.
 
   Он перечитал строчки несколько раз, неслышно шевеля губами. Из  этого
вышла бы неплохая эпитафия, сказал он себе. Он усмехнулся с присущей ему
грустной иронией и положил раскрытую книгу на софу. Донесшийся  с  кухни
запах сообщил ему, что кофе готов; он налил себе полную чашку и отнес  в
кабинет.
   Темнело. В верхней части окна одиноко  блестела  непостижимо  далекая
Венера. Стоя напротив портрета отца, дон Хайме отхлебнул кофе. "Красивый
человек", - сказала как-то Адела де Отеро. Затем он подошел к висящему в
рамке ордену, которым  его  наградили  за  службу  в  полку  Королевской
гвардии, - это была единственная память о его недолгой военной  карьере.
Рядом  -  пожелтевший  от  времени  диплом  Парижской  академии,  многие
минувшие с той поры зимы покрыли пергамент пятнами сырости.  Маэстро  не
без труда воскресил в памяти день,  когда  Совет,  состоявший  из  самых
видных мастеров фехтования Европы, выдал ему этот орден. Старик Луис  де
Монтеспан,  сидевший  напротив,  смотрел  на   своего   воспитанника   с
нескрываемой гордостью.  "Ученик  превзошел  учителя",  -  признался  он
позже.
   Кончиками пальцев дон Хайме коснулся шкатулки,  где  лежал  раскрытый
веер, - все, что оставила ему женщина, из-за которой он когда-то покинул
Париж. Интересно, где она сейчас?  Наверное,  превратилась  в  почтенную
старушку, по-прежнему  привлекательную  и  женственную,  и  с  умилением
нянчит внуков; в ее некогда прекрасных пальцах неустанно снует иголка, а
в памяти проплывают тайные воспоминания юности. А может быть, нет уже  и
воспоминаний: учитель фехтования забыт навеки.
   Чуть поодаль на  стене  висели  деревянные  четки  -  ряд  блестящих,
почерневших от чьих-то прикосновений бусин. Амелия Бескос  де  Астарлоа,
вдова героя французской войны, перебирала эти четки  до  последнего  дня
своей жизни, а после ее кончины какой-то сердобольный человек передал их
ее сыну. У дона Хайме возникло странное чувство: минувшие годы стерли из
его памяти черты матери; он не мог себе ее представить. Он знал, что она
была прекрасна; он помнил, как тонкие изящные руки гладили  его  детские
волосы, помнил тепло нежной шеи, к которой он  прижимался  лицом,  когда
плакал. Перед  глазами  всплывала  картина,  тусклая,  словно  старинная
гравюра:  женщина  раздувает  угли  в  большом   камине,   отбрасывающем
красноватые отблески на стены холодной мрачной гостиной.
   Прервав череду воспоминаний, учитель допил кофе. Он сидел неподвижно;
память умолкла, и в душе воцарился  мир.  Поставив  чашку  на  стол,  он
подошел к комоду, открыл ящик и вынул из него  длинный  плоский  футляр.
Отомкнув замок, он извлек тяжелый предмет, завернутый в сукно.  Это  был
крупнокалиберный пятизарядный револьвер марки  "Лефо  ше"  с  деревянной
ручкой. Лет пять назад дону Хайме подарил его один ученик, но за все это
время ему ни разу не пришло в голову  воспользоваться  подарком.  Кодекс
чести учителя фехтования восставал против огнестрельного  оружия  -  оно
казалось ему оружием трусов, наносящих  удар  издалека.  Однако  настало
время забыть о принципах.
   Дон Хайме взял револьвер и принялся заряжать его, аккуратно вкладывая
пулю за пулей в отверстия барабана. Зарядив револьвер, он взвесил его на
ладони; затем, о чем-то напряженно размышляя, поставил  кресло  напротив
двери, перед ним столик, на столик водрузил масляный  фонарь  и  положил
коробок спичек. Он снова обвел взглядом комнату, чтобы проверить, все ли
в порядке, и по очереди задул все газовые лампы,  оставив  только  одну,
горевшую в маленьком коридорчике между входной дверью  и  кабинетом.  Он
прикрыл дверь в кабинет; теперь бледный голубоватый свет едва  рассеивал
сумрак прихожей и гостиной.  Маэстро  положил  револьвер  и  вынутую  из
ножен-трости шпагу  на  столик  перед  креслом  и  мгновение  постоял  в
сумерках,   любуясь   своей   работой.   Натюрморт   выглядел   довольно
внушительно. Наконец он вышел в прихожую и отомкнул засов.
   Он направился в кухню, насвистывая какой-то нехитрый мотив,  налил  в
кувшин кофе и захватил чистую чашку.  Кувшин  и  чашку  он  поставил  на
столик рядом с фонарем, спичками,  револьвером  и  шпагой.  Он  зажег  в
фонаре слабый огонек, и, неторопливо прихлебывая кофе,  принялся  ждать.
Он не знал, который час, но был уверен, что впереди его ждет  бесконечно
долгая ночь.
   У дона Хайме слипались глаза. Он встрепенулся, ощутил острую  боль  в
затылке  и  болезненно  поморщился.  Масляный  фонарь  освещал   комнату
тоскливым мертвенным светом. Дон Хайме протянул руку к кувшину, налил  в
чашку немного кофе и достал из кармана часы: стрелки  показывали  начало
третьего. Кофе остыл, но маэстро, поморщившись, осушил одним глотком все
содержимое чашки. В доме стояла гробовая  тишина,  и  у  него  закралось
сомнение: после всего, что произошло, убийцы вряд ли осмелятся прийти  к
нему так скоро. Револьвер и обнаженная поверхность шпаги мягко  отражали
желтоватый свет масляного фонаря.
   В открытое окно донесся грохот проезжающего экипажа. Некоторое  время
маэстро,  затаив  дыхание,  напряженно  вслушивался,  пытаясь  различить
малейший подозрительный звук, и так сидел, пока экипаж не укатил  прочь.
Вновь  настала  тишина.  Потом  дону  Хайме  внезапно  почудился   скрип
ступеней, и несколько минут он не отрываясь  вглядывался  в  голубоватый
сумрак прихожей, а его правая рука поглаживала рукоятку револьвера.
   Где-то между балками низкого потолка бегала  мышь.  Он  поднял  глаза
вверх,  прислушиваясь  к  тихому  царапанью  крошечных  лапок.  Вот  уже
несколько дней он собирался ее  поймать  и  даже  поставил  мышеловку  в
кухне, возле камина, откуда зверек повадился совершать ночные набеги  на
кладовую. Но это, по-видимому, была очень хитрая мышь: маэстро то и дело
находил на куске сыра  следы  ее  зубов,  а  пружина  мышеловки  все  не
срабатывала. Он имел дело с талантливым грызуном, а это коренным образом
меняло обычные роли охотника и жертвы. Слушая возню  под  потолком,  дон
Хайме обрадовался, что до сих пор не поймал ее.  Присутствие  крошечного
существа там,  наверху,  делало  ожидание  менее  тягостным.  Перед  ним
проплывали причудливые образы, рожденные  беспокойной  дремотой.  Трижды
ему отчетливо виделся чей-то силуэт у двери, он  тревожно  вздрагивал  и
каждый раз снова усаживался в кресло,  убедившись,  что  это  лишь  игра
воображения. Часы на Сан-Хинес пробили трижды.
 
*** 
 
   Однако на этот раз сомнений не было: на лестнице  послышался  неясный
звук. Дон  Хайме  пригнул  голову,  все  его  существо  насторожилось  и
обратилось в слух. По ту сторону двери кто-то  шевелился.  Маэстро  едва
дышал, в  горле  у  него  пересохло  от  напряжения.  Он  задул  фонарь.
Единственным источником света была  теперь  тусклая  лампа  в  коридоре.
Оставаясь в кресле, он взял в  правую  руку  револьвер,  поднял  его  и,
поставив локти на стол, навел на дверь. Он не был стрелком, но с  такого
расстояния промазать невозможно. А в барабане было целых пять пуль.
   Затем, к его величайшему удивлению, в дверь постучали.  Как  странно,
подумал он: неужели убийца просит позволения  войти  в  дом  жертвы?  Он
неподвижно замер, ожидая дальнейших  событий.  Может  быть,  они  просто
хотели проверить, крепко ли он спит?
   Снова раздался стук в дверь, на этот раз  чуть  более  громкий,  хотя
по-прежнему не очень настойчивый. Таинственный  посетитель  явно  боялся
разбудить соседей. Дон Хайме почувствовал замешательство: он был готов к
нападению, к схватке, но никак не ждал этого  осторожного  стука  в  три
часа ночи. Однако дверь была незаперта,  и,  чтобы  открыть  ее,  стоило
только повернуть ручку. Стараясь не дышать, он с силой сжал револьвер  и
погладил курок Кто бы это ни был, рано или поздно он непременно войдет.
   Дон Хайме услышал металлический скрежет. Ручка медленно  повернулась,
раздался тихий скрип открывающейся  двери.  Маэстро  неслышно  выдохнул,
сделал глубокий вдох и снова замер,  не  дыша.  Его  указательный  палец
лежал на курке. Как только первая тень проникнет в холл, он выстрелит.
   - Дон Хайме? - раздался вопросительный шепот.  В  его  сердце  проник
ледяной холод,  пробежал  по  венам  и  медленно  сковал  все  тело.  Он
почувствовал,  как  пальцы  слабеют,  услышал  стук  упавшего  на   стол
револьвера. Он поднес руку ко лбу, поднялся с кресла,  оцепеневший,  как
мертвец. Этот чуть хрипловатый голос,  легкий  иностранный  выговор  мог
прозвучать только из потустороннего мира: это был голос Аделы де Отеро.
   Женский силуэт возник в  голубоватом  полумраке  и  замер  на  пороге
гостиной. Он услышал легкий шелест юбок, затем снова раздался голос:
   - Дон Хайме!
   Он  нашарил  в  потемках  коробку  со  спичками.  В  дрожащем   свете
крошечного  огонька  тени  заплясали  на  исказившемся   лице   маэстро.
Дрожащими пальцами он зажег масляный фонарь  и  поднял  его  высоко  над
головой, чтобы осветить нечто, вселившее в его душу ледяной ужас.
   Адела де Отеро стояла на пороге,  сложив  руки  поверх  юбки  темного
платья. На ней была соломенная шляпа  с  черными  лентами,  волосы  были
подобраны и уложены на затылке. Она казалась смущенной и  неуверенной  в
себе, как непослушная девочка, которая молча просит прощения за то,  что
вернулась домой так поздно.
   - Я должна вам кое-что  объяснить.  Сглотнув  слюну,  Хайме  Астарлоа
поставил фонарь на стол. В его воспоминаниях возник образ другой женщины
- неподвижной, изуродованной, лежащей на мраморном столе в  покойницкой.
Он подумал, что Адела де Отеро должна была объяснить ему нечто  большее,
чем "кое-что".
   Дважды он попытался что-то произнести, но слова  застыли  у  него  на
губах. Он стоял не шевелясь, опершись рукой о край стола, а гостья между
тем сделала несколько шагов вперед, и полусфера света легла ей на грудь.
   - Я пришла одна, дон Хайме. Вы можете меня выслушать?
   Голос дона Хайме прозвучал глухо:
   - Да, могу.
   Она сделала еще шаг, и свет фонаря дошел ей до подбородка,  потом  до
рта, осветил крошечный шрам.
   - Это долгая история.
   - Кто была та, убитая?
   Повисла тишина. Губы и подбородок снова отступили во мрак.
   - Потерпите, дон Хайме. Всему свое время. - Она говорила очень нежно,
с мягкой хрипотцой, пробуждавшей в доне Хайме противоречивые чувства.  -
У нас столько времени впереди!
   Дон  Хайме  боялся,  что  проснется,  закроет  глаза  и,  открыв  их,
обнаружит, что Адела де Отеро исчезла, что она и не приходила.
   Гостья протянула в светлое пространство руку  ладонью  вверх,  словно
показывая, что ей нечего скрывать.
   - Чтобы объяснить вам, дон Хайме, что произошло, я должна вернуться в
прошлое, лет примерно на десять назад. -  Ее  голос  казался  далеким  и
отрешенным.
   Дон  Хайме  не  видел  ее  глаз,  но  представлял  себе  их  пустыми,
отсутствующими, устремленными в никуда. Однако позже, когда он вспоминал
ту ночь, ему пришло в голову, что глаза эти были  в  тот  момент  совсем
другими: настороженными, внимательно следившими за выражением его лица.
   - В те времена у одной  девушки  приключилась  удивительная  любовная
история. Да, маэстро: это была настоящая вечная любовь...
   Она немного помолчала, словно подбирая слова.
   - Вечная любовь, - продолжала она. -  Я  не  стану  рассказывать  вам
подробности,  которые,  скорее  всего,   покажутся   незначительными   и
скучными. Скажу только,  что  этот  чудесный  роман  закончился  полгода
спустя  за  границей,  зимним  вечером,  на  берегу  реки,  от   которой
поднимался сырой туман, закончился безутешными рыданиями  и  бесконечным
одиночеством. Серая зимняя река притягивала девушку, манила  к  себе,  и
неожиданно ей захотелось обрести в  ее  водах  то,  что  поэты  называют
сладким  покоем  забвения...  Как  видите,  первая  часть  моей  истории
напоминает бульварный роман.
   Адела де Отеро прервала свой рассказ и  рассмеялась  сухим  невеселым
смехом. Дон Хайме сидел не шелохнувшись и молча слушал.
   - И тогда произошло нечто неожиданное,  -  продолжала  она.  -  Когда
опечаленная девица совсем уж было собралась броситься в туманную зыбь, в
ее жизни появился другой мужчина...  -  Она  помолчала;  ее  голос  едва
заметно потеплел; это было единственное мгновение,  когда  она  смягчила
свое  холодное  повествование.   -   Этот   человек,   движимый   только
состраданием и ничего не ждущий взамен, заметил  несчастную  девочку  на
берегу серой реки и вскоре излечил ее раны, вернул ей улыбку. Он стал ей
отцом, которого она никогда не знала; братом, которого у  нее  не  было;
супругом, равного которому она так и не встретила...  Представьте  себе,
этот удивительный супруг оказался настолько благородным, что ни разу  не
воспользовался принадлежавшим  ему  правом...  Вы  понимаете  меня,  дон
Хайме?
   Маэстро по-прежнему не видел ее глаз, но  чувствовал,  что  Адела  де
Отеро пристально на него смотрит.
   - Кажется, понимаю.
   - На самом деле понять это довольно  сложно,  -  произнесла  она  так
тихо, что дон Хайме скорее почувствовал, чем  расслышал  значение  слов.
Повисла долгая тишина. Дон Хайме начал уже опасаться, что она не захочет
продолжать свой рассказ; но через  некоторое  время  ее  голос  зазвучал
вновь:
   - В течение двух лет этот человек занимался  кропотливым  трудом:  он
создавал новую женщину, совершенно иную, мало похожую на  ту  девочку  у
реки, которая дрожа глядела в воду. И по-прежнему ничего не требовал.
   - Какое редкое самопожертвование!
   - Не думаю, дон Хайме, не думаю. -  Она  на  миг  прервалась,  словно
взвешивая свои слова. - Не  так  все  просто.  Нельзя  сказать,  что  им
руководило чистое человеколюбие... вероятно, это  была  страсть  творца,
упоение властью, но не явное, а живущее где-то в  глубине...  "Ты  самое
прекрасное из всего, что я создал", - сказал он как-то раз, и, вероятно,
сказал правду: он не жалел ни сил, ни денег,  ни  времени.  В  ход  были
пущены всевозможные средства: роскошные платья, уроки  танцев,  верховой
езды,  музыки...  фехтования.  Да,  дон  Хайме.  Девушка  по   какому-то
странному  капризу  природы  оказалась  одаренной  фехтовальщицей...  Но
однажды служебные дела вынудили этого человека вернуться на  родину.  Он
взял девушку за плечи, подвел к зеркалу и кивнул на  ее  отражение.  "Ты
прекрасна и свободна, - сказал он. - Посмотри на себя  внимательно.  Вот
то, к чему я стремился". Он был женат, у него  была  семья  и  множество
забот. Но, несмотря на это, он не собирался покидать  свое  творение  на
произвол судьбы. Перед отъездом покровитель подарил девушке дом, где она
могла жить безбедно, и, находясь в далеком краю, следил  за  тем,  чтобы
она ни в чем не нуждалась. Так прошло семь лет.
   Алела де Отеро помолчала и шепотом повторила:
   - Семь лет.
   Она подошла чуть ближе, теперь он видел ее фиалковые глаза, в которых
мерцал свет фонаря.  Маленький  шрам  по-прежнему  казался  таинственной
улыбкой.
   - Должно быть, вы, дон Хайме, уже догадались, кто этот человек.
   Он  растерянно  заморгал  и  приготовился  было   возразить,   однако
внутренний голос посоветовал ему воздержаться  от  поспешных  замечаний,
чтобы не прервать ее монолог. Она покосилась  на  него,  пытаясь  понять
причину его молчания.
   - Девушка  понимала,  в  каком  она  неизмеримом  долгу  перед  своим
благодетелем, - продолжала она минуту спустя. - В тот  день,  когда  они
расстались, она сказала на прощанье всего одну фразу: "Если когда-нибудь
я буду нужна тебе, позови меня. Даже  если  мне  придется  спуститься  в
преисподнюю..." Уверена, маэстро, что если бы вы только знали мужество и
преданность  этой  девушки,   вы   бы   поняли,   насколько   ее   слова
соответствовали истине.
   - Меня удивляет вовсе не это, сударыня, - признался  дон  Хайме.  Она
слегка улыбнулась и покачала головой, словно замечание ей польстило. Дон
Хайме провел рукой по лбу, холодному как мрамор.  Происходящее  казалось
ему долгим мучительным сном. - Итак, -  продолжил  он,  -  настал  день,
когда   этот   человек   действительно   попросил   вас   спуститься   в
преисподнюю...
   Адела де Отеро взглянула на него пристально: замечание  было  метким.
Она  подняла  руки  и  сблизила   ладони,   награждая   его   неслышными
аплодисментами.
   - Превосходное определение, дон Хайме. Замечательное.
   - Я всего лишь повторил ваши слова.
   - Все равно превосходное. - В ее голосе звучала ирония. -  Спуститься
в преисподнюю... Именно об этом он однажды меня попросил.
   - Неужто так велик был долг?
   - Неизмерим.
   - И так неизбежна расплата?
   - Девушка получила от этого человека все, что имела. И главное - все,
чем она стала. Ничто не шло в сравнение с тем, что он ей  дал...  Однако
позвольте мне продолжить. Человек, о котором идет речь,  занимал  видную
должность в некой организации.  По  причинам,  о  которых  вам  несложно
догадаться, он ввязался в политическую игру. В игру очень  опасную,  дон
Хайме. Коммерческие интересы привели его к союзу  с  Примом,  и  тут  он
допустил серьезную ошибку -  финансировал  один  безумный  революционный
проект, закончившийся полным провалом. К сожалению, его разоблачили. Это
означало крах, катастрофу. Но положение в  обществе  и  еще  ряд  причин
помогли ему удержаться. - Адела де Отеро замолчала, а  когда  заговорила
снова, голос ее изменился, в нем появились металлические нотки,  жесткие
и холодные. - И тогда он решил сойтись с Нарваэсом.
   - А что сделал Прим, когда узнал о предательстве?
   Она задумалась, прикусив нижнюю губу.
   - О  предательстве?..  Действительно,  можно  сказать  и  так  -  Она
посмотрела на него недоверчиво, как девочка,  которая  разболтала  чужой
секрет. - Прим, разумеется, ничего не узнал. Он и по сей день ничего  не
знает.
   Дон Хайме был искренне возмущен:
   - Вы хотите сказать, что вы это делали для  человека,  способного  на
предательство?
   - Вы, наверное, просто ничего не поняли. - Фиалковые глаза  взглянули
на него с презрением. - Вы совсем ничего не поняли. Неужели вы верите  в
плохих и хороших людей,  в  справедливые  и  несправедливые  поступки?..
Какое мне дело до генерала Прима или кого-то еще? Я пришла к вам,  чтобы
рассказать о человеке, которому обязана всем. Разве со мной  он  не  был
честным и справедливым? Разве меня он предал?..  Прошу  вас,  друг  мой:
оставьте вы  свои  лицемерные  заявления.  Кто  дал  вам  право  кого-то
судить?
   Дон Хайме вздохнул. Он очень устал и с большим  удовольствием  прилег
бы на софу. Ему хотелось  уснуть,  уйти  от  всего  этого  прочь,  чтобы
события ночи оказались всего лишь скверным  сном,  который  рассеется  с
первыми лучами зари. Он уже не мог с уверенностью сказать,  хотелось  ли
ему дослушать историю до конца.
   - Что же произойдет, если Прим обо всем узнает? - устало спросил он.
   Адела де Отеро сделала равнодушную гримасу.
   - Он никогда  не  узнает,  -  сказала  она.  -  Только  два  человека
участвовали в этом  деле  вместе  с  ним:  президент  Совета  и  министр
внутренних дел, с которыми он общался непосредственно.  К  счастью,  оба
они скончались... умерли своей смертью. Больше ничто не  могло  помешать
моему другу сохранить прежние отношения с Примем. Опасных свидетелей  не
стало.
   - Прим и его приспешники вот-вот придут к власти...
   Она улыбнулась:
   - Да. Они победят. И мой  друг  один  из  тех,  кто  финансирует  эту
кампанию. Представьте, какие выгоды его ждут.
   Дон Хайме прикрыл глаза и покачал головой. Теперь все было ясно.
   - Но тут появилось лишнее звено, - пробормотал он.
   - Правильно, - подтвердила она. - Этим  лишним  звеном  был  Луис  де
Аяла. За время своей политической деятельности маркиз  приобрел  большой
вес, чему немало помогло его сотрудничество со своим дядей  Вальеспином,
министром внутренних дел, который отлично знал, чем занимается мой друг.
После смерти Вальеспина Аяла получил доступ к его личному  архив