осквичей  в день  погибает  всего  несколько бедолаг,  то я
получал гораздо  больше  шансов выжить,  нежели при падении с седьмого этажа
даже   в   заранее   облюбованное   место.   Но   чтобы   осуществить   этот
мягкосуицидальный план, нужно было купить бутылку  спирта. А денег-то
как раз не было!
     И тут я вспомнил про акции АО ДДД! Я вложил в них почти все сбережения.
Эту  глупость я  совершил после возвращения из теплоходного круиза Москва --
Астрахань, устроенного горячим поклонником моих эпиграммушечек --  торговцем
квартирами по кличке "Недвижимец". Он придумал  замечательную  вещь: находил
одинокого   нуждающегося  пенсионера  или   пенсионерку,   обещал   солидное
ежемесячное  вспомоществование, а те в знак ответной признательности  должны
были завещать ему свою жилплощадь. В общем, ничего особенного, фантастически
доходного,   но    бизнес    тем    не   менее   процветал,    потому    что
облагодетельствованные  старички  после  заключения  контракта   помирали  с
какой-то  несвойственной  даже  их  преклонному  возрасту  расторопностью  и
квартиры  поступали  в  полное распоряжение  Недвижимца.  Как ему  удавалось
регулировать  смертность своих клиентов --  загадка, но, думаю,  дело
связано  с тем,  что, помимо  квартир,  он  еще приторговывал  просроченными
американскими пилюлями от  головной боли, каковыми бесплатно  снабжал  своих
пенсионеров. А как известно, самые головокружительные открытия происходят на
стыке наук!
     И вот однажды, почувствовав себя необратимо богатым, Недвижимец закупил
целый теплоход,  наприглашал певцов, артистов, телезвезд. Меня же, грешного,
выписали для того, чтобы в  перерывах между эстрадными номерами  я читал мои
эпиграммушечки:

     Налоги -- несущественны.
     Политика -- былье,
     Когда срываешь с женщины
     Французское белье!

     Там,  на  теплоходе,  я  познакомился  с  одним  хмырем,  который  умел
имитировать голоса разных знаменитостей, но его взяли только для того, чтобы
он  говорил  голосом  Недвижимцевой   тещи   одну   лишь   фразу:   "Дура  я
коломенская...", что вызывало феерический  восторг хозяина. Голосом тещи  он
овладел  настолько,  что  Недвижимец  начал  на  него  даже  по-родственному
покрикивать, а потом и поколачивать. В результате парень не выдержал и сошел
на берег в Нижнем Новгороде. Но перед  тем как сбежать,  он посоветовал  мне
вложить  деньги  в  акции АО ДДД.  "Деньги должны работать,  а не  мы..." --
молвил он на прощание,  прикрывая здоровенный чернильный синяк под глазом --
награду  за  подражательство. И  я  послушался этого идиота,  чтоб  ему  всю
оставшуюся жизнь подражать реву довоенного унитаза:  АО ДДД  оглушительно
лопнуло, снова сделав меня нищим. Но об этом как-нибудь потом...
     Когда  я совсем  уже  отчаялся  и  стал  поглядывать на  многочисленных
столичных нищих с полупрофессиональным интересом, вдруг позвонил Недвижимец.
У  него  были серьезные неприятности со здоровьем: с похмелья, по ошибке, он
принял американскую пилюлю от  головной боли,  к счастью, только одну -- это
его и  спасло. На радостях  Недвижимец решил отметить свой  день рождения на
Сицилии, куда и звал  меня, обещая  хороший  гонорар. Замирая от  счастья, я
выдержал паузу и тут же согласился.
     В Катанье я практически ничего не делал, шатался по городу, пил дешевое
итальянское винишко, купил себе на меркато, проще говоря, на толкучке пиджак
и несколько хороших рубашек. Выступать мне пришлось один только раз во время
прощального обеда, накрытого персон на  сто в роскошном загородном ресторане
под  старинным  акведуком.   Наши  мафиози,   слетевшиеся   отовсюду,  чтобы
поздравить  новорожденного,  громко  ржали  над  моими эпиграммушечками.  Но
итальянские коллеги только улыбались для приличия,  хотя переводил им доктор
филологических наук  из  МГУ,  лучший знаток Габриэля Д'Аннунцио, специально
привезенный по  такому  случаю. Причем  за  перевод  дюжины  эпиграммушечек,
признался  он,  пьяно  плача на моем  плече, ему заплатили  в  несколько раз
больше, чем за всего  Д'Аннунцио, которого  он,  бедняга, переводил двадцать
пять лет! Из  итальянцев оценил мое творчество только директор библиотеки
Катаньского университета. Он подошел ко  мне  и через жалобно всхлипывающего
переводчика сообщил, что  как раз готовит  антологию современной  российской
поэзии  и  обязательно  включит  меня  в  нее,  поставив  между Евтушенко  и
Пушкиным. После такого  заявления каждый  итальянский  мафиози  почел  своим
долгом  пожать мне  руку,  ибо  директор  библиотеки,  как оказалось,  и был
крестным  отцом. Растроганный  таким  признанием со  стороны  местной элиты,
Недвижимец заплатил мне в полтора раза больше,  чем обещал, и  я обрадованно
смекнул, что смогу купить  еще и новую машинку, электрическую.  Кроме  того,
мой расщедрившийся наниматель вручил мне обратный билет бизнес-класса, а сам
остался еще на недельку, чтобы  ознакомиться с тонкостями  решения жилищного
вопроса  на Сицилии. Его гости разлетелись кто  в  Штаты,  а кто на  Канары.
Переводчик  Д'Аннунцио,  протрезвев,  устроился  ложкомоем  в  тот  самый
ресторан  под  акведуком.  Вот  почему  в  Москву  я  возвращался,   одиноко
прихлебывая  из   пластмассового  стаканчика  "Смирновскую"   и   заедая  ее
сливочками, фаршированными анчоусами.
     Я снова поглядел в иллюминатор и принялся старательно думать, с чем еще
можно  сравнить   видневшуюся  далеко  внизу  землю.   Но  безрезультатно...
Наверное,  я   даже  чуть-чуть   вздремнул:   в   голове  воцарилась  нежная
многозначительная невнятица. Очнулся я оттого, что кто-то грубо взял меня за
плечо.  Я  открыл глаза и  увидел  его. В  нацеленном на  меня  взгляде было
столько  ненависти,  что ее  вполне  могло хватить на  геноцид какого-нибудь
малого народа...
     -- Здравствуй, сволочь! -- произнес он. -- Вот мы и встретились. Теперь
тебе точно конец.
     Он стоял  около моего кресла  и  смотрел  на  меня так,  как, наверное,
мясник  с ярко выраженными  садистскими  наклонностями смотрит на юного, еще
ничего  не  знающего о бараньих отбивных  ягненка. Он почти  не изменился: у
него было все то же  усеянное веснушками круглое лицо, румянец во всю  щеку,
рыжие, завивающиеся на лбу колечками волосы и большие голубые  глаза. Только
смотрели они на меня  не с прежней простодушной доверчивостью, а с  холодной
враждебностью.  И одет  он был  тоже  не как прежде:  вместо  экзотического,
придуманного мной наряда гения, вышедшего из таежной деревни Щимыти, на  нем
красовался отличный двубортный костюм, переливающийся, как нефтяное пятно на
воде. Хорош был и дорогой галстук цвета кинжального удара.
     -- Не узнал, что ли? -- спросил он, скривив губы в беспощадной усмешке.
     -- Узнал, -- прошептал я. -- Чего ты хочешь?
     -- Хочу набить тебе морду!
     -- И только?
     -- Только для начала: потом я тебя просто убью!
     -- А за что?
     -- Ты меня об этом спрашиваешь?
     -- Тебя...
     --   Сам   знаешь,   котяра!   Франкельштерн   стоптанный!    Пассажиры
заинтересованно посмотрели на нас.
     -- Франкенштейн, -- автоматически поправил я.
     --  Хватит меня  учить!  Научил  уже один  раз... На  весь мир  чуть не
опозорил!
     --   Я  хотел  как   лучше!  --  Мне  удалось  придать   своему  голосу
неправдоподобную искренность.
     -- А получилось  как всегда!  Не вари  козла! Я для  тебя всю жизнь был
кроликом Павлова...
     -- Собакой... -- снова поправил я и похолодел.
     -- Вот-вот -- собакой!  Я всегда  это чувствовал! Пойдем выйдем! --  Он
схватил меня за шиворот.
     Пассажиры  уже  перешептывались,  вникая   в  драматургию  назревающего
мордобоя.
     -- Это самолет -- тут нельзя драться... -- возразил я.
     -- А  кто тебе сказал, что  мы  будем  драться?  Я  просто откручу тебе
голову! Очень тихо... Пошли!
     --  Все  равно  нельзя: можно нарушить  балансировку  центрирующей  оси
крылоподъемной  конструкции!  --  выпалил  я  первую   пришедшую   в  голову
чепуховину.
     -- Не глупее некоторых. Сам знаю. Я тебя в аэропорту прибью. Готовься!
     И тут в воздухе снова  запахло парфюмерией. Я давно  заметил: насколько
мужчины, носящие униформу, привержены к крепким напиткам, настолько женщины,
находящиеся при исполнении,  склонны к крепким  духам. (Хорошее  наблюдение.
Запомнить!)
     -- Освободите проход! -- потребовала стюардесса,  подкрепляя свои слова
суровой вставной улыбкой. -- Сейчас вам будет предложена горячая пища.
     -- Что ж, я  с человеком  поговорить  не  имею права?  --  спросил  он,
предусмотрительно  отпустив мой ворот  и  даже по-приятельски  взъерошив мне
волосы  на  затылке.  -- Я,  может,  старого  друга встретил. Восемь лет  не
виделись! Я, может, его обнять хочу!
     -- Люди поедят -- тогда обобнимайтесь! -- отрезала бортпроводница.
     Он посмотрел  на  меня с  многообещающей  ненавистью, повернулся, и его
широченная  спина двинулась по салону самолета, точно поршень. Перед тем как
скрыться  за  занавеской,  отделявшей  бизнес-класс  от  экономического,  он
обернулся и показал  мне огромный кулак, суливший, по меньшей мере, обильное
кровотечение  и множественные переломы. Конечно, рано или  поздно это должно
было  случиться.  За  все приходится платить. Рано или  поздно придуманная и
выпущенная  в  мир тварь  задушит  своего  Франкенштейна, а Галатея наставит
Пигмалиону  рога.   Собственно,  с  этих  чертовых   маральих  рогов  все  и
началось...
     Стюардесса  вынула из металлического ящика на  колесиках  пластмассовый
поднос с сиротской аэрофлотовской снедью и поставила передо мной на откидной
столик:
     -- Приятного аппетита! Пива не желаете?
     -- Что? Нет... Нет-нет! -- вздрогнул я всем телом.


2. ВНАЧАЛЕ БЫЛО ПИВО

     Нет, не с маральих рогов -- все началось  с  пива! Я очень хорошо помню
тот  день.  Год  тоже  легко  вспомнить:   шли  первые  месяцы  горбачевской
перестройки,  когда  слов  было  уже  много,  а  пива  еще  мало, и  если  в
писательский Клуб завозили свежее "Жигулевское", то за  столиками было шумно
и свободомысленно. Да и  время было замечательное: нашему доверчивому народу
уже  дали  в  ручонку  погремушку  гласности,  но  пока  еще  не  отняли  от
материнской груди социализма.  Впрочем, нет! Началось  это  чуть раньше, как
раз  накануне  гласности. Ну конечно, как можно перепутать? Ведь и гласность
хренова  началась  именно  с  этой  истории, с моей  давней  непростительной
глупости.
     Дело было  так. Стас Жгутович, Арнольд  и я сидели в Дубовом  зале Дома
литераторов и пили пиво с раками, которые в ту пору, если говорить о Москве,
водились только здесь да еще иногда в  Доме журналистов.  Арнольд  все время
порывался выставить на стол бутылку настойки из маральих рогов. Ибо она, как
он,  смеясь  в бороду, объяснял,  лучшее средство от  рогов  супружеских.  И
вообще, у них в Сибири такую настойку зовут "амораловкой" -- за ее необоримо
возбуждающее действие.  А  недавно,  например, пробную  партию  "амораловки"
закупили  совсем  уж  почти  невозмутимые финны  и  просто с  ума посходили.
Арнольд,  почуяв  выгоду, начал хлопотать  об  организации производственного
кооператива -- их как раз только-только разрешили постановлением ЦК КПСС.
     -- Взъерошимся, мужики! -- предложил Арнольд, заманчиво подмигивая.
     Но  мы,  сосредоточившись  на  пиве,  разрешили  ему  выставить  только
литровую  банку соленых  рыжиков, которые  идут с  "Жигулевским"  еще  лучше
раков.  Деморализовав  нас  рыжиками,  он  наконец сделал  то,  от  чего  мы
удерживали  его  весь  вечер:  начал  нам рассказывать  сюжет своего  нового
романа. Подробностей я, конечно, уже не  помню, но суть такова: один таежный
охотник по имени Альберт выслеживает и убивает самку рыси, чтобы сшить шапку
любимой женщине. И тут-то начинается самое главное. Лишившись подруги, самец
принимается мстить за свое порушенное звериное счастье и преследует охотника
аж до самого  Красноярска, где  и  загрызает  его  насмерть  возле  мехового
ателье, куда Альберт пришел,  чтобы получить уже готовую шапку. Мстительного
самца  отстреливает  случившийся поблизости милиционер.  Он вместе  с шапкой
приносит страшное  известие любимой  погибшего  промысловика. И  остаются на
свете две  одинокие, лишившиеся своих мужчин самки  -- одна в  виде женщины,
другая в виде шапки...
     -- Ну как? -- спросил Арнольд, заранее скромно потупив глаза.
     --  Говно!  --  выпалил  я,  чтобы  опередить  какую-нибудь  чудовищную
бестактность  со  стороны  Жгутовича  и  не  слишком  огорчить  самолюбивого
провинциального автора.
     --  За  что ж вы  здесь, в Москве, так  Сибирь не  любите? -- задумчиво
поинтересовался Арнольд.
     -- Ты Мелвилла хоть читал? -- тяжелым от пива голосом спросил Стас.
     -- Не довелось.
     --  Когда  доведется,  обрати  внимание:  у  него там кит  за  мужиками
гоняется... "Моби Дик".
     -- Так то ж кит!
     -- А у Распутина медведь тоже одного мужика выслеживает, -- добавил я.
     --  Так то  ж медведь, -- не сдавался Арнольд, -- у меня-то -- рысь!  А
про шапку у них там есть?
     -- Про  шапку  у  них  там  нет, -- покачал  головой Жгутович, -- но на
аллюзиях далеко не уедешь!
     Арнольд затих,  видимо, прикидывая, далеко ли можно уехать на аллюзиях,
а главное, соображая, что это такое -- аллюзия. Спорить  со Стасом он даже и
не пытался, потому  что  Жгутович был человеком угнетающе  начитанным, да  и
работал  в букинистическом магазине "Книжная находка", что на Лубянке, рядом
с памятником  первопечатнику Ивану  Федорову. Стаса  знала  вся литературная
Москва,  так  как  он  помогал  писателям  в  обстановке жестокого  книжного
дефицита  доставать редкие и идеологически неоднозначные издания. Он  бы мог
озолотиться  на этом  деле,  но у  него  была  одна  пагубная  и неизлечимая
болезнь.  По  сравнению   с  ней   наследственный  алкоголизм  с  запоями  и
галлюцинациями   --  всего  лишь   легкое   недомогание.   Он  писал  стихи.
Отвратительные, как утренний  остаток макияжа на лице нелюбимой  женщины. По
этой печальной, но уважительной причине книги писателям он доставал задаром,
рассчитывая, что они в знак  ответной  признательности порекомендуют  его
произведения  в  какой-нибудь популярный журнал. Однако  чаще всего, получив
искомую книгу,  вероломный  писатель в ответ на просьбу "поддержать" начинал
морщить  лоб  и,  полистав  Стасовы  стихи,  бормотал  что-то  про  пока  не
обретенный еще автором  консенсус между экзистенцией и поэтическим инобытием
логоса...  В  переводе  на обычный  язык это  означало  следующее:  хоть ты,
Стасик,   и   хороший   парень,   но   твое  плохо   прорифмованное   дерьмо
порекомендовать  куда-нибудь  очень  сложно,  разве  что  ты  достанешь  мне
собрание  сочинений Арцыбашева. А когда, достав, наконец, Арцыбашева, да еще
комплект романов Ренье  в придачу, Жгутович заводил речь о том, что стихов у
него набралось  уже на три сборника,  а поэт без  книги, как Париж без Сены,
ему  начинали  бормотать  что-то  о  судьбе   как   формообразующем  факторе
творчества...
     Так бы  Стас и мучился  до  пенсии,  но однажды  случилось невероятное:
какой-то  бомжеватого  вида  мужичок  приволок  в  магазин  здоровенный  том
"Масонской   энциклопедии",   изданной  перед  самой  революцией.  Это  была
немыслимая удача, ну, как если б  сегодня  кто-нибудь нетрезвый притащил вам
мешок платиносодержащих  радиодеталей и попросил за это пятьдесят  долларов.
Мужик опасливо  запросил  пятьдесят  рублей.  Стас  великодушно заплатил  за
"Масонскую энциклопедию" червонец из собственного  кармана,  и  доходяга был
счастлив, ибо  пребывал  в  том  специфическом  состоянии,  когда  за стакан
портвейна  можно  продать себя на галеры. Конечно, Жгутович сразу понял, что
наступил его звездный час и что теперь или никогда он станет наконец автором
книги стихов, без которой  поэт,  как Лондон без  Темзы.  Слух  о "Масонской
энциклопедии" разнесся по литературной  Москве  с эпидемической скоростью. К
магазину  возле  памятника  Ивану  Федорову  потянулись,   как  волхвы  к
Христу-младенцу, писатели: всем  хотелось завладеть уникальной энциклопедией
и проникнуть  в  тайну  великого  закулисья, в тайну, по сравнению с которой
марксизм  --  детская  сказка  про  Шалтая-Болтая.  Но  их  ожидало  суровое
встречное предложение:  Стас,  как вы  уже, наверное, догадались, решительно
требовал  в  качестве  вознаграждения издать его  собственную  книжку  и  не
торопился расставаться  с  "Масонской  энциклопедией",  дожидаясь  надежного
соискателя, безотказного,  как  автомат  Калашникова. Ошибиться Жгутович  не
имел  права.  Это  теперь, когда  хрупкий  скелет нации хрустнул в  объятиях
капитализма, ты можешь прийти, заплатить, и твоя книга, состоящая, допустим,
из альковных прозвищ, какими одаривали тебя женщины, будет мгновенно издана.
Но  тогда...  Тогда  на  каждого, кто  приходил в издательство с  рукописью,
смотрели  так, точно  это был маньяк,  сбежавший из психушки вместе со своей
историей болезни, каковую теперь и просит опубликовать, да еще собирается
получить за это гонорар.
     А  чтобы  до   конца   стало  ясно,  сквозь  какие  тернии  приходилось
продираться  стихотворной строке на  пути  от  первой гримасы вдохновения на
лице поэта до пахнущего свежей типографской краской сигнального  экземпляра,
я должен  рассказать,  как  была  издана моя первая и  единственная  книжка.
Случилось это только благодаря тому, что, разведясь в один прекрасный день с
женой и разменяв  нашу общую жилплощадь, я  стал  обладателем  однокомнатной
квартирки на улице командарма  Тятина  (ныне  2-я Вздыбленская)  в панельном
доме,  построенном в семидесятые годы. Эти облупившиеся белые многоэтажки  в
центре  Москвы напоминают мне сломанные холодильники, завезенные дачниками в
лес и там брошенные... (Неплохо. Запомнить!)
     Почему я развелся с женой, вопрос неясный, пожалуй, даже более неясный,
чем вопрос, почему я  на ней женился. Она была миловидной, пухленькой дамой,
неплохо готовила,  изъяснялась на литературные  темы и изнурялась аэробикой.
По вечерам  мы лежали в постели и, прежде чем заняться любовью, читали: я --
стихи какого-нибудь просочившегося на  журнальные страницы мерзавца, она  --
"Здоровье".  Сигналом к  переходу  от  чтения  к  уныло-вазелиновому  интиму
обыкновенно служило нажатие кнопки ночника. Заметив, что моя рука потянулась
к выключателю,  она поворачивала ко мне свое  густо  смазанное ночным кремом
лицо и  говорила:  "Подожди,  милый,  я  дочитаю страницу!.."  По утрам жена
ходила на  стадион  (он был виден из  нашего окна) и для  поддержания фигуры
делала несколько  кругов по гаревой дорожке. И вот однажды, прихлебывая кофе
и наблюдая через стекло, как она движется  по терракотовому ободку  зеленого
поля,  я неожиданно подумал о ней как об  искусственном спутнике, который
может в любой момент сорваться со своей орбиты и навсегда исчезнуть в вечной
космической мерзлоте.
     Через два месяца  мы развелись. К этому времени я еще не опубликовал ни
одного  своего  стихотворения и  на жизнь зарабатывал тем,  что,  во-первых,
служил   корреспондентом   в   многотиражке   "За   образцовый  рейс"   4-го
автокомбината,  а  во-вторых,   тем,   что   писал  стихотворные  пионерские
приветствия  и  юбилейные  истории  фабрик и заводов.  По сему  поводу,  уже
собирая  мои   вещи,  жена  заметила,  что  это  чисто   русская   традиция:
нестреляющая Царь-пушка, незвонящий Царь-колокол и непечатающиеся поэты...
     Получив  после  размена  в   полное  свое   распоряжение  однокомнатную
квартиру, я  поначалу  и  не  сообразил, что таким  образом  обеспечил  себе
литературное будущее. Я просто наслаждался полузабытым счастьем безотчетного
одиночества.  Девушки  у  меня, конечно, бывали,  но  не  так уж часто,  ибо
свобода настраивает мужчину на философский лад и  делает  гурманом. Измена в
браке -- это нечто п