ил последовать его совету: перечитал свои стихи и даже
сжег  больше половины.  Я как раз собирался поехать к нему в  Цаплино, чтобы
своими глазами  увидеть звонящего  в  колокольчик завхоза и вяз,  к которому
французы привязывали  лошадей, но тут объявился  Одуев и сообщил, что у него
есть два билета на вечер  "Поэты  -- флоту".  Он предлагал, воспользовавшись
билетами, пройти в ЦДЛ и хорошенько пообщаться... Я согласился. Когда мы все
прилично набрались, я завел речь о Костожогове и  о том, чьими подмастерьями
мы все собираемся стать... Что же тут началось! Закусонский ржал, бодая меня
в  грудь головой. Одуев хохотал, вытирая слезы рукавом и приставляя к голове
"рожки".  А  Неонилин,  тонко  улыбаясь, заметил, что  исписавшиеся старперы
любят морочить молодых конкурентов разговорами  об ответственности  писателя
перед  человечеством.  Как  известно,   больше  всех   боятся  заразиться
венерической болезнью импотенты! На что пьянехонький  Жгутович заметил: хотя
он и не  импотент, но тоже боится  из-за  жены. Я поначалу обиделся  и хотел
даже уйти, а потом стал смеяться вместе с ними: какие, к черту, подмастерья!
Наливай и пей.
     В  общем,  к  Костожогову  я не  поехал. А  бумажку  с адресом потерял,
наверное, выронил где-нибудь...
     С тех пор я стал ходить  в ЦДЛ постоянно. И хотя, конечно, никто больше
не  предлагал  провести  меня  внутрь,  однако  существовала  масса способов
перехитрить  бдительных  администраторш.  Например,  если  дело  происходило
вечером,  ближе  к  семи, то  можно было купить  или  даже просто  выпросить
пригласительный  билет  на  встречу  с  каким-нибудь  маститым  автором или,
скажем,  на круглый стол "Образ передового рабочего в поэме семидесятых". Но
предъявив    приглашение    бдительной   и    очень   скандальной   старушке
администраторше, я шел, конечно, не в зал направо, а в буфет или ресторан --
прямо, где  и находил  своих товарищей по литературному поколению, проникших
сюда подобным же образом чуть раньше,  но уже успевших напиться до состояния
буйного самоуважения...
     Сложнее, конечно, было попасть  в  Дом литераторов днем, когда  буфет и
ресторан  уже   работали,  но  в   кабинетах   и   коридорчиках  еще  кипела
литературно-административная жизнь, напоминавшая суету бригады  реаниматоров
вокруг  коченеющего  тела, назовем это  тело для  простоты  социалистическим
реализмом. (Не путать с русской литературой!) Но  вот днем-то вас  сразу  же
останавливали на пороге  и строго спрашивали: "Ваш  писательский билет!" Это
теперь  я  гордо  взмахиваю перед носом администраторши красной корочкой,  а
тогда я использовал массу уловок.  Порой я просто называл фамилию кого-то из
поэтов-бильярдистов, с самого утра  толкавшихся с  киями  наперевес, играя в
"американку". Но  чаще  я караулил,  выглядывая из-за  угла,  пока  в Дом не
заглянет  какой-нибудь  известный  мне   литератор,   например,   знаменитый
менестрель-шестидесятник Перелыгин, исполнявший  свои баллады не под гитару,
как другие,  а под виолончель, каковую всегда носил с собой. Он заходил в
ЦДЛ почти  каждый  день, если, конечно,  не был  в  загранкомандировке,  и я
всегда с нетерпением ждал  появления  этого великого  человека, намурлыкивая
про себя  его знаменитую балладу "Принцесса  и комиссар", на  которой все мы
выросли:

     Принцесса вздохнула: ну, что же вы!
     Принцесса вскричала: ну, что же вы!
     Принцесса взмолилась: ну, что же вы!
     Такой неуклюжий и кожаный...

     Когда мы  в университетской  общаге  под  гитару  вполголоса  пели  эту
балладу,   то   чувствовали  себя  страшными  вольнодумцами,   чуть  ли   не
антисоветчиками,  ибо   отлично  понимали,  кого  автор  имеет  в  виду  под
"зеленоглазой егозой принцессой" и, "как черт, кудрявым комиссаром с большим
наганом  на  боку".  Перелыгин,  между  прочим,  был   племянником   наркома
Первомайского,  погибшего  вместе   с  командармом  Тятиным   при   странных
обстоятельствах в тридцать восьмом году. Их автомобиль упал в Яузу.
     Впрочем, особое уважение мыслящей общественной  прослойки замечательный
менестрель  снискал не виолончельными балладами и  даже не своим родством  с
утопшим наркомом, а  совсем другим  способом. Когда Хрущев однажды вызвал  к
себе советскую творческую интеллигенцию и стал на нее кричать, топая ногами,
у Перелыгина на нервной почве  случилось расстройство желудка: ему казалось,
Никита Таврический  гневно смотрит  и  орет  конкретно на  него.  Менестрель
стремглав  выскочил  из  зала, что  было  воспринято потаенной  общественной
мыслью  как безумный в  своей отваге протест  против  грубого  вмешательства
партии  в  художественно-творческий  процесс.  А  Хрущев  даже  крикнул  ему
вдогонку: "Ага!  Ну и вали  к  своим империалистам!" Об этом смелом поступке
отважного  менестреля  писала  тогда  вся западная  пресса.  Потом, конечно,
Перелыгин в длинном покаянном письме в ЦК объяснил подлинную  причину своего
выбегания из зала -- и был прощен.  Но общественность о письме не узнала,
и оно долгое  время хранилось в спецшкафу у Горынина, где я, пользуясь почти
родственными  отношениями, его  нашел  и  прочитал,  буквально  захлебываясь
слезами разочарования. Знаете, так мальчик растет, уверенный, будто его папа
погиб, дрейфуя на льдине, а потом случайно узнает, что родитель просто удрал
с чужой тетей... (Образно, запомнить!)
     Итак, дождавшись Перелыгина, я  минут через пять входил следом, называл
его имя,  объясняя бдительной старушке,  что мне назначено  время и я принес
стихи, чтобы  показать классику.  Обычно это срабатывало, и меня пускали. Но
однажды я  жутко опростоволосился. Мой  любимый менестрель  не пришел:  пел,
должно быть, за  рубежами, и я наобум назвал  администраторше имя известного
поэта-бильярдиста,  который  всегда был на месте, при  своих шарах. Старушка
вдруг  зарыдала и сообщила, что  панихида уже  закончилась,  тело увезли, но
если я потороплюсь на Ваганьковское кладбище, то, наверное, успею проститься
с покойным. Если  не  считать этого печального случая,  то  описанный способ
проникновения  в ЦДЛ срабатывал довольно долго,  до тех  пор, пока  компания
молодых  поэтов,  заспорив о сравнительных достоинствах точной и ассонансной
рифмы,  не  устроила   классическую  салунную   драку  с  битьем  посуды   и
разламыванием казенных стульев о головы оппонентов. С тех пор никакие ссылки
на  классика,  назначившего  тебе   в   ЦДЛ   встречу,  а  тем  более  на
какого-нибудь бильярдиста, не помогали. Пришло время искать новые подходы.
     Я отрастил бородку-шотландку и стал канать под корреспондента Би-би-си,
на  ломаном русском языке объясняя, что должен... well...  взять интервью...
well... у одного писателя... о'key? Называл я обычно фамилию того, чьи главы
или заявления  недавно  читались по  радио  "Свобода": за этим  я специально
следил. В глазах старушки,  которая тоже, конечно, слушала  радио "Свобода",
вспыхивал   огонек  неистребимого  русского  инакомыслия,  и,   заговорщицки
подмигнув, она меня  пропускала. Это продолжалось  довольно  долго, пока  не
появилась  одна   новенькая  старушка,  как  потом  выяснилось,   до  пенсии
преподававшая  в  школе  английский.  Она   очень  обрадовалась  возможности
пообщаться с природным британцем и обратилась ко мне на языке Байрона. Но я,
не  знавший  в ту  пору английский  вообще, а немецкий --  согласно школьной
программе  на  уровне  "майн  брудер  ист  тракторист",   несколько   секунд
растерянно  хлопал  глазами,  а  потом,  сообразив,  завопил:  "Это  есть
провокация! Well... Вы из кей-джи-би!.. O'key!" И убежал...
     После  этого происшествия  мне пришлось  сбрить бороду и освоить  новый
способ проникновения в Дом литераторов. Справедливости ради должен  сказать,
что  способ  этот придумал  не  я, а писатель Гуськов,  который,  потеряв по
причине похмельной забывчивости свой писательский билет вместе с  партийным,
не спешил  сознаваться:  он боялся, что его  тут же с  радостью вычеркнут из
очереди на новую квартиру. Опасения его были не напрасны,  ибо в те времена,
о которых идет речь, лучше было потерять  все -- здоровье, близких,  память,
невинность,  совесть, чувство реальности, но  только не партбилет. Потерю он
скрывал  довольно   долго,   а  чтобы  беспрепятственно  проходить  в   ЦДЛ,
обыкновенно  надвигал   кепку  на  глаза   и   скрипучим   голосом   говорил
администраторше:   "Я   шофер  писателя   Гуськова".  И  его  беспрекословно
пропускали.  Подсмотрев, я стал тоже выдавать  себя за шофера Гуськова,  а в
ответ на удивленное замечание,  что  вчера-де был  совсем  другой  шофер,  я
разъяснял,  что  у  писателя  Гуськова  целых  два  водителя,  работающих
посменно  -- через  день.  Таким  вот  образом  я  довольно  долго  свободно
захаживал   в   ЦДЛ  в  любое  удобное   время,   пока  однажды,  в  приливе
снисходительной  откровенности,  не рассказал  об  этом хитром приеме  своим
безбилетным  друзьям-поэтам,  все  еще  продолжавшим выклянчивать  у  дверей
лишнее     приглашение    на    дискуссию    "Положительный    герой     как
социально-философская  категория".  Через  неделю   каждый  второй  человек,
заходивший в ЦДЛ, представлялся шофером писателя Гуськова, и администраторши
охрипли, в изнеможении стыдя и выгоняя бесчисленных  самозванцев.  Хуже всех
пришлось самому писателю Гуськову, которого увез  вызванный к месту скандала
наряд  милиции.  На  допросе  он  во всем сознался  и  написал  в  инстанции
чистосердечное   заявление  о  безнадежной  утрате  как  партийного,  так  и
писательского билетов. С ним обошлись на удивление мягко: по партийной линии
вкатили  "строгачe  , а  по литературной --  сильно пожурили  на  предмет
недоброго  примера,   подаваемого  творческой  молодежи,   но   из   списков
очередников  на жилье  не вычеркнули,  хотя квартиру  дали не  в Центре, как
остальным, а черт-те где, с окнами на Окружную дорогу.
     Впрочем,  к  тому  времени, когда  писатель  Гуськов  въезжал  в  новую
квартиру, молчаливо  посылая  проклятия  в адрес того, что впоследствии было
названо командно-административной системой, у меня уже не было необходимости
прикидываться  то британцем, то инспектором  пожарной  охраны, то ревнителем
рабочего  романа  --  к  тому  времени  у  меня уже имелся свой  собственный
писательский билет. Я получил его благодаря Анке, точнее,  благодаря ее отцу
--  Николаю  Николаевичу  Горынину,  автору  знаменитого,  вошедшего во  все
учебники, антологии и переведенного на все сущие языки романа "Прогрессивка"
("Progressivka").  До  прихода  в  литературу  Николай  Николаевич   работал
начальником цеха на мебельной фабрике.
     Я уже точно  не  помню сюжета,  но  кажется,  там шла  речь о  том, как
рабочие,  возмущенные   тем,  что  руководство  не   желает  модернизировать
производство,   но   составляет  липовые   отчеты  о  несуществующем   росте
производительности труда, сначала отказываются от очередной  прогрессивки, а
потом, поорав, деньги  берут, складываются и покупают на них  новый станок с
цифровым управлением. С таким же  успехом они могли купить и  баллистическую
ракету. Но на эту  невероятную  в  условиях системы  жесткого  распределения
ресурсов  развязку  никто  не  обратил  внимания,  ибо  у   социалистической
организации  производства  свои  законы,  а  у  искусства  социалистического
реализма -- свои.  Но,  возможно, отец Анки  проявил  тут свойственную  иным
редкостным  художникам  способность  заглядывать  в  будущее:  ведь  теперь,
сбросившись, можно купить и станок с  цифровым управлением, и баллистическую
ракету, и даже завод, производящий эти самые ракеты...
     По  роману  "Прогрессивка"  было  снято  два  фильма,  поставлена  куча
спектаклей,  опера, оперетта,  балет и  мюзикл. Горынин  постоянно ездил  за
границу  --  туда,  где  выходил  очередной перевод  романа,  осуществленный
каким-нибудь  прогрессивным издательством, симпатизировавшим, разумеется, не
задаром Стране Советов.  Он  получил  с полдюжины  премий "За оригинальность
темы" в основном в тех странах, где проблема производительности труда совсем
ушла из  поля зрения художников слова, сосредоточившихся в своем большинстве
на сексуальных аномалиях криминального характера.
     Больше Николай Николаевич ничего не написал, если  не считать передовых
статей и докладов: он был третьим лицом в  Союзе писателей,  и у него просто
не оставалось  времени, так как руководство  литературным процессом  -- дело
трудоемкое и  чрезвычайно  нервное.  Думаю,  руководить  табуном  мустангов,
мчащихся по прерии, намного легче. Он ездил на черной персональной "Волге" и
был  на   "ты"  с  ответработниками  ЦК  партии,  включая  видного  идеолога
Журавленке. Сосредоточенный на руководстве литературным процессом, о наших с
Анкой  отношениях Горынин  не имел  никакого  представления. И вот  однажды,
засидевшись  допоздна  в  ресторане,  мы  поехали  к ней.  Она  сказала, что
родители на даче, а в отцовском  домашнем баре  полно выпивки.  Они  жили  в
большом, затейливо выстроенном  доме  с  консьержем,  похожим на переодетого
оперативника,  и  удивительным  лифтом:  на стенках не  было ни единой, даже
самой простенькой неприличной  надписи. До посещения Анки я привык делить
квартиры на две категории: обычные, размер и конфигурацию которых понимаешь,
стоя еще  на  пороге.  И  прочие,  встречавшиеся  гораздо  реже,  размеры  и
конфигурация  которых для  стоящего  на пороге  человека  остаются некоторое
время  загадкой.  Но планировка и размеры квартиры, куда привезла меня Анка,
остались для меня  тайной даже после того,  как  я проплутал по  ней  добрых
полчаса.
     Анка  обожала вести  долгие  разговоры  о  смысле взаимоотношений  двух
полов,  сидя со  мной в горячей ванне, -- а  она у них оказалась в  два раза
больше, чем в моей квартире, да еще стены были выложены керамической плиткой
с  фривольными  картинками. Там нас и  застал  Николай  Николаевич, случайно
заехавший домой. Когда он открыл дверь ванной комнаты -- мы ныряли...
     -- Моешься, дочка? -- спросил он, не замечая меня, словно я был большой
губкой, сделанной в форме голого мужчины.
     -- Уже выхожу, папа! -- невинно ответила она, нехотя  вылезла, накинула
халатик и отправилась вслед за отцом.
     Лежа в теплой, пахнущей хвоей воде, я слышал весь  их разговор, так как
дверь была прикрыта неплотно.
     --  Я же просил -- домой не таскать! -- устало  возмущался  отец.  -- В
доме столько дорогих вещей!
     -- Извини, папочка. Мы заехали выпить...
     -- Ты же обещала не пить!
     -- Прости, папочка, мы чуть-чуть...
     -- Коллекционное бордо не трогали?
     -- За кого ты нас принимаешь?
     -- Знаю за кого... Шабли шестьдесят восьмого кто в прошлый раз выдул!
     -- Ты же знаешь, мы по ошибке...
     -- По ошибке... Что хоть за парень?
     -- Знакомый...
     --  Ну,  хоть  знакомый  в этот  раз  -- уже  легче...  Просто так  или
серьезно?
     -- Вроде серьезно...
     -- Тогда знакомь!
     Мне   пришлось   тоже  вылезти,   обернуться   большим   полотенцем   и
представиться.
     -- Где-то я тебя, парень, видел, -- задумался Горынин.
     В  своих  свежеотпущенных бакенбардах и  массивных  импортных  очках он
напоминал ученого енота.
     -- В ЦДЛ. Я поэт.
     -- Ну да, у нас теперь любой, кто хоть раз до блевотины в ЦДЛ нажрался,
поэт. В наше время не так было...
     --  Папочка, в  ваше время нужно  было нажраться два раза, --  заметила
Анка.
     --  Я,  между  прочим,  первый  раз по-настоящему  напился,  когда  мою
"Прогрессивку" в Отчетном  докладе съезду партии похвалили! -- гордо сообщил
Горынин.
     -- С горя? -- спросила Анка.
     --  А-а-а!  --  махнул  рукой  отец.  --  Все   бы  вам   насмешничать!
Донасмешничаетесь   когда-нибудь,  плакать   захочется...   Печатался   хоть
где-нибудь, поэт? -- Он пренебрежительно глянул в мою сторону.
     -- У него даже книга вышла! -- важно сообщила Анка.
     --  Книга?  -- Николай  Николаевич был искренне удивлен, потому что  ни
разу  не  водил в мою квартиру девочек. --  Книга... Ишь, пулеметчик  какой!
Тогда давай к нам -- в Союз писателей!
     -- У меня заявление не приняли.
     -- Почему?
     -- Сказали, одной книги маловато.
     --  Что значит маловато -- у  меня тоже одна  книга. И  у Грибоедова --
одна!  И у  Гомера одна... Нет, у  Гомера  -- две... Ишь,  буквоеды, -- одна
книга...  Не переживай -- проконтролируем. Ладно,  я поехал... Плещитесь! Мы
тоже с женой поплескались, поплескались, а потом и зарегистрировались.
     Через  две  недели  я получил новенький, пахнущий  краской писательский
билет и побежал хвастаться к Анке.
     -- Поздравляю! -- сказала она. -- Но я больше люблю безбилетников...
     Вскоре она вышвырнула меня из своей жизни, как надоевшего щенка.


9. ПЕРВЫЙ БАЛ ВИТЬКА АКАШИНА

     Итак, мы  вошли  в Дом литераторов. Я провел  Витька, небрежно взмахнув
перед носом бдительной администраторши своим новеньким писательским билетом,
для сохранности обернутым тонким целлофаном.
     -- Этот со мной!
     --  Издалека,  наверное?  -- спросила старушка,  уважительно  оглядывая
странно одетого парня.
     Я незаметно показал ему правый мизинец, и Витек ответил:
     -- Вестимо...
     Не зря мы тренировались почти два дня! У входа в ресторан я остановился
и осмотрел помещение,  как  полководец осматривает  на  рассвете еще мирное,
покрытое  парным туманом  поле, которое через несколько часов будет завалено
окровавленными трупами и искореженным металлом.  (У кого-то уже было, но все
равно  запомнить!)  Должен заметить,  ресторан  у  нас красивый  --  отделан
мореным  дубом, освещен  огромной  хрустальной  люстрой,  есть  даже большой
камин. Витек заробел, точно очутился  здесь  впервые: в прошлый раз зал  был
переполнен, скрыт в клубах  табачного дыма, вибрировал от пьяного гула. Злые
официанты   с   тяжеленными  подносами,   шипя  на  попадающихся  под   ноги
посетителей, метались по  залу, как куски  масла по раскаленной  сковородке.
Другое  дело  сейчас:  почти безлюдно,  если  не  считать нескольких занятых
столиков,  где чинно  шелестят серьезные  разговоры.  Официанты, похожие  на
шабашников, которым вовремя не подвезли раствор, бесцельно  бродят от одного
пустого  столика  к другому,  поправляя  таблички  "Стол заказан".  Почти
сразу,  что бывает только днем, к нам  подошла суровая метрдотельша и,  сняв
табличку с одного из столов, разрешила сесть. Я больше чем уверен, если б мы
сели  за  этот же  стол, но без  ее  ведома, нас  тут же согнали  бы, строго
проинформировав, что место зарезервировано для делегации объединенного союза
зулусских писателей.
     Мы  сели,  Витек  отложил  кубик  Рубика  и  углубился  в меню,  иногда
отрываясь и  спрашивая, что же это  такое,  например, расстегаи, если они до
смешного напоминают  неприличное слово.  А я продолжал  внимательно  изучать
зал, проверяя первую  реакцию  на наше  появление. На почетном месте,  возле
камина,  обедал с  двумя  иностранцами  Чурменяев и,  судя  по  доносившимся
обрывкам разговора, втолковывал им  весь кошмар  существования  художника  в
условиях  тоталитаризма. Заметив нас,  один из иностранцев удивленно  поднял
брови,  но  в  ответ  Чурменяев  бросил что-то  пренебрежительное.  Сволочь!
Неподалеку от автора  "Женщины  в  кресле", полуприкрывшись  свежим  номером
"Литературного  еженедельника" с  профессиональной чекистской  рассеянностью
пил минеральную воду плечистый парень из "наружки".
     В  другом  конце зала  дрожащими вставными челюстями пережевывала салат
"оливье" знаменитая Ольга  Эммануэлевна Кипяткова. Если  составить антологию
стихотворений,  которые посвятили  Кипятковой  добивавшиеся  ее расположения
поэты,  то  это будет  увесистый  том. Впрочем, если  собрать  стихи поэтов,
добившихся ее расположения, выйдет двухтомник. Любопытно, что с возрастом ее
интерес к  молодым мужчинам не исчез, а лишь прих