омолчали, слушая  шум  фонтана;  листья  зашелестели  от  порыва
теплого ветра. В этот миг дон Хайме снова вспомнил об  Аделе  де  Отеро,
посмотрел краем глаза на Луиса де Аялу и внезапно почувствовал, как  его
охватывает смутное раскаяние.
 
*** 
 
   Мало интересуясь событиями, происходившими в то лето во  дворце,  дон
Хайме как ни в чем не бывало занимался со своими учениками. С Аделой  де
Отеро он встречался трижды в неделю. Их занятия проходили как  заведено,
ничем не отличаясь от обычных уроков фехтования. Донья Адела по-прежнему
поражала его своим удивительным мастерством и выдержкой, но они почти не
разговаривали, лишь  изредка  обмениваясь  малозначительными  репликами.
Задушевная беседа, которая завязалась между ними в тот вечер, когда  она
пришла  к  нему  во  второй  раз,  больше  не  повторялась.  Теперь   их
единственной темой было фехтование, и дон Хайме с удовольствием  отвечал
на ее вопросы, испытывая при этом несказанное облегчение. Его все больше
интересовала жизнь ученицы, но стоило заговорить о чем-то, выходящем  за
рамки фехтования, как она делала вид,  что  не  поняла  его  деликатного
вопроса, и ловко уходила в сторону. Ему удалось узнать  только  то,  что
она жила одна, не имела близких родственников и  по  какой-то  неведомой
причине старалась держаться в  стороне  от  мадридской  светской  жизни,
участвовать в которой было бы для нее столь естественно. Он знал  о  ней
ничтожно мало: она была очень состоятельна, даже,  по-видимому,  богата,
хотя ее квартира в доме на улице Рианьо находилась на третьем  этаже,  а
не на первом; неизвестные причины вынудили ее несколько лет  прожить  за
границей, вероятнее  всего  в  Италии,  что  подтверждали  некоторые  ее
обмолвки и необычные обороты речи, замеченные им во время разговора.  Он
так и не сумел узнать, девица она или вдова; образ ее жизни склонял  его
скорее  ко  второй  гипотезе.  Непринужденные  манеры  доньи  Аделы,  ее
небрежные, полные скепсиса замечания по поводу  сильного  пола  были  не
свойственны незамужним дамам.  Конечно  же,  она  познала  и  любовь,  и
страдание; а присущая ей уверенность в себе была свидетельством  суровых
испытаний - он понимал это, будучи зрелым и  опытным  человеком.  Он  не
осмелился бы утверждать, что она представляла  собой  тип  женщины,  так
сказать, авантюрного склада. А может быть, именно таковой она и была?  В
ней, безуслов но, чувствовалась удивительная независимость, свойственная
лишь определенной категории женщин. Однако что-то ему подсказывало,  что
принять эту догадку значило бы прибегнуть к вульгарному упрощению.
   Несмотря на упрямое нежелание доньи Аделы хоть немного  рассказать  о
своей жизни, их общение приносило ему ни с чем не сравнимое наслаждение.
Молодость и своеобразие его ученицы, ее редкая красота давали дону Хайме
ощущение здоровой бодрости, которое  увеличивалось  день  ото  дня.  Она
держалась с ним почтительно, хотя  в  ее  поведении  часто  проглядывало
умело рассчитанное кокетство. Все это радовало старого маэстро, и в один
прекрасный день он вдруг осознал, с каким нетерпением  ждет  наступления
той минуты, когда она, держа в руках  свою  неизменную  дорожную  сумку,
появится на пороге. Он уже привык к полуоткрытой  двери  гардеробной,  и
стоило ей удалиться, немедленно входил туда, чтобы с  упоением  вдохнуть
аромат розовой воды, витавший в  воздухе,  словно  незримый  след.  Были
мгновения, когда их взгляды подолгу задерживались друг на друге, когда в
разгаре поединка их тела почти  соприкасались,  и  только  самообладание
помогало ему скрыть под маской отеческой  заботы  то  смятение,  которое
вызывала в нем близость этой женщины.
   Как-то раз во время занятия она, начав атаку,  так  яростно  кинулась
вперед, что  налетела  на  дона  Хайме.  Он  почувствовал  прикосновение
женского тела, теплого и гибкого, и неожиданно для себя обхватил  ее  за
талию, словно помогая удержать равновесие. Она на мгновение прильнула  к
нему, и ее лицо, скрытое металлической решеткой маски, несколько  секунд
было так близко, что он уловил  ее  дыхание  и  блеск  глаз,  пристально
смотревших на него. Он продолжил поединок, но  был  настолько  потрясен,
что ослабил защиту, и она без труда дважды уколола его в грудь. Радуясь,
что ей целых два раза удалось застать его врасплох, Адела де Отеро вошла
в раж и наносила быстрые, как молнии, уколы, изобретаемые ею на ходу,  и
иногда, вне себя от  восторга,  даже  подпрыгивала,  точно  девчонка,  с
головой ушедшая в любимую игру. Дон Хайме, уже  вполне  оправившийся  от
потрясения, внимательно смотрел на нее, сохраняя  дистанцию;  стоило  ей
ослабить напор, как он, вытянув руку, легко касался наконечником ее тихо
звеневшей рапиры... Наблюдая за ее действиями,  он  готовился  совершить
быструю и точную атаку. Никогда прежде дон Хайме не любил ее так сильно,
как теперь.
   Позже, когда она вернулась из гардеробной уже переодетая в  будничное
платье, он вдруг уловил  в  ней  какую-то  перемену.  Она  была  бледна,
ступала неуверенно; внезапно провела рукой  по  лбу,  уронила  шляпу  и,
нагнувшись за ней, покачнулась и  прислонилась  к  стене.  Встревоженный
маэстро поспешно шагнул к ней.
   - Вы здоровы?
   - Надеюсь, что да. - Она слабо улыбнулась. - Это от жары.
   Он протянул ей руку. Она склонила голову так низко, что ее щека почти
касалась плеча маэстро.
   - Впервые замечаю в вас признаки слабости, донья Адела.
   На ее бледном лице появилась улыбка.
   - Считайте это особой честью, маэстро, - ответила она.
   Он довел ее до кабинета, с  упоением  чувствуя  на  своем  предплечье
легкое  давление  ее  руки,  и  усадил   на   старую   софу,   обтянутую
потрескавшейся от времени кожей.
   - Вам нужно что-нибудь выпить. Глоток коньяку пойдет вам на пользу.
   - Не беспокойтесь, маэстро. Мне уже намного лучше.
   Не слушая ее возражений, дон Хайме достал коньяк и  налил  ей  полную
рюмку.
   - Выпейте немного, прошу вас. Коньяк вас освежит.
   Она коснулась губами янтарной жидкости,  и  лицо  ее  исказила  милая
гримаса. Маэстро настежь распахнул  ставни,  впустив  в  комнату  свежий
ветерок, и сел на некотором расстоянии от нее.  Они  немного  помолчали.
Сейчас дон Хайме, беспокоясь о ее состоянии,  мог  смотреть  на  нее  не
таясь, чего он не смел позволить себе в  обычное  время.  Он  машинально
провел пальцами по рукаву, которого только что  касалась  ее  рука;  ему
казалось, что он все еще чувствует нежный гнет.
   - Выпейте еще глоточек. Кажется, от коньяка вам лучше.
   Она  молча  повиновалась.  Потом  посмотрела  ему   в   глаза   и   с
благодарностью улыбнулась, держа на  колене  руку  с  едва  пригубленной
рюмкой. Окончательно придя в себя, она обвела взглядом комнату.
   - Представьте себе, - сказала она тихо, словно признаваясь  в  чем-то
сокровенном, - ваш дом похож на вас самого. Все собрано с такой любовью,
кажется таким удобным и надежным... Здесь, вдали  от  суеты,  чувствуешь
себя в полной безопасности,  даже  время  как  будто  замирает.  В  этих
стенах, как бы это сказать...
   - Заключена целая жизнь?
   Она чуть не захлопала в ладоши, так ее обрадовало то, что  дон  Хайме
нашел подходящие слова.
   - Да, маэстро. Вся ваша жизнь, - зачарованно произнесла она.
   Дон Хайме  поднялся  и  сделал  несколько  шагов  по  комнате,  молча
разглядывая предметы, на которые она указала:  старый  диплом  Парижской
академии;  деревянный  герб  с  надписью  "На  меня!",  набор  старинных
дуэльных пистолетов в хрустальной вазе,  значок  лейтенанта  Королевской
гвардии на темно-зеленом бархате в маленькой рамке, висящий на  стене...
Он мягко провел рукой по корешкам книг, стоявших на дубовой полке. Адела
де Отеро  смотрела  на  него,  полуприкрыв  веки  и  словно  внимательно
прислушиваясь к едва различимому шепоту, который, казалось, доносился от
окружавших дона Хайме вещей.
   - Как прекрасно, когда человек умеет помнить, - произнесла она.
   Он печально покачал головой, как бы говоря,  что  никто  не  в  силах
совладать со своими воспоминаниями.
   - Не думаю, что "прекрасно" - правильное в данном случае определение,
- сказал он, указав на книги и развешанные по стенам предметы. -  Иногда
мне кажется, что я на  кладбище...  Похожее  ощущение:  вокруг  какие-то
изображения, надписи,  тишина.  -  Он  печально  улыбнулся.  -  Молчание
призраков, которые человек, уходя, оставляет позади. Как  Эней,  бегущий
из Трои.
   - Я понимаю, что вы хотите сказать.
   - Понимаете? Что  ж,  может  быть.  Я  уже  начинаю  думать,  что  вы
действительно все понимаете.
   - Это тени тех, кем мы могли бы стать и так и не стали... Может быть,
вы это имеете в виду?.. Нам снилось, что эти призраки - мы сами, но  нас
разбудили ото сна. - Она говорила ровным голосом, без выражения,  словно
повторяя заученный когда-то давным-давно урок - Это тени  тех,  кого  мы
любили и навсегда потеряли; тех, кто любил нас и чью надежду мы погубили
из-за невежества, жестокости, лени...
   - Да. Я вижу, вам знакомо и это.
   Шрам в уголке рта сделал ее усмешку еще более ироничной.
   - А почему, собственно, вы сомневаетесь, что мне это знакомо? Или  вы
думаете, что только мужчина может оставить за собой пылающую Трою?
   Он смотрел на нее, не зная, что ответить. Она закрыла глаза, стараясь
различить далекие голоса, слышные только ей одной. Потом  она  моргнула,
словно очнувшись ото сна, и повернулась к маэстро.
   - Однако, - сказала она, - в вас совсем не  чувствуется  сожаления  о
прошлом.  Или  гнева.  Интересно,  где  вы  черпаете   мужество,   чтобы
оставаться собой и не пасть на колени, моля о милосердии?..  У  вас  вид
чужеземца, который прибыл откуда-то  издалека...  Можно  подумать,  что,
упорно стараясь выжить, вы копите внутри себя силы, как ростовщик.
   Маэстро пожал плечами.
   - Это не я, - произнес он тихо, почти робко,  -  это  шестьдесят  лет
жизни; все то хорошее и плохое, что в ней было. Но вы... -  Он  смущенно
умолк, склонив голову и коснувшись подбородком груди.
   - Но я?.. -  Глаза  фиалкового  цвета  внезапно  стали  непроницаемы,
словно их заволокла невидимая дымка. Дон Хайме в замешательстве  помотал
головой, словно ребенок.
   - Вы очень молоды. У вас еще все  впереди.  Она  посмотрела  на  него
пристально. Потом подняла брови и невесело рассмеялась.
   - Я не существую, - произнесла она чуть хрипловато.
   Хайме Астарлоа посмотрел на нее с недоумением.  Она  протянула  руку,
ставя рюмку на стол, и маэстро залюбовался прекрасной  обнаженной  шеей,
белеющей из-под густой копны агатово-черных волос,  собранных  узлом  на
затылке. На стену падали последние лучи солнца, в окне на фоне вечернего
неба плыли розоватые облака. Отразившийся в стекле блик  солнца  таял  и
вскоре пропал совсем.
   - Удивительно, - пробормотал дон Хайме. - Я  всегда  считал,  что  во
время поединка могу  распознать  родственную  душу.  Развивая  осязание,
проникнуть в суть человека не так уж сложно. С  рапирой  в  руке  каждый
становится таким, каков он есть на самом деле.
   Она смотрела на него рассеянно, словно думая о чем-то своем.
   -  Возможно,  -  проговорила  она  машинально.  Маэстро  взял  наугад
какую-то книгу и, подержав ее в руках, поставил обратно.
   - Но с вами этого не происходит, -  продолжал  он.  -  В  вас,  донья
Адела, я чувствую только силу и агрессию. Вы двигаетесь четко, уверенно;
слишком ловко для женщины, слишком вкрадчиво для  мужчины.  Завораживает
ваша сдержанная, упорядоченная энергия... А иногда что-то совсем другое:
темная, необъяснимая ненависть, не знаю к чему. Или к кому. Быть  может,
ответ кроется  под  пеплом  Трои,  с  которой  вы,  похоже,  знакомы  не
понаслышке...
   Казалось, Адела де Отеро задумалась над его словами.
   - Продолжайте, - произнесла она наконец. Дон Хайме махнул рукой.
   - Мне нечего больше сказать, - ответил он, словно извиняясь. - Я, как
видите, все чувствую, но никак не могу постичь главное - скрытые мотивы,
которые порождают  то,  о  чем  я  могу  лишь  догадываться.  Я  учитель
фехтования и не считаю себя ни философом, ни моралистом.
   - Для учителя фехтования достаточно и этого, - сказала она,  улыбаясь
иронично и мягко. Ему показалось, что ее матовая кожа светится.
   В окне виднелась полоска неба, темнеющего  над  крышами  Мадрида.  На
подоконнике неслышно появилась  худая  кошка,  заглянула  в  заполненную
сумерками комнату и скрылась.
   Донья Адела шевельнулась, юбки тихо зашуршали.
   - В неудачное время, - таинственно  заговорила  она,  -  в  неудачный
день... В неудачно выбранном городе. - Она потупилась,  и  на  ее  губах
мелькнула улыбка. - Очень жаль, - добавила она.
   Дон Хайме смотрел на нее, совершенно  сбитый  с  толку.  Заметив  его
недоумение,  она  нежно  приоткрыла  губы  и   мягко   коснулась   рукой
обтягивающей софу потертой кожи.
   - Сядьте вот сюда, маэстро.
   Стоя у окна, дон Хайме помахал рукой в знак вежливого отказа. Комната
наполнялась сумерками.
   - Вы когда-нибудь любили? - спросила она. Маэстро уже  едва  различал
черты ее лица в сгущавшемся с каждой минутой мраке.
   - Неоднократно, - задумчиво ответил он.
   - Неоднократно?  -  Казалось,  она  была  удивлена.  -  Да,  конечно,
понимаю. Но меня интересует другое: была  ли  в  вашей  жизни  настоящая
любовь?
   Небо на западе стремительно чернело. Дон Хайме взглянул на лампу,  не
решаясь зажечь ее. Донью Аделу сгустившийся мрак, по-видимому, ничуть не
беспокоил.
   - Да. Когда-то очень давно, в Париже.
   - Она была красива?
   - Очень. Она была... похожа на вас. Париж делал  ее  еще  прекраснее:
Латинский квартал, элегантные магазины  на  улице  Сен-Жермен,  танцы  в
Шумьер, Монпарнас...
   Нахлынувшие воспоминания острой иглой  вонзились  ему  в  сердце.  Он
снова в нерешительности посмотрел на фонарь.
   - Мне кажется, нам надо...
   - Кто же кого оставил, дон Хайме?
   Маэстро горько улыбнулся, понимая, что в темноте она уже не различает
его лица.
   - Все было сложнее. Через четыре года я заставил ее сделать выбор.  И
она его сделала.
   Его собеседница превратилась в неподвижную тень.
   - Она была замужем?
   - Да, замужем. А вы очень умная девушка.
   - Как же вы поступили потом?
   - Забрал свои вещи и вернулся в  Испанию.  С  тех  пор  прошла  целая
вечность...
   Фонарщики длинными шестами зажигали на улицах фонари. В окно проникло
слабое мерцание газового света. Она поднялась с дивана, пересекла темную
комнату и приблизилась к дону Хайме. Теперь она неподвижно стояла  перед
ним.
   - Есть один английский поэт,  -  сказала  она  чуть  слышно.  -  Лорд
Байрон.
   Дон Хайме ждал, не произнося ни слова. Он чувствовал тепло, исходящее
от ее молодого тела; она стояла совсем рядом, почти касаясь его. В горле
у него пересохло, он боялся, что она услышит бешеный  стук  его  сердца.
Внезапно  зазвучал  ее  голос,  мягкий   и   спокойный,   как   ласковое
прикосновение: ++
   The devil speaks truth much oftener
   than he's deemed, He has an ignorant audience...
 
 
   Она качнулась вперед.  Проникавший  сквозь  окно  свет  падал  на  ее
подбородок и губы.
 
   Дьявол говорит правду гораздо чаще,
   Чем думают, Но его слушают невежды...
 
   Настала глубокая тишина, время,  казалось,  замерло.  Когда  молчание
сделалось невыносимым, снова послышался ее голос:
   - Людям всегда есть что рассказать друг другу.
   Она говорила так тихо, что дон Хайме с трудом различал ее  слова.  Он
чувствовал нежное благоухание  розовой  воды,  исходившее  от  ее  кожи.
Маэстро понял, что начинает терять разум, и в отчаянии пытался придумать
способ вернуться к реальности. Тогда он протянул руку к  лампе  и  зажег
лежавшую там спичку. Крошечный огонек задрожал в его пальцах.
   Он вызвался проводить донью Аделу до самого ее дома на улице  Рианьо.
"Даме в такое время не следует одной идти пешком или искать  экипаж",  -
сказал он, не глядя ей в глаза. Он надел сюртук и цилиндр, взял трость и
спустился  по  ступеням  впереди  нее.  Внизу  он  остановился  и  после
некоторого колебания, не ускользнувшего  от  Аделы  де  Отеро,  со  всей
ледяной учтивостью, на какую был способен, предложил ей опереться на его
руку. Она сделала это и, пока они шли, искоса поглядывала  на  него:  на
лице ее можно было прочесть скрытую досаду. Дон Хайме подошел к экипажу,
хозяин которого дремал, прислонившись к фонарю; они сели,  и  он  назвал
адрес.
   Экипаж  покатился  вниз  по  улице  Аренал;  перед  Западным  дворцом
повернул направо. Маэстро молчал,  сложив  руки  на  рукоятке  трости  и
тщетно силясь привести свои мысли в порядок. В этот вечер  многое  могло
произойти, но так и не произошло, и он не понимал,  радоваться  ему  или
презирать себя за малодушие. О чем думала в этот миг Адела де Отеро?  Ни
за что на свете не хотелось бы ему сейчас проникнуть в ее  мысли.  Обоим
было понятно:  после  состоявшегося  между  ними  серьезного  разговора,
который  по  всем  неписаным  законам  должен  был  их  сблизить,  в  их
отношениях что-то разладилось окончательно и бесповоротно. Он  не  знал,
что именно, - это казалось второстепенным; очевидным было другое: что-то
незримое рушилось вокруг него. Адела де Отеро  никогда  не  простит  его
трусость. Или его смирение.
   Они ехали в полном молчании, каждый в своем углу на обтянутом красным
атласом сиденье. Временами в  глубь  экипажа  проникал  свет  зажженного
фонаря, и дон Хайме осторожно краем глаза поглядывал на  свою  спутницу,
погруженную  в  созерцание  уличных  теней.  Бедному  маэстро   хотелось
нарушить гнетущую  его  тягостную  тишину,  но  он  боялся  окончательно
испортить положение. Все это казалось каким-то дьявольским абсурдом.
   Вскоре Адела де Отеро повернулась к нему.
   - Я слышала, дон Хайме, что среди ваших учеников есть  знатные  люди.
Это правда?
   - Да, это так.
   - И аристократы? Я хочу сказать: графы, герцоги и тому подобное...
   Дон Хайме обрадовался, что возникла новая тема для разговора, который
так некстати оборвался у  него  дома.  Конечно  же,  она  понимала,  что
молчание могло зайти  слишком  далеко.  Быть  может,  угадывая  смятение
маэстро, она пыталась разбить ледяную преграду, выросшую между  ними  за
столь короткое время; происходящее не было ей безразлично.
   - Да, есть и такие, - ответил он. - Хотя, честно сказать, их немного.
Прошли те времена, когда известный учитель фехтования мог отправиться на
заработки в Вену или Петербург, где его немедленно  назначали  капитаном
полка...  В  наше  время  аристократия  не  слишком  интересуется   моим
искусством.
   - Кто же те достойные люди, ставшие исключением?
   Дон Хайме пожал плечами.
   - Их двое или трое. Сын герцога де Суэка, маркиз де лос Алумбрес...
   - Луис де Аяла?
   Он удивленно посмотрел на нее.
   - Неужто вы знаете дона Луиса?
   - Мне о нем рассказывали, - сказала она небрежно. -  Я  знаю  только,
что это один из лучших фехтовальщиков Мадрида.
   Маэстро согласился:
   - Да, он отличный фехтовальщик.
   - Лучше, чем я? - В ее голосе послышалось искреннее любопытство.
   Дон Хайме потупился.
   - У него другой стиль. Адела де Отеро оживилась.
   - Я бы хотела с ним сразиться. Говорят, он интересный мужчина.
   - Это невозможно. Мне очень жаль, сеньора, но это исключено.
   - Отчего же? Я не вижу никаких препятствий.
   - Ну... Одним словом...
   - Я бы хотела провести с ним пару поединков. А его  вы  тоже  обучили
уколу за двести эскудо?
   Дон Хайме беспокойно заерзал на сиденье экипажа. Неясные предчувствия
смутили его не на шутку.
   - Ваше желание,  донья  Адела,  довольно...  гм..  смело.  -  Маэстро
нахмурился. - Я не знаю, станет ли сеньор маркиз...
   - Вы хорошо его знаете?
   - Я имею честь дружить с маркизом, если вы это имеете в виду.
   Неожиданно она так порывисто схватила его за руку, что дон Хайме даже
на мгновение усомнился, что перед ним - та самая Адела де Отеро, которая
полчаса наза