понять, что Адела де Отеро явилась к
нему не для того, чтобы рассматривать портреты его предков.  Холодным  и
одновременно учтивым жестом он пригласил ее пройти в зал. Она посмотрела
на него с интересом и удивлением и  покорно  кивнула  в  знак  согласия,
словно послушная школьница. Маленький шрам в правом уголке  рта  походил
на загадочную улыбку, столь волновавшую дона Хайме.
   Войдя в зал, маэстро отдернул одну из  портьер,  и  в  окно  ворвался
поток солнечного света, вспыхнувшего в  высоких  зеркалах.  Лучи  солнца
ярко осветили сеньору де  Отеро,  превратив  ее  замерший  против  света
силуэт в золотой столп. Она огляделась, приятно  удивленная  обстановкой
этого необычного помещения; у нее на груди сверкнул  камешек  фиалкового
цвета. От дона Хайме не ускользнуло, что  эта  загадочная  особа  всегда
надевала  что-нибудь  под  цвет  глаз;  их  редкий  оттенок  она   умела
использовать с выгодой для себя.
   - Как мило! - воскликнула она с неподдельным восхищением.  Дон  Хайме
бегло окинул  взглядом  зеркала,  старинное  оружие,  портьеры  и  пожал
плечами.
   - Обычный зал для фехтования, - возразил он, но в  глубине  души  был
польщен.
   Она отрицательно покачала головой и покосилась на  свое  отражение  в
зеркале.
   - Нет, не обычный. Этот рассеянный свет, старинные шпаги  на  стенах,
темные портьеры... - Ее глаза несколько дольше обычного  вглядывались  в
глаза дона Хайме, который смущенно отвернулся. - Наверное, тренироваться
здесь - настоящее удовольствие, дон Хайме. Все это так...
   - Старомодно?
   Она нахмурилась, не улыбнувшись шутке.
   - Я не то хотела сказать. - Чуть хрипловатый голос звучал неуверенно,
она искала подходящее определение. - Я хочу сказать, что здесь... витает
дух декаданса. - Она повторила слово, словно оно пришлось ей по вкусу. -
Декаданс в его самом прекрасном значении; это  как  увядший  цветок  или
хорошая старинная гравюра. Когда я с вами познакомилась, я подумала, что
ваш дом именно таков.
   Дон Хайме нетерпеливо  переступил  с  ноги  на  ногу.  Близость  этой
женщины,  ее  непринужденное  поведение,  граничащее   с   бесстыдством,
жизненная сила, исходившая от ее великолепного  тела,  приводили  его  в
трепет. Дон Хайме твердо решил не позволять наваждению  овладеть  собой.
Он постарался перевести разговор на интересную  для  них  обоих  тему  и
спросил ее, не принесла ли она с собой более подходящего  платья.  Адела
де Отеро успокоила его, указав на маленькую дорожную сумку.
   - Где я могу переодеться?
   Дону Хайме показалось, что в ее голосе прозвучал  вызов;  досадуя  на
себя, он отогнал вздорные мысли. В то же время он  чувствовал,  как  его
все больше захватывает эта необычная игра, и усилием воли приказал  себе
не уступать пустым старческим  бредням.  Он  сухо  указал  ей  на  дверь
чулана, где обычно переодевались ученики, и, не  обращая  на  нее  более
внимания, словно позабыв о ее присутствии, стал проверять крепость одной
из досок помоста, возвышавшегося на полу. Когда она проходила мимо  него
к гардеробной, он искоса взглянул на ее лицо и заметил на  губах  легкую
усмешку, которую тут же объяснил  игрой  света  и  тени  или  обманчивым
впечатлением  от  странного  шрама,  придававшего  ее  лицу   загадочное
выражение. Она прикрыла за собой дверь, но не плотно, а оставив  щель  в
несколько дюймов. Дон Хайме сглотнул,  стараясь  сохранять  спокойствие.
Узкая щель полуприкрытой двери притягивала его  взгляд,  словно  магнит.
Борясь с магическими  чарами,  исходившими  из  гардеробной,  он  упрямо
рассматривал носки своих туфель. До него донесся шорох  нижней  юбки,  и
ему неумолимо представилось смуглое тело в душном полумраке чулана. Он с
досадой отогнал от себя навязчивое видение.
   "Ради всего святого! - Все его существо превратилось в немую  мольбу,
хотя он не ведал, к кому именно она обращена.  -  Ведь  это  же  знатная
дама!"
   Он сделал два шага по направлению к одному из окон, поднял голову,  и
ослепительные лучи солнца разогнали вздорные мысли.
   Адела де Отеро сменила свое муслиновое платье на амазонку коричневого
цвета без единого украшения; юбка была  легкая  и  достаточно  короткая,
чтобы не сковывать движений,  но  при  этом  достаточно  длинная,  чтобы
скрыть ноги, оставляя неприкрытыми обтянутые белыми чулками лодыжки лишь
на несколько дюймов. На ней были спортивные тапочки на плоской  подошве,
придававшие ее движениям грацию балерины; белая блузка  с  застежкой  на
спине и круглым вырезом без воротника; блузка  была  довольно  тесная  и
подчеркивала форму груди, взглянув на которую старый учитель  фехтования
почувствовал смущение и неловкость. При ходьбе ее мягкие  плоские  туфли
придавали  ей   изящество   великолепного   животного   и   одновременно
подчеркивали в  ней  что-то  мужское  -  дон  Хайме  давно  заметил  это
необычное сочетание в ее четких, легких и гибких движениях.
   Без каблуков, подумал он, эта женщина похожа на кошку.
   Фиалковые глаза искоса поглядывали  на  него,  внимательно  следя  за
произведенным эффектом. Дон Хайме старался казаться невозмутимым.
   - Какие рапиры вы предпочитаете?  -  спросил  он,  полуприкрыв  веки;
солнечное сияние, в котором купалось ее чувственное тело, ослепило  его.
- Французские, испанские или итальянские?
   - Французские. Мне нравится, когда мои пальцы свободны.
   Маэстро удовлетворенно кивнул.  Он  тоже  любил  рапиры  французского
типа, без гарды, с изящной тонкой ручкой. Он подошел к висящим на  стене
рапирам и задумчиво осмотрел их. Быстро прикинув ее рост и  длину  руки,
он выбрал подходящую рапиру  -  великолепное  оружие  толедской  работы,
гибкое и тонкое как тростинка. Адела де Отеро взяла рапиру, глядя на нее
с восхищением; неторопливо обхватила правой кистью рукоятку, взвесила и,
повернувшись к маэстро спиной,  уткнула  наконечник  в  стену,  заставив
рапиру  максимально  согнуться.  Завороженная   ее   великолепием,   она
восхищенно взглянула на дона Хайме; ее пальцы  с  нежностью  поглаживали
гладкий  металл:  так  мог  вести  себя  только  знаток,  способный   по
достоинству оценить качество оружия столь высокого класса.
   Дон Хайме протянул ей стеганый нагрудник и помог надеть его; зацепляя
крючки, он невольно коснулся кончиками  пальцев  тонкого  шелка  блузки.
Чуть слышный аромат розовой воды опьянил его. Он  старательно  застегнул
нагрудник, смущенный близостью  изящно  склонившейся  вперед  прекрасной
шеи;  матовая  кожа  нежно  светилась  из-под  густых  волос,  собранных
перламутровой  заколкой.   Застегнув   последний   крючок,   маэстро   с
неудовольствием  обнаружил,  что  его  пальцы   дрожат,   чтобы   скрыть
охватившее его волнение, он поспешно принялся расстегивать свою куртку и
завел банальный разговор о том, как важен нагрудник в учебных поединках.
Адела де Отеро тем  временем  надевала  кожаные  перчатки;  она  бросила
быстрый взгляд на дона Хайме, недоуменно слушая его неожиданно страстную
речь.
   - А вы, маэстро, пользуетесь нагрудником?  Дон  Хайме  снисходительно
улыбнулся.
   - Иногда, - ответил он и, повесив на спинку стула  куртку  и  платок,
подошел к стене и снял французскую рапиру с квадратной гардой.  Небрежно
взяв ее под мышку, он встал перед ученицей, которая замерла на помосте в
ожидании поединка, держа рапиру острием к полу. Ее ступни касались  одна
другой под прямым углом, пятка правой ноги прижата к пятке левой. Стойка
была безупречной: в любой момент она была готова к защите  и  нападению.
Дон Хайме внимательно изучал ее позу, не заметив,  однако,  ни  малейшей
погрешности. Одобрительно покачав головой, он надел перчатки и указал на
защитные маски. Они молча стояли  друг  перед  другом.  Адела  де  Отеро
отрицательно покачала головой. - Надо закрыть лицо, сеньора де Отеро. Вы
же знаете, рапира...
   - Чуть позже.
   - Бессмысленный риск, - возразил дон Хайме, восхищаясь  хладнокровием
новой ученицы. Она,  без  сомнения,  знала,  что  попадание  безопасного
наконечника учебной рапиры в лицо может нанести ее красоте  непоправимый
ущерб. Адела де  Отеро  словно  угадала  его  мысли:  она  едва  заметно
улыбнулась; или, быть может, загадочный шрам вновь обманул дона Хайме.
   - Потом я непременно последую вашему мудрому совету, маэстро. Не хочу
быть обезображенной.
   - Ваше доверие мне льстит, сеньора. Я чувствовал бы  себя  спокойнее,
если бы...
   Ее глаза вспыхнули странным огоньком.
   - Первая битва - с открытым лицом. -  Казалось,  дополнительный  риск
разжигал ее еще больше. - Только один раз, обещаю вам.
   Дон Хайме не переставал  удивляться:  эта  женщина  была  упряма  как
дьявол. И невероятно тщеславна.
   - Я снимаю с себя всякую ответственность, сеньора.  Мне  будет  очень
жаль...
   - Прошу вас.
   Дон Хайме вздохнул. Он явно терпел поражение. Настало время  взять  в
руки рапиры.
   - Ни слова больше.
   Они поприветствовали друг друга, готовясь к поединку. Адела де  Отеро
действовала безупречно: она держала оружие неожиданно уверенно и твердо,
положив  большой  палец  на  рукоятку  сверху  и  крепко  прижав   сбоку
указательный палец и мизинец. Рукоятка  была  на  уровне  груди,  острие
рапиры поднялось чуть выше.  Она  наступала  классическим  способом,  на
итальянский манер: к маэстро были  обращены  только  правая  сторона  ее
лица, острие рапиры, рука, плечо, бедро и носок, - все в одну плоскость,
колени слегка согнуты, левая рука поднята вверх,  кисть  над  запястьем.
Дон Хайме невольно восхитился ее фигурой: Адела  де  Отеро  походила  на
кошку, готовую к прыжку. Она опустила веки и прижала подбородок  к  шее.
Глаза ее тускло мерцали, как в лихорадке; губы, обычно столь чувственные
и выразительные, несмотря на шрам в правом уголке рта, были плотно сжаты
и превратились в тонкую прямую линию. Все ее тело казалось  напряженным,
словно сжатая пружина, и опытный глаз дона Хайме отметил, что  для  этой
странной женщины по  имени  Адела  де  Отеро  происходящее  было  чем-то
гораздо  более  значимым,  чем  просто   занятное   времяпрепровождение,
случайный каприз. Стоило вложить в ее руку  рапиру,  как  она  мгновенно
превратилась в опасного и безжалостного соперника. И  дон  Хайме,  давно
научившийся угадывать  особенности  характера  человека  по  его  манере
сражаться, понял, что эта женщина несла  в  себе  какую-то  удивительную
грозную тайну. И когда он, стоя перед ней, поднял рапиру и  приготовился
к защите, он сделал это так же внимательно  и  осторожно,  как  если  бы
перед ним был опытный соперник с боевой шпагой.  Казалось,  ему  грозила
неведомая опасность: игра  вовсе  не  была  невинным  развлечением.  Его
старый профессиональный инстинкт никогда не ошибался.
   Едва они скрестили рапиры, как маэстро понял, что  некогда  эта  дама
обучалась у великолепного учителя фехтования. Он сделал несколько  атак,
проверяя ее  реакцию:  она  защищалась  невозмутимо,  спокойно  сохраняя
дистанцию. Маэстро догадывался,  что  перед  ним  противник  чрезвычайно
опытный. Достаточно было видеть, какую  позицию  она  приняла  в  начале
битвы, и уверенность, с которой  она  держала  рапиру,  чтобы  мгновенно
определить, к какому типу фехтовальщиков принадлежит его ученица.  Адела
де Отеро, без сомнения, умела сражаться. В  ней  чувствовалась  странная
смесь агрессии и спокойствия: она отважно бросалась вперед, но при  этом
сохраняла достаточное  хладнокровие,  чтобы  внимательно  контролировать
действия опасного соперника, хотя маэстро неоднократно  провоцировал  ее
на  различные  выгодные  ему  действия.  Адела  де  Отеро   благоразумно
придерживалась уколов в четвертый сектор, стараясь при этом  действовать
сильной частью рапиры; когда же маэстро менял тактику, ставя ее в  более
жесткие условия, она легко уходила от атак.  Как  бывалый  фехтовальщик,
она смотрела не на лезвия рапир, а в глаза своего противника.
   Дон Хайме нанес батман в третью позицию и ложно атаковал, прежде  чем
перейти к уколу в четвертый сектор. Он все еще проверял ее  реакции,  не
нанося решающего укола. К его  величайшему  удивлению,  Адела  де  Отеро
ничуть не смутилась, и в какой-то момент ее  рапира  сверкнула  всего  в
нескольких дюймах от его живота: с неожиданной  храбростью  она  нанесла
низкий укол во второй сектор, и в этот  миг  с  ее  губ  слетел  хриплый
боевой клич. Маэстро поспешно отбил нападение, злясь на себя за то,  что
так легкомысленно утратил бдительность. Однако она тут  же  вос