ала паузу, наблюдая явное недоумение дона Хайме.
- Не могу понять, как такой известный человек... Поймите, я не хочу  вас
обидеть... Конечно, я понимаю, что вы знали в жизни и лучшие времена...
   Дон Хайме с достоинством выпрямился. Вероятно,  как  она  только  что
заметила, у нее не было ни малейшего желания обидеть его. И тем не менее
он был задет.
   -  Наше  искусство  интересует  людей  все  меньше,  -  произнес  он,
почувствовав укол  самолюбия.  -  Все  реже  честь  защищают  с  помощью
холодного оружия; пистолет проще в обращении и не требует такой  строгой
дисциплины,  как   шпага.   Фехтование   превратилось   в   праздное   и
легкомысленное занятие, - последнее он произнес с презрением.  -  Теперь
его называют "спорт"... Словно речь идет о гимнастике!
   Она раскрыла веер ручной работы. Его  опахальная  часть  была  усеяна
множеством белых крапинок, изображающих цветущий миндаль.
   - Вы, конечно, против такого подхода к фехтованию...
   - Разумеется. Я  преподаю  искусство  и  отношусь  к  нему  так,  как
когда-то учили меня самого: серьезно и с уважением. Я классик, сеньора.
   Она взмахнула веером и рассеянно покачала головой. Быть может,  перед
ее взором возникли образы, которые только она могла видеть и понимать.
   - Вы поздно родились, дон Хайме, - сказала она  спокойно.  -  Или  же
просто не умерли в надлежащий момент.
   - Как странно, что вы мне такое говорите.
   - Что именно?
   - О смерти в надлежащее время. - Дон Хайме потупился, словно  принося
извинения за то, что он еще жив. Беседа казалась  ему  забавной,  однако
было очевидно, что все это говорилось всерьез. - В нашем веке умереть  в
надлежащее время становится все сложнее.
   - Интересно, маэстро, что вы называете "смертью в надлежащее время"?
   - Вряд ли вы сможете это понять.
   - Вы так думаете?
   - Я не совсем уверен; может быть, вы и поймете  что-то,  но  мне  это
безразлично. Такие серьезные вещи не принято обсуждать...
   - ...с женщиной?
   - Вот именно.
   Адела де Отеро сложила веер и медленно поднесла его  к  лицу,  закрыв
шрам в уголке рта.
   - Вы, наверное, очень одинокий человек, маэстро.
   Дон Хайме пристально посмотрел на собеседницу.  В  его  серых  глазах
больше не было оживления; их блеск потух.
   - Да, вы правы, - произнес он устало. - Таков мой собственный  выбор.
Видите ли, в одиночестве есть своя прелесть, свое очарование. Его  можно
сравнить с прогулкой по старой, всеми забытой  дороге,  по  которой  уже
давно никто не ходит... Простите, сеньора... Вероятно, для вас мои слова
- лишь старческий бред.
   Она отрицательно покачала головой. Ее взгляд внезапно потеплел.
   - Нет. Но меня смущает отсутствие  у  вас  практического  взгляда  на
жизнь, маэстро.
   Хайме Астарлоа поморщился.
   - Я считаю своим достоинством, сеньора, то, что этот  так  называемый
практический  взгляд   на   жизнь   мне   чужд.   Конечно,   вы   весьма
проницательны...  Однако  у  меня  нет  ни  малейшего  желания  выдавать
отсутствие подобного взгляда за нечто  высокоморальное.  Для  меня  это,
скажем так, вопрос эстетики.
   -  Эстетику  на  хлеб  не  намажешь,  маэстро,  -  пробормотала  она,
усмехнувшись. Казалось,  ее  переполняли  соображения,  которые  она  не
осмеливалась высказать вслух. -  Я  неплохо  разбираюсь  в  практической
стороне жизни, уж поверьте мне.
   Дон Хайме взглянул на  носки  своих  туфель  и  робко  улыбнулся;  он
казался юношей, сделавшим неуместное признание.
   - Если вы, как это ни прискорбно, знаете в ней толк, могу вам  только
посочувствовать, - произнес он тихо. - Признаюсь откровенно: незнание ее
помогает мне без стыда смотреть на свое отражение  в  зеркале,  когда  я
бреюсь по утрам. А это, дорогая моя, стоит гораздо  больше,  чем  мнение
всех знакомых, вместе взятых.
 
*** 
 
   В сумерках зажигались первые фонари; улицу  заливал  бледный  газовый
свет. Фонарщики с  длинными  шестами  выполняли  свою  работу  неохотно,
частенько останавливались, чтобы зайти в  таверну  и  утолить  жажду.  В
районе Восточного дворца небо все еще было светлым, и виднелись  силуэты
домов, стоящих рядом с Королевским  театром.  Окна,  открытые  навстречу
нежному вечернему ветерку, освещались дрожащим светом масляных фонарей.
   Проходя мимо соседей, сидевших  в  плетеных  креслах  на  углу  улицы
Бордадорес и занятых оживленной беседой, дон Хайме вежливо поздоровался.
Утром  в  окрестностях  площади   Майор   собрались   студенты;   ничего
особенного, однако, не произошло - так считали  члены  тертулии  в  кафе
"Прогресо", рассказавшие ему последние новости. Дон  Лукас  предположил,
что компанию смутьянов, кричавших "Прим! Свобода! Долой Бурбонов!",  без
труда разогнал вооруженный отряд блюстителей порядка. Разумеется, версия
Агапито Карселеса (презрительные нотки  в  голосе,  вздох,  изображающий
порыв к свободе) сильно отличалась от мнения  сеньора  Риосеко,  который
считал смутьянами даже  алчущих  справедливости  патриотов.  Карательные
отряды,  единственная  опора  пошатнувшейся  монархии  "ее   величества"
(издевка в голосе, коварная усмешка) и ее злосчастной камарильи, саблями
и плетьми вновь подавили святое дело  народа...  и  так  далее.  Значит,
решил про  себя  дон  Хайме,  парочка  конных  жандармов,  этих  грозных
призраков в блестящих треуголках, все еще разгуливает по окрестностям.
   Подойдя ко дворцу, дон Хайме увидел  вооруженных  алебардами  солдат,
стоящих в карауле. Остановившись, он облокотился об изгородь, тянувшуюся
вдоль сада. Летний замок был сплошным темным пятном,  над  которым  ночь
пощадила последнюю бледно-голубую  полоску.  Вдоль  изгороди  неподвижно
стояли любители вечерних прогулок, задумчиво глядя, как последний отсвет
заката торжественно и печально гаснет на темных небесах.
   Внезапно дона Хайме охватила глубокая меланхолия, объяснения  которой
он не  находил.  Будучи  по  своему  складу  человеком,  живущим  скорее
воспоминаниями о прошлом, чем событиями, происходящими в  настоящем,  он
любил созерцать свою грусть; но в этом созерцании, как правило, не  было
страдания; не испытывая боли и тоски, дон Хайме уносился в мир  приятных
грез с завораживающим горьковато-сладким привкусом. Он погружался в  это
блаженное  состояние  осознанно  и,  пытаясь   иногда   осмыслить   свои
переживания, воспринимал их как единственное  накопленное  им  за  целую
жизнь сокровище, которое когда-нибудь уйдет  с  ним  в  могилу,  угаснет
вместе с его душой. Эти воспоминания  и  ощущения,  которые  он  бережно
хранил, заключали в себе целый мир. В отстраненном  созерцании  прошлого
видел дон Хайме залог ни с чем не сравнимого состояния,  называемого  им
спокойствием, душевным  миром,  единственным  плодом  мудрости,  который
могла пожать  полная  несовершенства  человеческая  природа.  Перед  его
глазами проплывала целая жизнь - безмятежная, бесстрастная  и  доступная
его пониманию; в ней  не  было  места  сомнениям  и  неуверенности;  она
походила на устье широкой полноводной  реки.  Но  вот  незадача:  стоило
появиться фиалковым глазам -  и  хрупкий  мир  преобразился,  явив  свою
истинную мятежную природу.
   Он пока не знал, насколько велика была грозящая  ему  опасность.  Так
или иначе, его дух был далек от страстей, мгновенно охватывавших душу во
времена молодости; к  донье  Аделе  он  испытывал  лишь  зрелую  позднюю
нежность,  порождавшую  безотчетную  тоску.  "Неужели  это   все?.."   -
растерянно  спрашивал  он   себя,   ощущая   разом   и   облегчение,   и
разочарование.  Облокотившись   на   ограду,   он   задумчиво   созерцал
наступление сумерек. Горизонт стремительно темнел. "Значит, на большее я
уже не способен?.." Он улыбнулся, уйдя в размышления  о  себе  самом,  о
своей бодрости, энергии, о силе своего духа, старого и усталого, но  все
же способного восстать против  апатии,  возраставшей  из-за  неуклонного
ветшания тела. И в этом тяготившем  его  смутном  чувстве,  смешанном  с
тревогой и томительным предощущением  опасности,  дон  Хайме  угадал  ту
самую легендарную лебединую песнь, последний мятеж все еще гордого духа.
IV Короткий укол
 
   Короткий укол можно  использовать  только  против  неосмотрительного,
лишенного чувства дистанции соперника. Кроме того,  нельзя  прибегать  к
этому действию на неровной, скользкой или загроможденной площадке.
 
   Весь Мадрид напряженно следил за новостями, и  дни  этого  необычайно
знойного лета бежали незаметно. Дон Хуан Прим все  туже  затягивал  сеть
заговора, а  по  выжженным  солнцем  полям  уныло  тянулись  бесконечные
вереницы заключенных, гонимых на каторжные работы в Африку.  Дона  Хайме
не волновали ходившие по Мадриду слухи, однако приходилось  смириться  с
тем, что  политические  события  вторгались  в  повседневную  жизнь  все
настойчивей.  На  тертулии  в  "Прогресс"  царило  небывалое  оживление.
Агапито Карселес будто флагом победно размахивал позавчерашней страницей
"Новой Иберии". В нашумевшей статье  под  заголовком  "Последнее  слово"
разоблачался тайный  сговор,  заключенный  в  Байонне  между  сосланными
представителями партии левых и Либеральным союзом . Целью  сговора  было
свержение монархии и выборы путем всеобщего голосования  Конституционной
ассамблеи. Это событие произошло уже некоторое время тому назад,  однако
"Новая Иберия" умудрилась  поднять  вокруг  него  страшный  шум.  Жители
Мадрида взахлеб обсуждали эту новость.
   - Лучше поздно, чем никогда,  -  уверял  Карселес,  нагло  размахивая
газетой прямо перед суровыми усами дона Лукаса Риосеко. - Кто назвал это
соглашение дикостью? Кто, я спрашиваю? - Он возбужденно  ударил  кулаком
по замусоленному газетному листу -  Терпение  народа  лопнуло,  господа.
Наша Красотка уже совсем близко!
   - Никогда, слышите? Революции - нет, и уж тем более нет - республике!
- Несмотря на возмущение, дон Лукас чувствовал упадок сил. -  Скажу  вам
больше, дон Агапито: Прим пойдет на все, чтобы поддержать  монархию.  Он
никогда не даст ход революционному маразму. Никогда, запомните! В  конце
концов, он прежде всего солдат. А каждый солдат - патриот.  А  поскольку
любой патриот - монархист, я уверен, что...
   - Я не позволю оскорблять меня! - взвизгнул Карселес. - Требую, чтобы
вы взяли ваши слова обратно.
   Дон Лукас оторопел.
   - Я не оскорблял вас, сеньор Карселес. Побагровев от гнева,  Карселес
обратился к приятелям по тертулии, призывая их в свидетели:
   - И этот кабальеро утверждает, что не оскорблял меня! Он говорит, что
не оскорблял меня, когда все  вы  собственными  ушами  слышали,  как  он
самонадеянно утверждал, что я монархист!
   - Я ничего такого не говорил...
   - Посмейте теперь отрицать! Скажите, что это не так, дон  Лукас!  Вы,
порядочный человек! Скажите это перед лицом истории, которая смотрит  на
нас обоих!
   - Да, будучи порядочным человеком, я утверждаю это,  дон  Агапито.  А
суд истории меня мало волнует. Да и при чем тут  какой-то  суд?  Дьявол!
Из-за вас я совсем запутался. О чем мы говорили, черт подери?!
   Указательный палец Карселеса гневно уставился в  грудь  затравленного
собеседника.
   - Вы, друг мой, изволили утверждать, что каждый патриот -  монархист.
Так это или не так?
   - Так.
   Карселес зло рассмеялся с видом  обвинителя,  готового  отправить  на
гарроту сознавшегося и осужденного преступника.
   - Так я монархист? По-вашему, я монархист, сеньоры?
   Все  присутствующие,  включая  дона  Хайме,  дружно   ответили,   что
монархистом он не был никоим образом. Торжествующий Карселес  повернулся
к дону Лукасу.
   - Ну вот видите!
   - А что такое, позвольте, я должен видеть?
   - Я не монархист, однако я патриот. Вы оскорбили  меня,  и  я  требую
сатисфакции.
   - Черта с два вы патриот, дон Агапито!
   - Что-о?..
   Тут  в  спор,  как  обычно,  вмешались  остальные   члены   тертулии,
предотвращая драку между Карсе-лесом и  доном  Лукасом.  Когда  волнение
стихло, все вновь перешли к общему разговору; на сей раз  его  предметом
стал политический заговор вокруг преемника Изабеллы II.
   - Возможно, это будет граф Монпансье, - зашептал Антонио Карреньо.  -
С  другой  стороны,  утверждают,  что   Наполеон   Третий   отверг   его
кандидатуру.
   - Не отвергая при том возможного прихода к власти дона Альфонсо...  -
уточнил  дон  Лукас,  вставляя  в  глаз  монокль,  выпавший   во   время
перебранки.
   Карселес снова подскочил, словно его ужалили.
   - Вы хотите сказать, Пуйчмолтехо? Как  бы  не  так,  сеньор  Риосеко!
Хватит Бурбонов. Кончено! Sic transit  gloria  borbonica  и  так  далее.
Достаточно мы, испанцы, натерпелись от Бурбона-деда и от Бурбонши-матери
. О папаше я, так уж и быть, умолчу за недостатком доказательств.
   Вкрадчиво,  как  вышколенный  клерк,  в  разговор   вступил   Антонио
Карреньо: его такт и  выдержка  всегда  помогали  ему  чувствовать  себя
комфортно в любой, даже самой рискованной ситуации.
   - Думаю, дон Лукас, вы  не  станете  отрицать,  что  последняя  капля
переполнила сосуд  терпения  испанского  народа.  Дворцовые  перевороты,
устроенные, кстати, самой же  Изабеллой,  происходили  по  причинам,  от
которых покраснел бы даже самый бывалый волокита.
   - Клевета!
   - Клевета это или нет, но мы, члены ложи, считаем,  что  эти  господа
вышли за рамки допустимого...
   В пылу защиты монархии лицо дона  Лукаса  зарделось.  Отстаивая  свои
пошатнувшиеся  позиции  под  насмешливым  оком  Карселеса,  он  умоляюще
посмотрел на дона Хайме, надеясь хоть в нем найти поддержку.
   - Вы слышите, что они говорят, дон Хайме! Вмешайтесь, ради  бога!  Вы
же такой рассудительный человек!
   Дон Хайме, невозмутимо помешивая ложечкой кофе, пожал плечами.
   - Мое дело - фехтование, дон Лукас.
   -  Фехтование?  Кто  же  думает  о  фехтовании,  когда   монархия   в
опасности?
   Марселино Ромеро, учителю музыки, внезапно стало  жаль  загнанного  в
угол дона Лукаса. Положив на тарелку  недоеденную  гренку,  он  пустился
рассуждать о симпатии, которую королева вызывала  в  народе:  да  и  кто
осмелился бы отрицать этот общеизвестный факт? Его  рассуждения  прервал
язвительный смешок Карреньо. Агапито Карселес обрушил на пианиста бурные
потоки негодования:
   -  Царствующей  особе,  дорогой  мой,  одной  симпатии  маловато!   -
воскликнул он. - Монарх должен быть патриотом. - Он искоса  взглянул  на
дона Лукаса, прибавив:
   - И человеком с совестью.
   - Звучит неплохо, - насмешливо добавил Карреньо.
   Дон Лукас ударил в  пол  тростью,  теряя  самообладание  перед  столь
вопиющим нахальством.
   - До чего же  просто  обвинять!  -  воскликнул  он,  скорбно  покачав
головой. - Как легко валить шаткое дерево! А ведь вы,  сеньор  Карселес,
бывший священник...
   - Не смейте! Это дела давно минувших дней!
   - И все же вы им были, и нечего теперь  возражать,  -  настаивал  дон
Лукас, обрадовавшись тому, что наконец-то задел противника за живое.
   Карселес поднес руку к груди,  затем  указал  пальцем  вверх,  словно
призывая в свидетели само небо.
   - Я отрекся от сутаны, которую надел  на  себя  в  минуты  юношеского
ослепления, я отрекся от этого мрачного символа мракобесия!
   Антонио Карреньо глубокомысленно кивнул в знак одобрения. Однако  дон
Лукас не сдавался:
   - Вы, бывший священник, должны  знать  лучше,  чем  кто-либо  другой:
милосердие - главная христианская добродетель. И, обсуждая такой  видный
исторический персонаж, как наша  повелительница,  следует  прежде  всего
быть великодушным и милосердным.
   - Это вам она повелительница, а не нам, дон Лукас.
   - Называйте ее, как хотите.
   - Ах так? Извольте: капризная, взбалмошная, суеверная, невежественная
и так далее, об остальном я умолчу.
   - Я не намерен выслушивать дерзости!
   Приятелям вновь пришлось вмешаться, призывая спорщиков к спокойствию.
На самом деле и дон Лукас, и Агапито Карселес были совершенно безобидны;
их яростный спор был всего  лишь  невинным  ритуалом,  повторяющимся  из
вечера в вечер.
   - Мы не должны забывать, сеньоры, что,  несмотря  на  всю  красоту  и
обаяние нашей королевы, - дон Лукас важно подкручивал кончики  усов,  не
показывая виду,  что  замечает  насмешливый  взгляд  Карселеса,  -  брак
Изабеллы с доном Франсиско де Асиз оказался  несчастливым...  Несогласие
супругов, особ столь  значительных,  стало  одной  из  причин  появления
дворцовой  камарильи,  а  также  бессовестных  политиков,  фаворитов   и
вымогателей.  Это  они,  а  не  наша  многострадальная   повелительница,
виноваты в ситуации, столь сложной для всей страны.
   Карселес больше не мог сдерживать негодование:
   - Расскажите-ка это лучше пленным патриотам,  прозябающим  в  Африке,
сосланным на Канары и Филиппины! Или эмигрантам, скитающимся по  Европе!
- Карселес  скомкал  "Новую  Иберию",  багровея  от  гнева.  -  Нынешнее
правительство ее величества идет по  стопам  своих  предшественников,  и
этого достаточно. Неужто вы слепы?..  Даже  политиканы,  в  ком  начисто
отсутствует  демократическое  начало,  были  высланы  по   одному   лишь
подозрению в сговоре с Гонсалесом Браво. Напрягите память, дон Лукас.
   Вспомните всех, от Прима  до  Олосаги,  включая  Кристино  Мартоса  и
других. Даже Либеральный союз, как  мы  только  что  узнали  из  газеты,
безропотно подчинился, едва  старик  О'Доннель  отправился  к  праотцам.
Последняя надежда бедняжки Изабеллы -  рассеянные  и  ослабевшие  войска
"модерадос", которые, того и гляди,  перегрызутся  между  собой.  Власть
ускользает из их рук, они уж и не знают, какому святому молиться... Ваша
хваленая монархия, дорогой дон Лукас, наложила в штаны.
   - Прим скоро придет к власти, поверьте мне, сеньоры,  -  доверительно
зашептал Антонио Карреньо с присущим ему таинственным видом. На этот раз
его заявление было встречено насмешками.
   Беспощадный Карселес избрал новую цель.
   - Прим, как некоторое время тому назад уверял наш уважаемый друг  дон
Лукас, всего лишь военный. Он, конечно, добился  некоторой  известности,
но при всем при этом он, повторяю, прежде всего военный. Так что черта с
два я поверю досужим сплетням!
   - Граф Реусский - настоящий либерал, - возмутился Карреньо.
   Карселес ударил кулаком по столу, чуть не пролив кофе.
   - Либерал?! Не смешите меня, дон Антонио.  Прим  -  либерал?!  Каждый
настоящий демократ, каждый гражданин, считающий себя истинным патриотом,
должен с подозрением относиться к замыслам военного.  И  Прим  в  данном
случае не исключение. Вы что, забыли о его прошлом? О  его  политических
амбициях? Сколько бы ни прозябал Прим  в  британских  туманах,  он,  как
любой генерал, никогда не откажется иметь под рукой  карточного  короля,
чтобы в конце концов выбиться  в  тузы...  Посмотрим,  господа.  Сколько
военных переворотов пришлось на наш многострадальный век? А сколько  раз
пытались провозгласить республику? Вот видите! Никто не в силах подарить
народу то, что только он сам  может  для  себя  завоевать.  Я,  сеньоры,
отношусь к Приму с подозрением. Разумеется, как  только  придет  удобный
момент, он, ко всеобщему восторгу, вытащит из рукава короля. Ну  и  что?
Как говаривал великий Вергилий, "Timeo Danaos et dona ferentis" .
   Снаружи, с  улицы  Монтера,  послышался  шум.  Под  окном  столпились
прохожие, все смотрели куда-то в сторону Пуэрта-дель-Соль.
   - Что происходит? - возбужденно воскликнул Карселес, тут же позабыв о
Приме. Карреньо встал  и  подошел  к  двери.  Кот  мирно  спал  в  углу,
свернувшись калачиком, - вот уж кого политика не интересовала.
   - Какие-то беспорядки,  сеньоры!  -  заявил  Карреньо.  -  Хорошо  бы
взглянуть поближе!
   Приятели вышли на улицу.  У  Пуэрта-дель-Соль  толпились  любопытные.
Один за другим проезжали экипажи, полицейские советовали  прохожим  идти
другой дорогой. Мимо, испуганно  озираясь,  прошуршали  юбками  какие-то
дамы. Дон Хайме подошел к полицейскому:
   - Что случилось?
   Тот пожал плечами; было заметно, что он  рас