состарилась, а может  быть, и умерла.  И вдруг  понял  настоящую причину той
давней материнской ярости:  ведь на вид Инна была ее  ровесницей! И еще одну
вещь я понял  совершенно неожиданно: у разорванной в клочки Инны было  такое
же, как и у Анки, упругое, зовущее, стремительно сужающееся книзу лоно...
     И  тут  снова,  точно  стараясь  восполнить  свое  недельное  молчание,
зазвонил телефон. Это был Любин-Любченко.
     -- Я все понял, -- сказал он. -- Это гениально!
     -- Что вы поняли?
     -- Все... Нам надо встретиться.
     -- Когда?
     -- Как можно быстрее!
     --  Хорошо, -- сказал я,  даже  радуясь возможности отвлечься от  всего
этого кошмара. -- Через час в ЦДЛ.
     Вероятно,  от моего тела исходили  особые волны,  потому что  встречные
женщины  смотрели  на меня с  волнующим испугом. А  в  троллейбусе  какая-то
студентка, которую я зачем-то вообразил себе голой и сладостно изгибающейся,
вдруг покраснела как маков цвет и сердито отвернулась к окну...
     В  холле  томился  Любин-Любченко.  Он  сидел  у  журнального  столика,
подперев задумчивое  лицо кулаками, которых из-за  непомерной  длины  манжет
видно  не было,  и складывалось впечатление, будто  теоретик авангарда сидит
опершись  подбородком  о  копыта.  Увидев  меня,   он  затрепетал,  радостно
облизываясь,  и  я  с  ужасом почувствовал,  что  его всегда  отвратительная
масленая улыбка  вдруг  показалась  мне  не  лишенной приятности. Доехали! Я
сунул руку в карман брюк и с ненавистью ущипнул себя за ляжку.
     -- Ну? -- спросил я, подойдя к нему.
     -- Это  гениально!  -- повторил  он. --  Вы,  конечно,  знаете,  что  в
эзотерической философии пустота  определяется как то место, которое  создано
отсутствием вещества, требуемого для строительства небес?
     -- Амбивалентно, -- ответил я.
     --  Отлично.  На  саркофаге  Сети  Первого  есть  изображение  пустоты,
представляющее собой полунаполненный сосуд. Чашу... Я сразу  понял  тонкость
названия романа! Но такой глубины даже не предполагал...
     -- Вестимо, -- значительно кивнул я.
     -- Теперь о  чистых  страницах. Они --  белого цвета.  Я  даже  не буду
останавливаться  на  том,  что, по  Генону,  белый  цвет представляет  собой
духовный центр --- Туле, так называемый "белый остров"  -- страну живых или,
если  хотите,  рай.  Кстати,  Лойфлер  в  исследовании  о  мифических птицах
связывает белых птиц с эротизмом... Понимаете?
     -- Вы меня об этом спрашиваете? -- вздрогнул я всем телом.
     -- Но  это еще не все.  Чистая  страница  -- это  окно  в  коллективное
бессознательное,  поэтому, существуя  в  сознании автора и  не существуя  на
страницах   рукописи,   роман  тем   не   менее  существует  в  коллективном
бессознательном,  куда  можно  проникнуть,  распахнув,  как  окно,  книгу...
Понимаете?
     -- Скорее нет, чем да...
     --  А  это практически  и нельзя  понять, не учитывая новейшие  теории,
трактующие  человеческий  мозг  как  особое  считывающее  устройство!  Таким
образом,  чистая  страница -- это прежде всего шифр  для  выхода сознания  в
надсознание -- к астральным сгусткам информационной  энергии, где безусловно
есть и сочиненный, но не записанный роман вашего Виктора...
     -- Трансцендентально...
     -- Да бросьте! Роман  мог быть не  только  не  записан,  но  даже  и не
сочинен вообще. Неважно! Главное -- это шифр, открывающий тайники астральной
информации, где  каждый  может  найти  свое. Только  за  это  Виктору  нужно
поставить памятник напротив Пушкина!
     -- Не варите козленка в молоке матери его! -- ревниво сказал я.
     -- Я смотрю, вы  тоже  попали под влияние Акашина: говорите  просто его
словами! Но это  естественно:  быть рядом  с гением... Надеюсь, вы  одобрите
название, которое я дал творческому методу, открытому Виктором! Табулизм.
     -- Почти -- бутулизм...
     --  Ну что  вы  такое  говорите? Это же  -- от "tabula rasa".  Помните,
римляне называли так чистую,  выскобленную доску? Понимаете? Табулизм -- это
не просто возносящая нас ввысь энергия чистой страницы, это вообще запрет --
табу  на  любое буквенное фиксирование художественного  образа!  Любое...  В
общем, подобно  "концу истории"  мы  подошли к "концу литературы". И  в этом
гениальность  открытия  Акашина, равного открытиям Эйнштейна! Теперь-то  мне
ясен эзотерический смысл слова, сказанного им в прямом эфире! Ничего другого
он сказать-то и не мог!
     -- Не мог, -- согласился я.
     -- Вот именно: экскремент -- это символ завершения духовной эволюции, в
нашем  случае  -- "конец литературы".  Улавливаете? И только теперь  я понял
подлинный смысл его фразы: "Не вари козленка в молоке матери его..."
     -- И какой же смысл?
     -- Боже, я думал, вы умнее. Молоко какого цвета?
     -- Белого.
     -- Ну вот!  Записывать  литературу на бумаге  так  же недопустимо,  это
такое же  табу,  как  у  древних -- запрет на смешанную  пищу,  на козленка,
сваренного  в  молоке...  А  это  значит,  что  даже  самый  невинный  знак,
начертанный  на бумаге, навсегда закрывает нам  выход к информационному полю
Вселенной! Понятно?
     -- Теперь -- да.
     --  А   мне   теперь   понятно,   почему  мудрые  американцы  предпочли
ненаписанный   роман   Виктора   пачкотне   этого   графомана    Чурменяева.
Справедливость восторжествовала!  Вот  и все,  что я  хотел вам сказать.  Я,
кстати, написал об  этом статью.  "Табулизм, или  Конец  литературы". У нас,
конечно,  не напечатают...  Надежда только на "тамиздат".  Но услугами  этой
бездарности Чурменяева я пользоваться  не собираюсь, да он и не  согласится:
разъярен... Это же  пощечина  ему и  всем  подобным! Но вот  если  вы  через
Виктора...
     -- Давайте статью, -- кивнул я.
     Любин-Любченко протянул  мне большой фирменный конверт журнала "Среднее
животноводство" со стилизованным барашком в уголке.
     -- Под псевдонимом? -- уточнил я.
     -- Конечно! -- конспиративно облизнулся он. -- "Автандил Тургенев".
     -- Хорошо, -- одобрил я. -- Но только вы понимаете,  что об этом  никто
знать не должен? Никто!
     -- Конечно.
     -- Копия у вас осталась?
     -- Что вы! Я всегда помню, в какой стране мы живем...
     -- Вы кому-нибудь об этом вашем открытии уже говорили?
     -- Нет, вам первому...
     -- Я прошу  вас -- не говорите пока никому. Чурменяев может перехватить
идею! Он ведь тоже статьи пишет.
     -- Это исключено! Я лучше откушу себе язык...


29. ИЗНАСИЛОВАНИЕ НАДЕЖДЫ

     Забрав статью и  размышляя, чем  же Любин-Любченко  будет облизываться,
если откусит себе язык,  я направился  к буфету  --  выпить  кофе. По пути я
просто утомился принимать  бесконечные  поздравления от встречных писателей,
точно  я  был  счастливым  родителем  скрипичного  вундеркинда,  выигравшего
международный конкурс. В холле  меня  перехватил  и  отвел  в  сторону  Иван
Давидович:  оказывается, он  терпеливо  ждал  за колонной,  пока  я  закончу
разговор с Любиным-Любченко. Взяв  меня под  локоток, он жарко зашептал, что
ни  на минуту  не  переставал  верить в  победу  и  чрезвычайно  горд  своим
непосредственным  участием  в  мировом  триумфе Акашина!  И  как раз  теперь
настало время ненавязчиво довести до общественного сознания, кто конкретно в
заснеженной   сибирской   деревне   Щимыти   дал  жизнь  будущему   лауреату
Бейкеровской премии.  Ирискин даже посоветовал  издать роман  на  Западе под
настоящей фамилией Виктора, не изуродованной невежественным председателем
Щимытинского  сельсовета,  что,  в сущности,  явится простым восстановлением
исторической справедливости.
     -- Вы полагаете?
     -- Конечно. В  противном случае западная критика может просто не понять
масштабы его дарования (давования).
     -- Трансцендентально!
     -- Ничего тут трансцендентального, дружочек (двужочек), нет! Только так
можно противостоять мировому черносотенству. Вы меня понимаете?
     -- Скорее да, чем нет...
     --  Славненько!  Пусть эта  крыса (квыса) Медноструев захлебнется своей
желчью!
     -- Амбивалентно, -- кивнул я.
     --  И еще я хотел  посоветоваться!  На днях наше письмо напечатают.  Мы
очень хотим, чтобы  под  ним  стояла  подпись нового  лауреата  Бейкеровской
премии! Вы меня понимаете?
     -- Вестимо.
     -- Не возражаете?
     -- Отнюдь!
     --  А вы стали  чем-то  похожи  на  вашего друга, --  прощаясь, заметил
Ирискин.
     -- Трудно быть рядом с гением и не попасть под его влияние, -- объяснил
я.
     Медноструев,  бодрый   и   совершенно   не  собирающийся  захлебываться
собственной  желчью,  перехватил  меня  чуть  позже  --  уже  на  подходе  к
ресторану.
     -- Как мы их  с  тобой сделали! -- гаркнул он, хряснув меня  по  спине,
будто кувалдой.  -- Ничего,  пусть  русский дух понюхают! Пусть эта  сволочь
Ирискин с горя мацой подавится...
     -- Амбивалентно, -- кивнул я.
     -- Кстати, как его отчество, Виктора нашего?
     -- Семенович...
     --  Отлично!  Так  и  подпишем:  Акашин  В.  С.,  лауреат  Бейкеровской
премии...
     -- Что подпишете?
     -- Как -- что!  Наше  открытое письмо "Окстись, русский народ!". Или мы
зря в приемной у Горынина ночевали?!  Пусть все знают, какие  люди болеют за
державу! Одобряешь?
     -- Скорее да, чем нет...
     -- А ты-то сам у нас крещеный? -- вдруг насторожился Медноструев.
     -- Вы меня об этом спрашиваете?
     -- Не обижайся! Все куплено Сионом!  Ну, бывай... -- он дружески бухнул
меня кулаком в спину и ушел.
     Буквально  на  пороге  ресторана я был  перехвачен Свиридоновым.  После
изматывающих предисловий, в процессе которых  он зачем-то сообщил, что через
два месяца они  летят всей семьей в Австралию, Свиридонов пригласил Витька и
меня к  своей  дочери на  день рождения, специально  перенесенный на неделю,
учитывая отсутствие Акашина.
     -- Придете?
     -- Скорее да... но...
     --  Не надо "но"... Я  хочу поближе познакомить Виктора с моей дочерью.
Она знает три языка!
     -- Он в определенной степени женат! -- напомнил я.
     -- Это  ровным счетом  ничего не  значит! -- был ответ. И  уже зайдя  в
ресторан, я попал в пьяные объятия Закусонского.
     -- Спасибо, старый! -- пробормотал он и благодарно боднул меня в плечо.
     -- За что?
     -- Как  это за что! Моя статья  про нашего Виктора признана лучшей! Мне
заказали  целый цикл.  Еще звонили  из "Воплей", "Литобоза",  "Совраски"  --
просят... Даже на  работу зовут!  Времена-то, сам  знаешь,  какие наступают!
Литературе вроде как вольную дают... Теперь люди с моим уровнем критического
мышления на вес золота будут! Выпьешь со мной?
     -- Нет, спасибо, угости лучше Геру!
     Дело в том, что обходчик Гера, пока мы разговаривали, приблизился к нам
и почтительно замер. Услышав мои слова, он сказал:
     --   Благодарствуйте!  И  соблаговолите  принять  самые  чувствительные
поздравления по поводу первенства!
     -- Садись! -- пригласил его Закусонский за свой столик.
     -- Не имеем такого привычества.
     -- Да какое  там привычество --  наливай  и пей! --  приободрил  я.  --
Садись и роскошествуй!
     В  тот  день,  как мне  потом  рассказали, Гера не обходил  столики,  а
впервые  весь   вечер  просидел   с   Закусонским,  обстоятельно  беседуя  и
периодически  в   знак  совпадения   эстетических  воззрений  крепко  с  ним
обнимаясь.  Кто  же  мог подумать, что это сидение сыграет  решающую роль  в
судьбах отечественной словесности!  Но в тот момент я  не придал всему этому
никакого значения, ибо  мысли мои были устремлены к грядущему международному
скандалищу, который, разразясь, по заслугам накажет моих обидчиков.
     Не успел я присесть за свободный столик, как ко мне подпорхнула Надюха:
     -- Обедать или поправляться?
     -- Обедать.
     -- Борщ сегодня хороший.
     Я  взглянул  на  Надюху  --  глаза  у нее были  нежные  и  заплаканные.
Вероятно,  под  влиянием  подлой  "амораловки"  со  мной   произошло  что-то
странное:  я  посмотрел на Надюху  совсем не  так, как  обычно,  не  как  на
знакомую официантку,  которая если и вызывает  у  тебя  нежные  чувства,  то
обычно  ты  уже  находишься  в  том  состоянии,  когда   объятия  становятся
единственным  способом  передвижения  в направлении  дома  и  уже  абсолютно
равнозначно, кого обнимать для устойчивости -- женщину, фонарный | столб или
милиционера.  Я же взглянул  на Надюху  иначе, впервые обратив внимание, что
под ее платьем  прерывисто  дышит грудь,  что талия у  нее тонкая, а  бедра,
напротив,  многообещающе тяжелые;  накрашенные губы  -- призывно трепещут, а
напудренные  ноздри  -- раздуваются. И все  это  на фоне больших заплаканных
глаз! Кустодиев -- и никак не меньше! Я вдруг со сладким предчувствием остро
осознал себя  всесокрушающим орудием мести, каковым эта брошенная женщина
должна воспользоваться.  И  воспользоваться сегодня, прямо сейчас! А  что? В
шахматах это называется  "размен  фигур".  Я еще раз оценивающе посмотрел на
Надюху: фигура у нее недурственная!
     -- Скучаешь? -- сочувственно спросил я.
     -- С чего это?
     -- Улетел твой Витек. "Прощайте, Виктор Семенович! Фьюить!"
     -- Вот еще... Я и думать о нем забыла!
     -- Тогда я записку порву.
     -- Какую записку?
     -- Он просил передать. Перед отлетом.
     -- Давай! -- потребовала она с напряженным равнодушием.
     -- Дома оставил...
     -- Врешь!
     -- Писатели, Надюха,  не врут,  а сочиняют,  но я  в данном  конкретном
случае говорю правду: дома забыл.
     -- Принеси!
     -- Завтра!
     -- Сегодня!
     -- Что я тебе, почтальон, что ли? Это мне надо домой ехать,  потом сюда
возвращаться. Потом  опять  домой. У  меня без этого дел  по горло! -- умело
нагнетал я.
     -- Я поеду с тобой!
     -- Ты же на работе.
     -- Д отпрошусь. На час...
     --  Отпрашивайся  на  два.  Час  будешь  над  запиской  рыдать.  Если б
какая-нибудь  женщина ко мне относилась так,  как ты к Акашину, я  бы  ее на
руках носил -- из ванной в постель... -- вполне искренне сказал я.
     -- Ты серьезно? -- Надюха вдруг посмотрела на меня с особенностью.
     Наверное,  я  тоже в  этот  миг  предстал  перед нею  не как  заурядный
ресторанный жмот, вместо  чаевых  дающий официантке  поощрительный шлепок по
тому  месту,  куда свисают  завязки  форменного  передничка,  но как  вполне
определенный мужчина.
     -- Конечно, серьезно! -- воодушевился я. -- Небось этот чальщик-лауреат
никогда  и не говорил, что из-за такой шеи, как у тебя, в девятнадцатом веке
мужчины стрелялись!
     Надюха зарделась и поправила цепочку с  сердечком на  груди, заходившей
вдруг под платьем, как просыпающийся вулкан.
     -- Не говорил...
     -- А то, что у тебя глаза, как у Ники Самофракийской, он тебе говорил?
     -- Не-ет! Он вообще в этом деле неразговорчивый... был...
     --  Вот!  А ты из-за  него  плачешь! Одна твоя  слеза стоит дороже, чем
карат якутских алмазов...
     Понятно, что такую засахарившуюся, но  безотказно действующую на женщин
лесть    можно   гнать    только   будучи    в    состоянии    неуправляемой
целеустремленности, но как раз в таком состоянии под влиянием "амораловки" я
и находился...
     -- Я сейчас! -- хрипло сказала Надюха и убежала отпрашиваться.
     -- Ну что ж, Витек, --  очень тихо и все-таки вслух проговорил я, глядя
ей вслед, -- сплетемся рогами, сиамский мой друг!
     ...Я набросился на Надюху прямо в прихожей. От нее пахло общепитовскими
пережаренными котлетами и дешевыми восьмимартовскими  духами, но  именно это
меня сегодня и возбуждало.
     -- Подожди! Дай мне раздеться... -- неуверенно отбивалась она, стараясь
снять плащик.
     -- Я тебя сам раздену! -- задыхался я.
     -- Ты что? Я не это хотела...
     -- А я хочу это!
     -- Где записка? -- допытывалась она, выворачиваясь  из моих объятий. --
Я сейчас уйду...
     -- Ах, записка! Вот она! -- Я достал мелко сложенную бумажку из кармана
пиджака.
     -- Значит, врал, что она у тебя дома! -- нахмурилась Надюха.
     -- Конечно, врал! Конечно, врал, но чтобы остаться с тобой наедине.
     --  Ну, мудрец!.. С хреном сушеным ты наедине останешься, а не со мной!
Думаешь, если  я подносы таскаю, так с каждым-всяким? Я без любви не могу...
Давай записку, мудрило!
     Обычно  любая ненормативная лексика  в женских  устах повергает меня  в
совершенно  беспомощное  разочарование,   но  только  не  сегодня.  Надюхина
грубость взбодрила меня до мелкой вибрации.
     -- Поцелуй! -- приказал я.
     -- Кого?
     -- Меня!
     -- Не будет этого!
     -- Тогда рву! -- и  я сделал движение, будто  хочу разорвать бумажку  в
клочки.
     --  Ладно,  --  поколебавшись, кивнула Надюха и тыльной стороной ладони
стерла помаду с губ.
     Ее  поцелуй,  поначалу невинно-сестринский, затягивался...  Кроме того,
Надюха,  очевидно, предпочитала острую пищу с большим количеством чеснока, и
это  просто разбудило во мне  зверя, хотя  обычно малейший чесночный  фактор
мгновенно превращает меня  из плотоядника  в  жалкого  вегетарианца. Прервав
лобзание, Надюха  нащупала мою руку и  попыталась перехватить  записку,  при
этом, стараясь  как бы вырваться,  она  повернулась ко мне  спиной.  Тогда я
поцеловал  ее  в шею,  в то место,  где начинаются волосы, она охнула и чуть
приослабла. А я, наращивая инициативу, просунул руки под  ее блузку и наивно
попытался уместить  в  горстях  ее груди  с  холодными,  как  собачьи  носы,
сосками.  Надюха сопротивлялась, слабея  буквально  на глазах от вампирского
поцелуя в шею и оттого, что зажатая в моих пальцах бумажка нежно царапала ей
кожу...
     -- Что ты делаешь? Что-о ты  делаешь! -- все беззащитнее бормотала она,
все поощрительнее отталкивая мои руки.
     За  тысячи  лет общения с мужчинами  женщины выработали  особый  тайный
язык,  в котором  обычные  слова  приобрели совершенно  иной  смысл,  помимо
прочего    подсказывающий   нападающему   последовательность   действий    и
сигнализирующий, что пора от предварительных ласк (их на военный манер можно
сравнить  с  артподготовкой)  переходить  к  глубоким рейдам в  расположение
противника.  По  моим  многолетним  наблюдениям,   словосочетание   "Что  ты
делаешь?" означает: приготовиться  к броску на  бруствер. А сказанные следом
слова типа  "глупый",  "глупенький", "дурачок"  и т.  д. я, не  задумываясь,
смело уподоблю сигналу к атаке.
     -- Что ты делаешь, глупый?..
     И я бросил свой полк правой  руки на вражий  дзот, не встретив никакого
сопротивления, потому  что противник  сосредоточил все свои  усилия  на моей
левой  руке,  обладавшей  гораздо  меньшими  оперативными  возможностями  по
причине зажатой в ней  записки.  В результате  важнейшие штабные  документы,
содержавшие,  как   выяснилось  впоследствии,   стратегическую   информацию,
оказались у почти уже капитулировавшей Надюхи. Но я даже не обратил внимание
на этот факт, прикидывая, как ловчее перенести дальнейшие боевые действия из
прихожей на диван:  твердой  уверенности, что у  меня  хватит сил  перенести
Надюху в комнату на руках, как я ей самонадеянно пообещал, не было...
     Я на всякий случай стал нежно подталкивать податливую  гостью в сторону
дивана, но  вдруг  ее трепещущее  тело  закоченело, и  мне показалось, что я
обнимаю гипсовую пловчиху. Я прервал поцелуй, глянул через ее плечо и увидел
развернутую записку. В ней была всего одна строка:

     СКОРЕЕ ДА, ЧЕМ НЕТ. ВИТЕК

     -- Порви! -- приказал я, энергично прочесывая  окрестности захваченного
дзота.
     -- Отпусти! -- низким ненавидящим голосом потребовала Надюха.
     -- Не отпущу!
     -- Отпусти, сволочь!
     -- Не отпущу!
     -- Отпу-устишь!
     Надюха резким движением вырвалась из моего захвата, а когда я попытался
удержать ее за плечи, мощной дланью, привыкшей таскать уставленные тарелками
подносы, бухнула мне в ухо так, что я отлетел к стене.
     -- За что?
     -- За все! Еще хочешь? -- спросила она, оправляя юбку.
     -- Вполне до