о! И спора, конечно, никакого у нас с тобой не было? -- ехидно
поинтересовался я.
     -- Странности ты все какие-то сегодня говоришь...
     -- Ладно, свинья партизанская, желаю, чтоб у  твоего мастера всегда был
хороший стул! -- рявкнул я и швырнул трубку.
     Морда масонская! Делай после этого людям добро...
     Ключи  я  оставил  соседям,  пообещав  регулярно  переводить деньги,  и
предупредил, чтобы они  никому не говорили,  куда  я уехал.  Забегая вперед,
скажу, что соседи время  от времени сообщали мне в Семиюртинск про  какую-то
неописуемую женщину, которая  каждый  вечер после работы приходит  с полными
сумками, сидит на  ступеньках перед  моей  дверью  и рыдает так, что в  доме
осыпается штукатурка. Боже, почему у постоянства такое неженское лицо?
     В  Семиюртинске  я  поселился  в садовом  домике.  По утрам в  мое окно
заглядывал  цветущий  урюк, я садился в служебную машину и ехал на работу --
Эчигельдыев  оформил  меня руководителем  кружка бальных танцев  в  районный
Дворец культуры, но занимался я исключительно  литературной деятельностью, а
танцы  возглавлял  спившийся  солист  балета,   оформленный  истопником.  Со
временем  мы  с классиком  кумырской словесности  вышли  на совершенно новые
формы  творческого содружества: он между заседаниями рассказывал мне про то,
о чем хотел бы написать стихи, а я сразу делал высокохудожественный перевод,
минуя стадии  оригинала и подстрочника. Эчигельдыев был моей работой доволен
и,  чтобы  я   не  отвлекался  попусту,  прикрепил  ко  мне  одну  из  своих
исполнительных секретарш  по имени Эчигедель.  Будучи девушкой местной,  она
все делала исключительно  на  корточках,  но особенно ей  удавались душистые
пресные лепешки.
     Сначала   московские  новости  мне  рассказывал  по   телефону   Сергей
Леонидович  --  он разыскал  меня  по  просьбе  Журавленко. Но  потом  связь
оборвалась. О происходивших в столице событиях я узнавал в основном из газет
и по телевизору. Однажды по радио "Свобода", которое в Семиюртинске ловилось
даже лучше, чем в Москве, я выяснил, что Бейкеровский комитет все-таки издал
роман  "В чашу" с  предисловием  Автандила Гургенова,  и книга  имела просто
немыслимый успех. По результатам всеамериканского  анкетирования,  девяносто
восемь  процентов  школьников  и  восемьдесят четыре процента  студентов  на
вопрос,  какую  книгу  они  прочитали  в  текущем  году,   назвали  роман  о
перестройке Виктора Акашина "В чашу". Внезапно к роману пришел и грандиозный
коммерческий    успех:   знаменитая   рок-певица   Авемария   в   нашумевшем
телевизионном  интервью, которое она  давала, лежа в постели и  не прекращая
заниматься любовью с ударником своего  ансамбля, сообщила, что записывает
новые кулинарные рецепты на чистых страницах нашумевшего акашинского романа.
Американцы --  сущие дети  рекламы, и  на  следующий  день тысячи домохозяек
стали  вести летопись  своей кухонной деятельности исключительно  в роскошно
изданных томиках романа-лауреата. "Бейкеровцам" пришлось срочно  выбрасывать
на рынок  дополнительный тираж  с красочными  надпечатками на суперобложках:
"Для   мясных  рецептов",  "Для  рыбных   рецептов",   "Для   вегетарианских
рецептов"... Витек мог бы стать миллионером, но в  те  времена все гонорары,
причитающиеся  советским  авторам,  издающимся  за  рубежом,  прикарманивало
Агентство  по  охране  авторских прав,  выдавая  самим  писателям  только на
карманные расходы. Говорят, прибыль  от романа была столь велика, что на эти
средства Советское  правительство  построило  академику Фиордову  знаменитый
Научный  центр   протезирования   вестибулярных  аппаратов,  впоследствии
приватизированный  трудовым коллективом, состоявшим из самого академика, его
шести заместителей -- докторов наук и его любовницы-аспирантки.
     Еще дошли  слухи, что  из  Нью-Йорка Акашин  воротился один-одинешенек:
Анка  его  бросила, заключила  контракт с  "Плейбоем" на  цикл  фотографий и
осталась  в Америке.  Я  сначала не поверил,  но потом Эчигельдыев привез из
Москвы  свежий номер  "Плейбоя",  купленный  в  спецкиоске в ЦК партии,  где
теперь,  оказывается,  продавалось и такое:  из  Москвы  буквально  сквозило
новизной.   На  обложке   красовалась  яркая  фотография  обнаженной   Анки,
полузавернувшейся в  красный флаг. В руках  у нее был автомат Калашникова, а
на запястье -- до  боли знакомые  "командирские"  часы. И  броская  надпись:
"Miss Perestroika".  О снимках, помещенных внутри журнала, мне просто больно
вспоминать...
     Кстати, Эчигельдыев  вернулся из  Москвы радостно-озабоченный, сообщил,
что  готовятся  просто  революционные  подвижки  и,  значит,  поэма  требует
коренной переработки. Я засопротивлялся, сослался на  тоску по  дому, но  он
поцокал языком, хитро улыбнулся и  прикрепил  ко  мне  еще  одну секретаршу,
помоложе...  Вскоре  его  назначили  первым  секретарем  Кумырского  райкома
партии,  времени у  него совсем  не  стало, и творческие инструкции я теперь
получал от его младших братьев -- второго и третьего секретарей райкома.
     Между тем из  Москвы  продолжали приходить разнообразные вести.  Соседи
сообщали,  что странная  женщина продолжает являться  каждый вечер, и на той
ступеньке,  где  она  сидит,  обливаясь  слезами, вытесалось  уже  приличное
углубление. Удивительные события  произошли с Чурменяевым -- об  этом писали
все газеты. Дважды не  получив премию Бейкера, он пошел на крайность: ночью,
вооружившись  заступом,  автор  романа  "Женщина  в  кресле"  отправился  на
Перепискинское кладбище, чтобы выкопать из могилы останки своего рубаки-деда
и  торжественно  сжечь   их  в  дачном  мангале,  таким  вот  диким  образом
демонстрируя   всему   цивилизованному   миру   и   Бейкеровскому   комитету
окончательный  разрыв  с тоталитарным прошлым своего  рода! Его  поймали уже
волокущим кости на дачу, смирили и отправили в психиатрическую больницу.
     Еще более невероятная история приключилась с Медноструевым и Ирискиным.
Воспользовавшись гласностью, они наконец-то смогли опубликовать  каждый свой
труд:  первый  --  "Тьму",  второй --  "Темноту".  И тут  разразился  жуткий
скандал. Дело в том, что  в  последний момент Ирискин вставил в книгу список
русских  писателей  еврейского  происхождения.  Причем  фамилии  талантливых
литераторов, внесших наибольший вклад в российскую словесность, он обозначил
жирным  шрифтом, менее талантливых --  полужирным,  а тех, кто  так себе, --
обыкновенным.  Медноструев,  у  которого, если  помните,  тоже в  книге  был
список, тут же подал на него в суд за плагиат, ибо, как  это ни странно, оба
списка до смешного совпадали не только  пофамильно,  но и  даже  в шрифтовом
отношении.  Был  громкий  процесс,  освещавшийся  всеми  средствами массовой
информации, плагиат  Ирискина  был  доказан, и  на  этом  основании  суд дал
Медноструеву три года принудработ за разжигание межнациональной розни.
     Однако этим дело не закончилось: непредвиденные неприятности начались у
Ирискина.  Писатели,  набранные  жирным шрифтом,  правда,  отнеслись  к  его
выходке вполне терпеливо. Но полужирные  перестали с ним здороваться, те же,
которые  так  себе,  несколько  раз  неблагодарно   били  несчастного  Ивана
Давидовича  по  цэдээловским закуткам. А Перелыгин, чью фамилию он включил в
список  ошибочно, да еще  к  тому  же  набрал обыкновенным  шрифтом,  просто
разломал о его многострадальную голову свою виолончель. Оскорбленный Ирискин
заявил,  что  в  этой  стране  жить   больше  не  может,  и  эмигрировал  на
историческую родину, в Израиль, где  поначалу  у него складывалось все очень
неплохо:  ему  дали  хорошую пенсию,  квартиру.  Но  вот однажды,  листая  в
тель-авивской публичке свежий "Огонек", он наткнулся на статью "Тайна гибели
командарма  Тятина",   где  доказывалось,   что   секретного   агента  НКВД,
внедренного  в охрану  командарма, звали не  Давыд  и тем более не  Давид, а
Давит  и  что,  по   некоторым   сведениям,   происходил   он  из   семьи
бедного-пребедного мусульманина. Как только Советская власть пришла на берег
его  родного  арыка,  пытливый  и  статный  юноша  создал  одну  из   первых
комсомольских ячеек и возглавил движение срывателей паранджи. После того как
хваткий черноволосый  красавец Давит неудачно сорвал  паранджу с молоденькой
жены одного бая и  чудом ушел от погони, его, заботясь  о  кадрах, забрали в
"Центр" и  по комсомольской путевке  направили  на работу в  органы. Там  он
успешно  трудился, пока не  принял участие в роковой операции, закончившейся
падением с  моста автомобиля,  в котором сидели  командарм  Тятин  и  нарком
Первомайский,  возвращавшиеся  с  секретного   совещания  на  даче   маршала
Тухачевского.  Ситуация  тем  более  туманная,  что в секретном  архиве НКВД
обнаружено два  письма. В  первом  нарком  Первомайский  обвинял  командарма
Тятина в тайных связях с Японией. Во втором командарм Тятин обвинял в том же
самого наркома  Первомайского. И  в  обоих письмах  Давит изобличался как
турецкий шпион. Если к этому добавить, что нарком и командарм были женаты на
сестрах  Труа  и  являлись  свояками,  а  обе  сестры  оказались любовницами
последовательно Ягоды, Ежова и Берии,  а также  состояли в интимной  связи с
Давитом, то голова окончательно пойдет кругом...
     Пошла  кругом  голова  и  у Ирискина:  статья его попросту  перепахала!
Внезапно  он  выступил   с  гневными  разоблачениями  антиарабской  политики
Тель-Авива, сочинил  монографию "Халдейская правда",  где  подло  доказывал,
будто арабы имеют гораздо больше исторических прав на Святую  землю,  нежели
сами  евреи, и в конце концов даже записался в подпольную фундаменталистскую
организацию, подговаривавшую неуравновешенных палестинских мальчишек швырять
камни  в  израильских солдат.  Организацию  разоблачили, и  Ирискин  получил
приличный срок. Это обстоятельство внезапно примирило двух старых антиподов.
Ирискин и Медноструев стали дружить тюрьмами, обмениваться длинными письмами
и в конце концов сошлись на евразийской идее...
     Проскочила  и  небольшая   информация  о  Костожогове:  Горбачев  хотел
призвать  его   под  знамена  нового  мышления   и  даже  послал  в  Цаплино
представительную  делегацию  во главе с Журавленке,  но  строптивый  учитель
спустил на них собаку. С тех пор Костожогова оставили в покое.
     Отчудил  и  Одуев.  В  разгар  гласности  он  шумно  раскололся,  издав
знаменитую  книгу  "Вербное   воскресенье"  --  ее  тоже  привез  из  Москвы
Эчигельдыев. Одуев писал, как его вербовали, как он закладывал своих друзей,
а те тоже,  в свою  очередь  будучи сексотами, закладывали его, как все  они
делали вид, будто ничего этого  не знают, и, сойдясь на маленьких московских
кухнях, от души ругали  проклятых коммуняк, а потом, разъехавшись  по домам,
строчили  друг  на  друга  доносы  --  каждый  своему куратору,  лично он --
улыбчивому майору КГБ, постоянно стрелявшему у своих осведомителей деньги до
зарплаты.   Вскоре   Одуев   стал   сопредседателем   Всероссийского   фонда
интеллектуальных жертв тоталитаризма.
     Но совершенно  уже невообразимо попал  в  историю  Жгутович.  Об этом с
удивлением   рассказывал  даже  привыкший  к   восходящим   потокам   судьбы
Эчигельдыев. После подавления знаменитого путча в  августе девяносто первого
года  к магазину  "Книжная находка" подъехала черная  "Волга"  со  шторками.
Стаса вызвали из-за прилавка, и на свое рабочее место он больше не вернулся,
ибо  буквально на  следующий  день возглавил Министерство  книжной торговли.
Однажды он  во  главе представительной  делегации прилетел в Семиюртинск  на
торжественную   презентацию   первого    кумырско-английского   словаря,   в
составлении которого я тоже принимал посильное участие, и тепло  кивнул  мне
из президиума. На  банкете же охрана меня к нему даже не подпустила, а потом
его куда-то увезли срывать паранджу.
     В  Семиюртинске  я  провел  несколько  лет,   готовя  шестнадцатитомное
собрание сочинений Эчигельдыева.  После того как был завершен  десятый  том,
классик,  ставший  между  делом уже  единственным  кандидатом  в  президенты
Кумырской республики, подарил мне  третью  секретаршу. К тому времени у меня
было  уже четверо детей  и  свой  большой дом прямо на  берегу  арыка  имени
Тамерлана,  но  жить  становилось  все  труднее.  Национальное  самосознание
местного населения окрепло  настолько, что на  базаре  меня  стали  называть
русской свиньей и  не  давали сдачи... А  еще под  Семиюртинском просверлили
первую нефтяную  скважину  (кто  же  знал,  что  она  окажется последней), и
кумырский министр иностранных дел, средний сын Эчигельдыева от старшей жены,
позволил  себе мерзкую расистскую  выходку  в отношении министра иностранных
дел  России.   Запахло  вооруженным   конфликтом.  Мои  секретарши,  которых
родственники  обещали побить камнями  за то, что они живут с гяуром, убежали
от  меня,  забрав детей. Творческие указания  от  патрона  тоже перестали
поступать. Более того, на митинге в центре Семиюртинска он  поклялся народу,
что до тех  пор, пока Ельцин  не  пришлет  ему  голову  российского министра
иностранных дел в шелковом мешке, ни  одна его  стихотворная строка не будет
переведена на русский язык.  Я  понял, что нужно сматываться. К  счастью, от
соседей поступили обнадеживающие сведения: Ужасная Дама впервые за несколько
лет не появилась с сумками перед дверью моей квартиры, и они беспокоятся, не
случилось ли с ней что-нибудь недоброе. И тогда я решил вернуться в Москву.
     Опять-таки   забегая   вперед,  сообщу,  что   сегодня  Эчигельдыев  --
президент,   премьер-министр,   министр  культуры,   генеральный   прокурор,
председатель парламента  и Верховный главнокомандующий  вооруженными  силами
суверенной  Кумырской  республики.  Однако  среди  государственных  забот  и
бесконечных  встреч   на  высшем  уровне   с   президентами   США,  Франции,
Великобритании  и  т.д.  он не  забрасывает  поэзию  и  даже  написал  поэму
"Весенние  ручьи  суверенитета",  где  гневно  бичует жестокость  и подлость
русских людей,  которые, прожив бок  о  бок  с кумырами триста лет, только в
середине  двадцатого века под давлением мирового  сообщества  были вынуждены
наконец-то придумать для них письменность... Со  временем отношения Москвы и
Семиюртинска наладились, был подписан договор  о дружбе и ненападении. Перед
самым  моим вылетом  на Сицилию  Эчигельдыев, будучи  в  Москве  и хлопоча о
поставках в Кумырскую республику истребителей "МиГ-29", заезжал  ко мне и
просил по старой дружбе перевести поэму  за  хорошее вознаграждение.  Но  я,
несмотря на то, что был, как  вы помните, в трудном  материальном положении,
прочитав подстрочник, ответил: всего золотого запаса Кумырской республики не
хватит,  чтобы выплатить мне  гонорар.  Он  обиделся,  обозвал  меня русским
фашистом и уехал на своем черном бронированном "линкольне"...


2

     Дождливой  ночью,  нелегально  перейдя  кумырско-российскую  границу  с
узелком и пишущей машинкой, я сел на поезд, шедший в Москву, и среди прочего
газетного,  хлама  купил  у проводника  популярный эротический  еженедельник
"Взасос", где обнаружил вдруг фотографию моей Ужасной Дамы и узнал, что  она
стала   абсолютной  победительницей  международного  конкурса  "Дюймовочка":
потрясенное жюри под председательством известного поэта  Неонилина присудило
ей  первое  место,  а  менеджер  знаменитого  американского  "Monster  show"
заключил  с  ней  двухлетний  контракт  на  мировое  турне...  "И  эта  тоже
секс-звезда!" -- удивился я.
     Столица в самое сердце  поразила меня обилием нищих и  иномарок. В моей
квартире лежал толстый  слой  пыли,  напоминающей тополиный  пух. Стоявшая в
кухонном шкафу непочатая бутылка "амораловки",  из тех двух, что мне прислал
когда-то Арнольд,  походила  на  древний  сосуд  из  погреба. Я бросил  свои
скудные  пожитки  и первым  делом заспешил в  Дом  литераторов, как  блудный
сынишка, припасть  к  милосердным  коленам  родной  словесности... Однако  в
ресторане  сидели какие-то мордатые ребята в красных кашемировых  пиджаках и
радужных спортивных костюмах. К литературе они имели такое же отношение, как
саперная лопатка к демократии. На  вокзале  я  поменял всю  имевшуюся у меня
кумырскую  валюту -- эчигелы -- на рубли, денег хватило как  раз на  чашечку
кофе  с бутербродом. Наливая мне  кофе, сильно  постаревшая буфетчица  долго
вглядывалась в мое лицо,  наконец вспомнила  меня и заплакала:  оказывается,
она не видела живого писателя уже несколько месяцев...
     Чтоб  раздобыть хоть  немного денег, я  пошел  в правление. В  приемной
ничего  не  изменилось. Строгая Мария Павловна поначалу тоже меня не узнала,
потом, узнав, долго не хотела допускать к начальнику, ссылаясь на его крутой
нрав и  нелюбовь  к посетителям,  но  в конце  концов сжалилась и  по старой
памяти пустила  в кабинет,  как только  оттуда вышел поэт  Шерстяной: на его
лице была все та же гримаса человека, безвинно погибающего на колу.
     В горынинском кабинете за знаменитым столом-"саркофагом" сидел обходчик
Гера, одетый  в умопомрачительно  дорогой  костюм. На стене  висела  большая
фотография: на  башне танка стоит президент  Ельцин, а  чуть ниже,  преданно
поддерживая его за ноги, -- сам Гера и идеолог Журавленке.
     -- Что  вам  угодно?  -- спросил он, глядя мне в лоб. ' Я представился,
что не возымело никакого действия,  и вкратце  обрисовал  свою  безрадостную
финансовую  ситуацию,  тонко намекая  на  его  собственный  жизненный  опыт,
позволяющий  понять,  как  глубоко  страдает человек  в  минуты  абсолютного
безденежья.  Гера  посмотрел  на  меня с  недоумением энтомолога, поймавшего
восьминогого таракана. Потом  молча  достал из стола  какие-то бумаги и стал
неторопливо листать.
     --  В списках  споспешествовавших  одолению тоталитаризма на баррикадах
Белого дома не значитесь! -- наконец молвил он. -- Вспомоществования оказать
не можем.
     --  Как же не споспешествовал! -- взмолился  я.  -- А скандал в  прямом
эфире?
     -- Какой скандал?
     -- Ну как же? С него же все и началось! Вспомните: Виктор Акашин. Роман
"В чашу"!
     --  Действительно,  что-то такое было...  -- кивнул  он. --  Но  ежели,
милостивый  государь, мы  станем мирволить каждому,  кто  скандалил в прямом
эфире,  нам на два дня денег не хватит! Ничем не могу помочь, -- сказав это,
он  икнул,  дотянулся до  холодильника  и достал покрытую инеем  банку  пива
"Туборг".
     -- А где Маяковский? -- растерянно спросил я.
     -- Какой такой Маяковский?
     -- Там в холодильнике раньше голова была...
     -- Да, наличествовал... Теперь нет. На коктейли пустили...
     В это  время  зазвонила "вертушка", у  которой  теперь  на диске был не
серпасто-снопастый герб, а двуглавый орел.
     -- Внимаю!  -- сказал  Гера, сняв трубку.  --  Покорнейше  благодарю...
Сочувствую... Лучше  из пушек...  Конечно,  поддержим!  Всенепременно!  Нет,
треволнения те же: шляется разная бездарь -- христарадничает...
     Я выскочил из кабинета как ошпаренный и столкнулся с большой делегацией
писателей во  главе  с Перелыгиным, державшим в руках страницу машинописного
текста, как я потом понял, это было знаменитое письмо "Раздавить гадину!", в
котором  литераторы, ссылаясь на вековые гуманистические традиции российской
словесности, требовали от президента во имя укрепления демократии разбомбить
к чертовой матери парламент, а  самых строптивых парламентариев развешать на
фонарях вдоль Москвы-реки...
     -- Ну что? -- спросила Мария Павловна.
     Я только  пожал  плечами.  Она задумалась и  посоветовала мне  зайти  к
Гериному  заместителю, занимающемуся распределением гуманитарной  помощи.  Я
заглянул  в  соседний  кабинет  и  обнаружил  там  Свиридонова-старшего.  Он
встретил  меня  с  ледяным  радушием  опытного  бюрократа,  а потом долго  и
безрезультатно нажимал  клавиши компьютера, затем  для  вер