!  --  настаивала  старушка,   делая  совершенно
борцовскую попытку вырваться.
     --   Он  все  уже  знает!  Ему  доложили!  --  кряхтя,  убеждал  Сергей
Леонидович.
     --  Нет,  не  все!  Он  не  знает,  какой Виктор  Акашин  замечательный
писатель! Я должна прочесть Михаилу Сергеевичу одно место из романа...
     --  Горбачеву  не  до  романов! Он за целую страну  отвечает!  -- снова
вступил Журавленке.
     Мое появление несколько отрезвило Кипяткову.
     -- Хорошо, -- согласилась она. -- Я напишу ему письмо...
     --  Прекрасно.  Я  передам,  --  переводя дыхание, но  на всякий случай
продолжая прикрывать телом "вертушку", отозвался идеолог Журавленко.
     --  Да,  я напишу,  -- теперь уже  глядя прямо  мне в глаза,  повторила
старушка.  --  Напишу, что  Виктор Акашин -- гордость нашей  литературы! И я
благодарна за то, что Михаил Сергеевич это понял и остановил травлю честного
человека, сказавшего народу то, что давно уже надо было сказать! Я напишу...
     -- Лучше на машинке напечатать, -- посоветовал Сергей Леонидович.
     -- Отпустите меня!
     Ее   отпустили.  Она  достала  из  сумки  зеркальце  с  дореволюционной
монограммой, припудрилась и  вышла  из  кабинета  с  таким  видом,  с  каким
путешествующая  по  своей  державе   королева  покидает  замок  вассала,  не
угодившего ей ночлегом. Николай Николаевич облегченно вздохнул, вытер мокрый
лоб  краем лохматой бурки, подаренной некогда Союзом чеченских  писателей, и
посмотрел на меня с некоторым замешательством.  Я понял, что на этот раз все
обошлось.
     -- Вызывали? -- спросил я, не подав виду.
     --  Приглашали...  --  поправил  Горынин.  --  Пляши,  умник! Пронесло!
Удивлен?
     -- Скорее да, чем нет... -- неожиданно для себя самого ответил я.
     --  Было заседание Политбюро, -- пояснил Журавленко,  на всякий  случай
так  и не отходя от "вертушки".  --  Лигачев  требовал крови.  Остальные  --
примерного наказания. Михаил Сергеевич всех внимательно выслушал, задумался,
а потом  сказал...  -- тут идеолог замолчал и вопросительно глянул на Сергея
Леонидовича.
     -- Говори: наш человек! -- успокоил его Николай Николаевич.
     -- Проверенный, -- добавил Сергей Леонидович.
     -- В общем, подумал генеральный и сказал: пусть писатели сами  в  своем
говне и копаются! Партия -- не нянька, а  наставник общества.  Запомни раз и
навсегда, товарищ Лигачев!
     Произнеся это, ответработник посмотрел на всех со значением. Воцарилось
молчание. И хотя Горынин и  Сергей Леонидович  явно слышали эту  фразу не  в
первый  раз, на  их  лицах засветилось печальное торжество  людей, по  долгу
службы соприкасающихся с сакральными тайнами большой политики.
     --  Вы  понимаете,  что  означают  эти  слова?  --  Журавленке  отнесся
персонально ко  мне, остальным присутствующим он, видимо, уже  объяснял.  --
Это означает  полный переворот  в  культурной политике партии. От контроля и
мелочной опеки -- к  сотворчеству: социальному, идеологическому,  духовному!
Это означает, что  партия полностью доверяет своей  народной интеллигенции и
полностью отказывается от роли идейного надсмотрщика, которую ей приписывают
наши недобросовестные идеологические оппоненты на Западе! Это, мужики, новая
эпоха!
     -- Что ж  мне теперь, с разными  чурменяевыми целоваться? -- возмутился
Сергей Леонидович. -- Может, еще Костожогова из Цаплино пригласить и встречу
ему на вокзале устроить? С букетами... Докатились!
     --- Поцелуетесь, если партия сочтет нужным! А насчет Костожогова -- это
мысль. На перспективу... И еще, между прочим, Михаил  Сергеевич сказал: если
люди нашу идеологию уже в прямом эфире ругают, надо идеологию менять!
     -- Людей надо менять, а не идеологию! -- буркнул Горынин.
     -- Вы  это  серьезно?  --  спросил  Журавленке,  посмотрев  на  Николая
Николаевича поверх очков с нехорошим интересом.
     -- Он пошутил, -- пояснил Сергей Леонидович.
     --  Пошутил я, -- подтвердил Горынин.  --  А вот что с письмами делать?
История нешуточная получается. Они скоро в приемной белье развесят...
     --  Может,  скажем им,  что  передадим наверх? Письма  заберем,  а  там
посмотрим... -- предложил Сергей Леонидович,
     -- Нет, товарищи, вы ничего не поняли! -- занервничал Журавленко и даже
снял очки. -- Надо привыкать к новому мышлению! А вы все по старинке!
     --  Понял, --  кивнул  Николай Николаевич. --  Соберем  актив.  Обсудим
письма и выработаем обращение. Выдержанное. Обобщающее. Обращение опубликуем
в "Правде".
     -- Это лучше, -- согласился ответработник. -- Но где  плюрализм? Михаил
Сергеевич говорил о плюрализме...
     --  Плюрализм... -- задумчиво повторил  Горынин.  --  А поподробнее  он
ничего про плюрализм не говорил?
     -- Нет. Его дело -- идею бросить. А мы должны ее до людей довести!
     --  Хорошо, --  кивнул Сергей  Леонидович.  --  Проводим четыре  разных
актива.   На  каждом  обсуждаем   по  одному  письму.  Потом  организовываем
согласительную  комиссию,  вырабатываем   обращение.  Обращение  печатаем  в
"Литеже".
     -- Совсем другое дело! -- улыбнулся Журавленко и нацепил очки.
     -- Какой же  это плюрализм? -- вмешался я, даже не предполагая, к каким
тектоническим сдвигам в отечественной истории приведут эти мои слова.
     -- Не лезь! -- буркнул Горынин. -- Радуйся, что выпутался...
     --  Ну почему же -- не лезь! -- поощрительно глянул на меня идеолог. --
Надо учитывать все точки зрения, даже самые неожиданные. Что вы предлагаете?
     -- Да напечатайте вы все четыре письма -- и дело с концом!
     -- Пил? -- потянув в мою сторону носом, спросил Сергей Леонидович.
     -- Пил, -- сознался я.
     -- А что,  это мысль! -- засветился Журавленке. -- Вы неглупый человек.
Странно, что  мы раньше с вами не встречались.  Так и сделаем! Надо ободрить
народ, заставить  его думать! Пусть печатают!  А  мы поможем. Дадим  главным
редакторам  телефонограммы, чтоб  не  самоустранялись... Зовите писательскую
общественность!
     Горынин нажал кнопку селектора и сказал Марии Павловне:
     -- Запускай!
     Через минуту  кабинет был  полон.  Николай Николаевич обвел изможденные
ожиданием лица грустным взглядом, но произнес довольно бодро:
     --  Вот,  значит, так...  Хватит  ходить в  коротких штанишках.  Партия
доверяет нам. Будем печатать.
     -- Какое письмо? -- робко спросили из толпы.
     -- Что значит -- какое? Все будем печатать! Плюрализм...
     -- Вот это по-нашему,  по-русски! -- рявкнул Медноструев,  но соратники
посмотрели на него укоризненно.
     Толпа  некоторое  время  молча  обдумывала  сказанное, стараясь  понять
тайный смысл  этих слов и особенно -- последнего, незнакомого, подозрительно
оканчивающегося  на  "изм".  Потом  возникло  движение,  и  четыре  конверта
осторожненько  легли на краешек стол а-"саркофага". Правда, тут приключилась
некоторая  суматоха, потому что  Неонилин положил сначала одно письмо, затем
Перелыгин заменил его  на другое. Потом они  еще посовещались с Ирискиным  и
отдали оба своих конверта. Писем стало пять.
     -- Э,  нет! --  возразил Горынин. -- Сами несите  в газеты. Партия  вам
доверяет!
     -- Да кто ж возьмет? -- раздалось из толпы.
     -- Возьмут! --  значительно произнес Журавленке. --  Будет  специальное
указание...
     Недоумевающие ходоки разобрали письма и, ропща, покинули кабинет.
     -- Опять какие-то жидовские штучки, -- буркнул Медноструев, уходя.
     Потом  дверь  вдруг  снова  приоткрылась  и  всунулась голова  опытного
Перелыгина:
     -- А если?
     -- Исключено! -- опроверг Журавленке.
     Забегая вперед, скажу, что история  с  письмами на этом не закончилась.
Несмотря  на телефонограммы, главные редакторы  никак  не  могли определить,
какое  именно  письмо  напечатать,  чтобы впоследствии  не пострадать.  Было
собрано  специальное  совещание  главных  редакторов,   на  котором  идеолог
Журавленке долго объяснял,  что каждое печатное издание должно теперь  иметь
свою,  неповторимую  общественно-политическую  физиономию. Но поскольку  все
газеты были не  то чтобы на одно лицо, но и  особыми физиономиями как-то  не
выделялись, то снова возникли  проблемы.  И  тогда прямо на  совещании  было
принято решение, какая  газета или журнал  с  какой физиономией будут теперь
выходить. По  требованию главных редакторов это  историческое  постановление
закрепили  в соответствующем протоколе, который, к сожалению, исчез во время
захвата  архива  ЦК  КПСС  в  августе  девяносто  первого восставшим  против
тоталитаризма народом. Штурм, кстати, возглавил Журавленке, хорошо  знавший,
где  что  лежит.  Вот  так  и  произошло  знаменитое размежевание  единой
советской  прессы   на   коммунистическую,  патриотическую,  либеральную   и
природоохранную...
     -- А  где же Акашин? --  задумчиво спросил Сергей  Леонидович, когда мы
снова остались вчетвером.
     При  этом  он посмотрел  в сторону Горынина, но  тот что-то старательно
записывал на перекидном календаре.
     -- В самом деле? -- озаботился Журавленке.
     -- А зачем он вам? -- поинтересовался я.
     --  Как зачем?  -- удивился ответработник.  -- Будем роман  печатать. С
"Новым  миром" уже  договорились. Они специально оставили место в  ближайшем
номере. И "Правда" тоже кусок возьмет... Давайте прямо  здесь и выберем. Где
рукопись?
     --  Сейчас  найдем,  -- пообещал  Николай Николаевич и  стал искать  по
выдвижным ящикам. -- Куда же я ее дел? Там одно замечательное место есть  --
про плюрализм...
     Сказал  он  это  таким  уверенно-озабоченным тоном,  что было  ясно:  в
подозрительные дни от рукописи он постарался избавиться.
     -- Ладно, потом найдешь, -- махнул  рукой Журавленко и  снова посмотрел
на меня. -- А что вы, собственно, пишете?
     -- Приветствия... Иногда истории заводов и фабрик...
     -- Приветствия? Очень интересно! Какие же?
     -- Обычно просят стихотворные. Знаете,  когда пионеры  говорят стихами,
трудно не прослезиться!
     -- Стихотворные! -- воскликнул он. -- А для профсоюзной  конференции не
вы сочинили?
     -- Я...
     -- Неплохо, но есть замечания... И тут раздался звонок.
     --  Тебя, -- кивнул Горынин Сергею Леонидовичу. Тот  взял  трубку, и по
мере того как он слушал, лицо его вытягивалось и озарялось одновременно:
     -- Е-мое... Да ты что! Во бляхопрядильная фабрика! Куда катимся?..
     Положив трубку, он обвел нас торжественным взглядом.
     -- Ну? -- в один голос спросили Горынин и Журавленко.
     -- Пришла шифровка из Нью-Йорка, -- торжественно начал он. -- Час назад
жюри  единогласно присудило премию "Золотой Бейкер" Виктору Акашину за роман
"В чашу"...
     -- А Чурменяев? -- опешил Горынин.
     -- Прокатили за недостаточно активную общественную позицию.
     Мы  переглянулись.  Это  была  моя  победа! Я мысленно  представил себе
"Масонскую  энциклопедию"  на своей  книжной  полке, но не  испытал  никакой
радости. Напротив, сердце заныло от предчувствия,  что скандал из-за папки с
чистыми листами из внутреннего обещает теперь стать международным: по уставу
Бейкеровской  премии,  роман-победитель  должен  быть  напечатан  миллионным
тиражом в течение месяца с момента принятия решения. Я  ждал скандала, но не
такого.  Это была настоящая  катастрофа!  Единственное,  что  я  мог сделать
теперь, -- это не думать о ней, пока она не разразилась.
     --  Надо  срочно  найти  Акашина!  Срочно!  --   сказал  Журавленке  не
допускающим возражений тоном и строго глянул на Сергея Леонидовича.
     -- Найдем! -- успокоил тот.
     -- А что его искать, -- вдруг весело молвил Горынин.  -- Он у  меня  на
даче отсиживается...
     -- У тебя? -- От удивления ответработник снова снял очки.
     -- Ну да! Анка замуж за него выходит. Наверное, уже и вышла...


27. УНИЖЕННЫЙ И ОТСТРАНЕННЫЙ

     Через три дня  я  провожал Витька в  Нью-Йорк на церемонию, посвященную
торжественному  вручению премии  Бейкера. Вообще-то поначалу  никто  меня на
проводы не приглашал, и  я сидел дома,  тупо  уставившись  на заправленный в
каретку чистый лист бумаги, обдумывая первую фразу "главненького". Я  понял,
что  от  нравственных  мук  и  терзаний  спасти меня  может  только  работа.
"Амораловка"  от  Арнольда еще  не  поступала,  и  в  душе  царило гневливое
отвращение ко всем  без исключения видам письма, изобретенным человечеством,
начиная   с   узелкового.  Я  решил:   пока  не  прибудет  произведенное   и
бутылированное в Красноярске  вдохновение, придумаю, по крайней мере, первую
фразу.  Впрочем, что значит -- "по  крайней  мере"? Первая фраза в романе --
это как первый поцелуй в любви! Он должен обещать такое, от чего твое немало
повидавшее и  поимевшее  на  своем веку тело  вдруг начинает  мальчишески
трепетать в надежде на небывалое. Неважно, что в итоге  ты получаешь бывалую
женскую   плоть,  в  той  или   иной  степени   натренированную  в  любовных
содроганиях, и, обливаясь потом  в требовательных объятиях, из последних сил
борешься  за  свою  мужскую честь.  Первый  поцелуй  должен  быть  легким  и
загадочным, ничем не намекающим на суровую реальность биологического соития,
он должен быть сорван, как роза в городском саду, даже если ты и заплатил за
это сторожу со свистком. Наконец, он должен быть свеж  и ароматен, а если он
пахнет мятной жевательной резинкой, это --  конец, и  читатель  закроет твой
роман на первой же странице. (Не забыть!)
     Итак, я сидел и, мечтая о глотке "амораловки", с ненавистью перебирал в
уме самые разные первые фразы, десятки, сотни  фраз. Самая короткая состояла
из  одного-единственного междометия, самая  длинная -- из  восьмидесяти трех
слов,   образовавших  длиннющее   сложносочиненное  предложение  с   гроздью
подчиненных,  свисавших,  как  аксельбанты  из-под  эполета.  Все  они  были
невыразимо отвратительны  и бездарны.  Я  уже  подумывал о том, чтобы начать
роман с фразы о знаменитой амазонке, скакавшей по аллеям Булонского леса, но
тут в мою дверь позвонили. Я бросился отпирать, надеясь, что это -- гонец от
Арнольда, но это был всего лишь шофер горынинской служебной машины.
     -- Поехали!
     -- Куда?
     -- Туда.
     -- Зачем?
     -- Велели.
     ...В зале вылета международного аэропорта было пустынно и торжественно,
как  в  культовом  сооружении.  Немногие  вылетающие,  одетые в  неповторимо
импортные   плащи   и   несущие   в  руках   дорогие   кожаные  чемоданчики,
раскланивались  при  встрече,  словно добрые знакомые.  И неудивительно: они
были той особой  привилегированной  кастой, которую я  назвал  бы "регулярно
выезжающими". Большинство из них состояли в дружеских, а то  и в родственных
отношениях. Я  вообще заметил, что чаще всего  привилегии передаются половым
путем.  По-овечьи  сбившаяся  вокруг  своего  обшарпанного  багажа  какая-то
случайная  рабоче-крестьянская  делегация  взирала  на все это благолепие со
священным ужасом. Руководитель группы, явно принадлежавший  к могущественной
касте "регулярно выезжающих", брезгливо раздавал  им  красные  туристические
загранпаспорта,  а  они разглядывали их с глупым любопытством.  Должно быть,
беспаспортный  колхозный  паренек,  отправлявшийся  в  город  учиться  на
комбайнера,    так    же   рассматривал   выданный    ему    в    сельсовете
серпасто-молоткастый  документ.  Разве  можно было в ту минуту поверить, что
всему этому незыблемому благочинству оставалось жить год-полтора и что скоро
на  священных плитах  аэропорта  будут вповалку  спать,  как  на Ярославском
вокзале, сотни вылетающих за рубеж на постоянное жительство,  за товаром или
просто  проветриться?  Разве  можно  было  поверить,  что  каста  "регулярно
выезжающих"  исчезнет,  сгинет,  попросту растворится, как природные римляне
растворились в ордах вольноотпущенного сброда!..
     Они, все пятеро, стояли возле таможенной стойки с табличкой:

     ДЛЯ ДИПЛОМАТОВ И ОФИЦИАЛЬНЫХ ДЕЛЕГАЦИЙ

     На  Анке  были тугие бархатные брючки, полусапожки, курточка  из нежной
замши и широкополая фетровая шляпа, по-ковбойски надвинутая на глаза. Чуть в
сторонке лежала  ее  цветастая спортивная  сумка. Что ж., супруга,  вместе с
мужем-лауреатом летящая в Нью-Йорк  на  торжественное вручение премии, может
позволить себе некоторое легкомыслие в отношении багажа!
     Витек,  Горынин,   Журавленке  и  Сергей  Леонидович  были  по  причине
внезапного похолодания  одеты в  единообразные  темно-синие финские плащи, а
стоявшие рядком четыре их чемодана напоминали  подрощенных поросят из одного
помета. Значит, в Америку  отправлялись все четверо! Горынин, конечно, летел
как  руководитель делегации  и  представитель  Союза  писателей,  открывшего
молодой талант. Журавленке, видимо,  в качестве посланника Института мировой
литературы, где  он и в самом деле  несколько  лет  назад защитил докторскую
диссертацию "Образ бригадира-новатора в романе  Н.  Горынина "Прогрессивка".
Ну а  Сергей  Леонидович,  понятное  дело, вошел в  состав  делегации в виде
спецкорреспондента  "Литературного еженедельника"  и похлопывал  ладонью  по
непривычно    болтавшемуся   у   него   на    боку    кожаному   кофру   для
фотопринадлежностей.
     -- Ну,  в  чем дело? -- увидев меня, закричал Горынин. -- Мы из-за тебя
на регистрацию опоздаем! Специально машину за тобой послал...
     -- Ладно тебе,  Николаич, --  успокоил  его Сергей  Леонидович. --  Еще
время есть.
     Витек  заулыбался  и  двинулся  ко мне  вертляво-извиняющейся  походкой
собаки, сожравшей хозяйский ужин:
     --  Я им  сказал,  что без  тебя  не  полечу. В общем, если  с тобой не
попрощаюсь -- не полечу...
     -- Неужели не полетел бы? -- усмехнулся я.
     -- Полетел бы... -- сознался он. -- Все-таки -- Америка. С ума сойти! А
ведь я, честное слово, не верил тебе, когда ты про загранку врал!  Тебе чего
привезти?
     -- Воздух свободы.
     -- Я серьезно!
     -- И я серьезно.
     -- Зря ты на меня обиделся! -- отводя взгляд, сказал Витек. -- Я же все
делал, как ты говорил. Я же не виноват, что... Ну, что так получилось.
     --  Вестимо,  --  отозвался  я. -- Видишь, как все получилось. Как  я и
обещал: слава, загранка, самые лучшие женщины...
     --  Трансцендентально! -- вздохнул  Витек и  глянул  на  "командирские"
часы.
     -- Как часики? -- спросил я. -- Тикают?
     -- Так себе. Вот у меня электронные были  с голой теткой на циферблате.
Это да! Я  их крановщику проиграл, когда он меня перепил. Мы тоже поспорили.
Я полкружки не добрал...
     -- Ты просто ничего в этом не понимаешь.
     -- Куда нам, кудрявым!
     --  Ладно,  ты  тоже  не  обижайся.  Рот  там  не разевай.  Если  будут
вербовать, посылай всех к Леонидычу...
     -- Да говорили уже. Я это... Я еще спросить хотел.
     -- Спрашивай! Но я знаю, почему ты без меня лететь не хотел...
     -- Я думал, ты сам скажешь, -- потупился он.
     --  Нет. Теперь  не скажу. А вот когда эти  американские  хлебобулочные
покровители высокой литературы обнаружат в папке чистую, как совесть дебила,
бумагу -- тогда...
     -- А если не обнаружат? -- с надеждой спросил Витек.
     --  Обязательно  обнаружат.  Книга по традиции должна выйти через месяц
после вручения премии... Что там начнется!..
     -- Жуть! Что делать?
     --  Ничего  особенного.  Когда члены  делегации  будут  убивать  тебя в
роскошном нью-йоркском  номере, ты  посоветуй им позвонить мне в Москву. А я
уж с ними как-нибудь объяснюсь. Понял?
     -- Амбивалентно... -- задумчиво кивнул Витек.
     --  Ну и отлично! Мягкой тебе посадки, лауреат-обладатель!  Как у тебя,
кстати, с Анкой: слов хватает?
     -- Я... Я ее боюсь.
     --   И   правильно   делаешь   --  страшная  женщина:   мужские  шкурки
коллекционирует. Предсмертные желания, просьбы будут?
     -- Будут... Вот, передай  Надюхе,  -- и он протянул мне мелко сложенную
бумажку.
     -- О'кей,-- сказал  Патрикей!  --  Я сунул записку в карман. -- Прощай,
мой сиамский друг!
     Я крепко обнял Витька и  т