Медвежьих  озерах.  Внезапно у  меня  страшно
закружилась  голова,  а в  следующую  минуту я увидел всю историю шинного
завода с такой отчетливостью, что даже различил  капли  пота, выступившие на
лбу  директора  этого краснознаменного  предприятия,  когда,  отрапортовав с
трибуны съезда победителей об успехах,  он услышал медленные  слова Сталина:
мол, конечно, шинный завод  хорошо  работает,  но  было  б интересно узнать,
почему  же  он не работает еще лучше. Я вдруг почувствовал, что мне остается
самое малое -- просто перенести внезапное озарение на бумагу. Не написать, а
записать.  Не сочинить, а сыграть по ногам. Я опустил пальцы на клавиши моей
"Эрики" так, точно это были  клавиши  белого  рояля,  и  сам  я  не  обычный
литературный   халтурщик,   но   Ван  Клиберн,  исполняющий  Первый  концерт
Чайковского. Талант -- это безумие, посаженное в клетку  разума...  (Хорошо!
Но, кажется, до меня это уже кто-то говорил.)
     Я работал до шести утра, пробарабанив от восемнадцатого года, когда был
открыт шинный  завод,  до главы под названием  "На  дороге в Берлин".  Потом
встал, сделал шаг по  направлению к дивану и рухнул на простыни, как раненый
Пушкин в снег...


6. В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВИТЬКА

     Телефонный звонок пробивался к моему сознанию долго и настойчиво -- так
спасатели  пробиваются к  погребенному  под лавиной  человеку.  Наконец,  не
открывая глаз, я нашарил трубку и прижал к уху.
     -- Спишь? -- спросил бодрый Жгутович.
     -- Сплю...
     -- Значит, я тебя разбудил?
     -- Разбудил...
     -- Ну и хорошо -- времени уже второй час...
     -- Я до шести работал... Чего ты хочешь?
     -- Ничего. У тебя кухня сколько метров?
     -- Шесть. А что?
     -- Так. Спросить, что ли, нельзя?
     -- Можно...
     -- Маловато...
     -- Мне хватает...
     -- Все  равно маловато.  Не  умеют у нас строить. А ты, кстати, знаешь,
что,  по  некоторым  сведениям,  масонство  восходит  к  древним  строителям
Иерусалимского храма? Но это не доказано. А по  новейшим сведениям... Нет, я
лучше тебе зачитаю. Слушай! "Предками современных франкмасонов, носившими то
же  имя, были, несомненно,  настоящие каменщики, и добавление  к названию их
ремесла слова "свободный" имело первоначально профессионально-ремесленное, а
не социальное значение.
     Свободными  камнями, в  отличие от  обыкновенных,  назывались  в Англии
более мягкие каменные породы,  вроде мрамора и  известняка,  употреблявшиеся
для более мягкой, барельефной работы..." Улавливаешь?
     -- Что? -- начиная просыпаться, уточнил я.
     --  Если  б  наши  дома  строили  свободные  каменщики, кухни  были  бы
просторнее. Не говоря уже обо всем остальном!
     -- Тебя вчера жена тяжелым по голове не била?
     -- Ты что! Даже наоборот... У тебя, кстати, "амораловка" осталась?
     -- Нет, -- соврал я.
     --  Жаль.  Между  прочим,  масоны  очень  большое   значение  придавали
различным магическим напиткам...
     -- Стасик, что с тобой случилось?
     -- Ничего. Я просто вдруг подумал: а если ты выиграешь наше пари? Хотя,
конечно, это  невозможно, но  я  на всякий случай теперь  решил  перед  сном
читать  страничку-другую  из энциклопедии.  Ты  знаешь,  безумно  интересно.
Подожди, я тебе сейчас про Тота Гермеса Трисмегиста прочитаю...
     -- Не  надо  мне  читать  про  Тота  Гермеса  Трисмегиста! У  меня  нет
времени...  О  каком  пари  ты  говоришь?  --  поинтересовался я,  осторожно
перебирая в памяти обмылки вчерашнего вечера.
     -- Привет! Это тебя, наверное, тяжелым по голове ударили. Мы же с тобой
поспорили...
     -- О чем?
     -- Как о чем! О том, что ты сделаешь из Витька знаменитого писателя.
     -- Я?
     -- Ты.  Если  не  сделаешь,  то твоя  квартира поступает в  полное  мое
распоряжение... Забыл?
     -- Обижаешь... А если сделаю?
     -- Тогда я отдаю тебе мою энциклопедию.
     -- Энциклопедию? А на фига мне твоя энциклопедия?
     -- Не знаю. Ты же спорил... Или ты передумал?
     -- Нет, не передумал. Просто уточняю  детали, --  ответил я, просыпаясь
окончательно и  вспоминая в подробностях  вчерашний  спор.  --  Если обещал,
значит, сделаю... А где Витек?
     -- Это у тебя надо спросить. Он же с тобой оставался!
     -- Оставался. А потом исчез...
     -- Как это исчез? Что-то ты крутишь! -- молвил Стас с тем презрительным
разочарованием, которое я ненавижу больше всего на свете.
     -- Ничего я не кручу! Я как раз собирался его искать...
     -- Найдешь -- перезвони мне домой.
     -- Почему домой?
     --  Жена,  пока  "амораловка"  действует,  отгул  взяла  и   меня  тоже
отпросила. Сейчас за шампанским побежала. А как ты отработал?
     -- Пять глав, -- гордо ответил я.
     -- У тебя кто-то и сейчас еще  есть? --  завистливо  спросил измученный
моногамией Стас.
     -- Почему ты так решил?
     -- Ну, выражаешься ты иносказательно: пять глав... Я  только три успел,
-- расстроился Жгутович.
     -- Не горюй: на своем поле это очень хороший результат!
     -- Мне тоже кажется. А у тебя точно "амораловки" больше нет?
     -- Нет, конечно!  Зачем мне тебя  обманывать?  -- искренне  ответил  я,
косясь на бутылку, где еще оставалось граммов восемьсот.
     -- Ну ладно, пока, а то жена дверь открывает... -- заторопился Стас.
     -- Ты  учти, женщинам нравятся длинные главы, -- ехидно посоветовал я и
повесил трубку.
     С трудом поднявшись,  я побрел в ванную и долго стоял  перед  зеркалом,
вглядываясь  в  свое бледное лицо  и красные, воспаленные глаза. Вот влип! С
таким же успехом я мог пообещать превратить Витька  в генсека. Прав классик:
нельзя мешать напитки... Больше всего в этот момент я был похож на  лежавший
тут же в мыльнице выдавленный тюбик пасты.
     Первым делом надо было срочно реанимироваться...
     В  Доме  литераторов,  куда  я доковылял  через  час,  уже вовсю гудела
благообразная дневная ресторанная жизнь: на спасительный огонек  стягивались
злоупотребившие вечор труженики пера. О, я знаю по себе: пробуждение их было
ужасно! Помимо неизбежной головной боли,  тошноты,  диабетической сухости во
рту,   их  терзало  чувство  похмельной   безысходности  и  вдобавок   чисто
профессиональный ужас собственной бездарности  и бесплодности. С самого утра
они мучительно осознавали, что жизнь так и пройдет всуе, в злоупотреблениях,
без больших художественных открытий, а потом тяжко влачились  в ЦДЛ, по пути
ошарашивая транспортную общественность тяжким духом вчерашнего удовольствия.
Но  уже после  нескольких  рюмок  водки, закутанных рыбной солянкой,  где  в
золотисто-оранжевой лимфе  плавает  желтый  полумесяц  лимонной  дольки  и с
самого   дна   таращатся  иссиня-черные  маслины,  жизнь  постепенно  начала
наполняться  смыслом,  думы  обретать   внятность,   а  литературные  образы
тесниться  в голове,  как  гости в  лифте. И  вот человек, который  всего
полчаса  назад просто не хотел жить, уверенно сидит за  столиком,  и на лице
его играет мудрая улыбка тихого победителя жизни.
     Вторым делом  я прошел в закуток к  официантам, но Надюхи там не  было.
Мне объяснили, что она сегодня не появлялась, позвонила и сказала: на работу
не выходит, потому что выходит замуж.
     -- За кого? -- оторопел я.
     -- Какая разница, -- вздохнула немолодая уже  официантка Рита, уставшая
от одиночества и чаевых.
     -- Если она и завтра не  выйдет, я ее  даже посудомойкой не возьму!  --
добавила строгая метрдотельша.
     Она-то  после  долгих уговоров  и  дала мне  адрес Надюхи,  жившей, как
оказалось,  в глухом спальном районе  Москвы, названном в  честь снесенной с
лица  земли  деревеньки, где в  прошлом  веке обоз,  тронувшийся  из  старой
столицы   в  новую,  останавливался  на   первую  ночевку.  Пробегая   через
ресторанный зал,  я  краем глаза заметил вчерашнюю  незнакомку, уныло пившую
минеральную  воду.  Лицо ее  было  абсолютно неподвижно,  ибо  при  малейшем
мимическом колебании  толстый  слой  грима мог осыпаться  прямо  в тарелку с
солянкой.
     --  Следопытствуешь? --  сочувственно спросил  меня  уже приступивший к
своим обязанностям обходчик Гера.
     -- Скорее да, чем нет...
     Поколебавшись, я поехал по выясненному адресу. Хорошо, если Витек  тоже
забыл про вчерашний спор. А если нет? Обдумав по пути ситуацию, я решил так:
используя  все  свое  красноречие,  убеждаю  Витька  в  том, что  знаменитым
писателем становиться  ему  не  стоит.  Потом звоню  настырному Жгутовичу  и
сообщаю о нежелании  Витька участвовать в наших нелепых играх. Таким образом
я сохраняю лицо и выпутываюсь из дурацкого спора...
     Надюхин  дом  стоял  на  краю  огромного  оврага,  и  дальше начинались
малюсенькие, точно  разбитые  лилипутами,  огородики  с  сарайчиками,  более
напоминавшими собачьи конурки. Стекла в  подъезде были выбиты, лифт расписан
однообразными непристойностями.
     "Везде луддиты", -- подумал я.
     Дверь  мне  открыла  древняя  старуха,  одетая  в  застиранную   куртку
строительного отряда с нашивкой "ССО Романтик-76". Переминаясь на  пороге, я
заглянул в глубь  маленькой однокомнатной  квартиры  и  увидел ту  привычную
бедность, которая  копится  всю  жизнь,  чтобы  в конце  концов  прикинуться
достатком.
     -- Здравствуйте! -- сказал я.
     -- А? -- переспросила старуха.
     -- Здравствуйте!! А где Надя?!
     -- Уехала, слава Богу!
     -- Почему "слава Богу"?!
     -- А?!
     -- Почему "слава Богу"?!!
     -- Всю ночь спать не давали  -- как резаные...  -- и она показала рукой
на  комнату,  где  виднелась  постель,  истерзанная,  точно   в  ней  искали
спрятанные бриллианты.
     "М-да", -- подумал я.
     --  Всю ночь  на  кухне  просидела,  -- жаловалась  старушка.  --  Тоже
молодыми были. И пообниматься любили. Но чего ж  криком-то орать? Прошлый-то
мужик  у Надьки,  хоть и пил, не в пример  тихий  был... А этот сущий варнак
прямо-таки!
     -- Витек?!
     -- А?!
     -- Витек?!!
     -- Он.
     -- А куда они поехали?!!
     -- К нему. В Мытищи. Замуж, сказала, позвал...
     Повеселев,   я  отправился  на  Ярославский  вокзал.  Задача  моя  явно
облегчалась. Раз Витек решил  обзавестись семьей, то теперь ему, уж конечно,
не до участия в нашем пьяном споре.
     ...Мне всегда  казалось,  что  Мытищи  --  это  маленький  подмосковный
городок с утками в  обмелевшем  прудике, с  кринками на  выбеленных временем
штакетинах.   Оказалось,  это  здоровенный  город   с  дымящимися   трубами,
эстакадами,  колоннами  марширующих  в  баню  солдат. Сойдя с  электрички  и
оглядевшись, я понял, что, не зная Витькиного адреса, на худой конец хотя бы
фамилии,  отыскать его здесь будет невозможно. Но я все-таки  решил попытать
счастья  и,  выбрав  в толпе мужика  с  рожей полиловее,  расспросил  его  о
дислокации мытищинских  пивных  ларьков.  Конечно, в былые  времена  мне  не
хватило б дня объехать все точки, но описываемые события происходили в самый
разгар  антиалкогольной горбачевской  кампании, когда  большинство ларьков и
павильонов были  перепрофилированы на торговлю квасом и соками, а те, что
продолжали   нести   янтарный  свет  пива  в  массы,  были  крайне  редки  и
общеизвестны, как  синагоги в стране, где так долго и настойчиво боролись  с
антисемитизмом,  что  к  власти  в конце  концов  пришли  юдофобы. (Вряд  ли
использую, но все равно запомнить!)
     Первая  будка  располагалась  возле  техникума, и  очередь  состояла  в
основном из  лохматой,  буйно гоготавшей молодежи. Вторая приютилась рядом с
Бульдозеростроительным  заводом  имени наркома Первомайского,  и  вокруг нее
толкались  хмурые   работяги  в  промасленных  спецовках,  как  пиво  водой,
разбавленные трудовой  интеллигенцией  --  в шляпах и  с  портфелями. Только
третий ларек стоял  в  новом  микрорайоне, где  шло  бурное  строительство и
горизонт был  заставлен  ажурными  силуэтами  подъемных  кранов.  Очередь --
человек в  тридцать  --  состояла из строителей, одетых  в  припорошенные
кирпичной пылью робы, пластмассовые  шлемы и измазанные  цементом бахилы  --
такие, в каких был вечор Витек.
     Я прикинул: если актив, подносящий пустые кружки, будет работать споро,
если не подвалит ватага шпаны и не возьмет сразу двадцать кружек, если никто
не  поднимет скандал  из-за  недолива, а хозяйка в знак протеста  не закроет
ларек по техническим причинам, то минут через  сорок я выпью  пива. Встав  в
конец хвоста и  высказав задумчивые  сомнения  в  свежести пива, я установил
неформальный  контакт с  соратниками  по  ожиданию  и  втянулся  в серьезный
мужской разговор. Сначала поговорили о сравнительных качествах  "Туборга"  и
"Гиннеса",  о   которых  все  участники  обсуждения  очень  много   слышали.
Потом соскользнули на политику  и пришли  к единодушному заключению,
что  Мишка мужик в общем-то неплохой, хотя и  с гнидовинкой, а вот его Раиса
-- очевидная бензопила "Дружба", хотя женщина, конечно, обстоятельная. Между
делом  я поинтересовался,  не  знает  ли  кто-нибудь  Витька. И один  дядька
великодушно  предложил мне на  выбор трех Викторов, включая и своего родного
брата,  но все они  мне не  подошли. Ждать пришлось все-таки немного дольше,
чем я  планировал, потому что  к  хозяйке зашел сын-школьник,  она выставила
перед самым моим  носом табличку "перерыв" и минут десять отчитывала  его за
двойку по географии. Наконец я получил кружку мыльно вспененного пива.
     --  Моча-а!  --  жмурясь от наслаждения, подмигнул мне здоровый малый в
красном пластмассовом шлеме.
     --  Определенно  моча,  --  согласился  я,  блаженно   отдуваясь  после
нескольких крупных глотков.
     -- А вчера совсем пить нельзя было! -- сообщил он радостно.
     -- Ты местный?
     -- Угу...
     И я спросил про Витька. Он ответил, что  отлично знает Витька,  рыжего,
конопатого чальщика, неделю назад выгнанного с работы за ссору с бригадиром.
     -- А где он живет? -- оживился я.
     -- Вон в том доме.
     -- Покажешь?
     -- Не-ет...  Меня его  мать не любит.  Говорит -- спаиваю. А  моя  жена
Витька ненавидит. Тоже говорит -- спаивает. Диалектика!
     В конце концов он объяснил мне,  как отыскать Витькину квартиру, и даже
подсказал, что звонить нужно двумя короткими и одним длинным, потому что его
мать жутко боится воров, но  глазка  в двери у них нет: кто-то рассказал ей,
будто по Мытищам ходит  маньяк, который звонит в  квартиру  и,  когда хозяин
припадает  к стеклышку,  бьет  в глазок шилом,  крича  при этом ненормальным
голосом: "Спокойной ночи, малыши!"
     На условный  звонок дверь открыли, но беседовали со мной через цепочку.
Сквозь узкую  --  сантиметра три -- щель я мог  разобрать лишь  то,  что это
женщина и на голове у нее бигуди.
     -- Добрый день! -- сказал я.
     -- Я Витькиных долгов не раздаю! -- зло крикнула она.
     -- Я не за долгом...
     --  А  за чем?  --  испуганно  спросила  она,  и  дверь начала медленно
закрываться.
     --   Подождите!  Я  из   стройуправления.  Хотим   Виктора  на   работе
восстановить.
     -- А удостоверение у вас есть?
     --  Конечно!  -- Я  махнул  перед щелью,  сократившейся до  сантиметра,
писательским билетом.
     --  Восстановите! Он  же не  виноват!  --  раздался звон  отстегиваемой
цепочки, что в этом доме, очевидно, означало высшую степень доверия к гостю.
     Дверь распахнулась сантиметров на пятнадцать -- как раз на длину второй
цепочки.  Я  увидел, что Витькина  мать еще  сравнительно молодая женщина  с
белым круглым лицом, тонко выщипанными бровями и пышными формами.
     --  Вы уж восстановите! -- снова  попросила она. --  Парень-то совсем с
круга  сбился.  Дружки  портят.  Водка проклятая!  А  сегодня  утром  вообще
какую-то шушундру в дом притащил -- еле выгнала... Жениться собрались. А где
тут  жениться на двадцати пяти  метрах? У меня  самой  хороший человек есть,
непьющий, так я же его в дом не вожу!
     -- А невесту Надюха звали?
     -- Зачем мне знать-то? Я, может, сама -- невеста!
     -- А куда же они пошли?
     -- Мне-то что? Я так  и  сказала:  к  себе  жить не  пущу.  У меня тоже
хороший человек есть...  Пусть живут где  знают. С милым рай в шалаше... Так
они, наверное, в шалаше!
     ...Возле  шалаша  сидел, грустно  обхватив колени руками, Витек. Кругом
валялись несчетные пустые бутылки, грубо вспоротые консервные банки, обертки
и огрызки, из чего можно было заключить, что  в трудные минуты в этом шалаше
отлеживается пол-Мытищ. Витек печально смотрел на сгущавшееся вечернее небо.
     -- А где Надюха? -- спросил я.
     -- Убежала, -- грустно ответил он.
     -- Почему?
     -- Сказала, что не шалашовка какая-нибудь по шалашам отираться...
     -- Правильно сказала. А ты потерпеть, что ли, не мог?
     -- Не мог! -- с вызовом  ответил  Витек.  -- "Амораловка"  проклятая! У
меня внутри как помпа работает...
     -- Пройдет, -- успокоил я. -- А что она еще сказала?
     --  Сказала,  что  не  для того с  одним  алкоголиком разошлась, чтоб с
другим путаться. Да  еще наумиха моя со своим лимитчиком: я в дом не вожу, я
в дом не вожу...
     -- Ты в самом деле на Надюхе жениться собрался?
     -- Нельзя, да?
     -- Зацепила?
     -- Животрепещущая девушка.
     -- Забудь о ней!
     -- Уже забыл, -- уныло отозвался он. -- А ты-то чего приперся?
     -- Прогуливался и решил тебя проведать...
     -- Меня тоже всегда  с похмелья на воздух  тянет, -- сознался Витек. --
Стремность  какая-то  в организме,  а походишь -- отпускает... Но  ты  вчера
хорош был! В  писатели меня  заманивал. Помнишь хоть?  Телок мне заграничных
наобещал...  Или  передумал? Я  тоже  однажды  доехал  до  Пополамска  и  со
сварщиком поспорил, что бухгалтершу за задницу  ущипну,  а  утром передумал.
Скандальная баба -- всегда мне получку трешками выдает...
     -- И совсем даже не  передумал, --  внезапно возразил  я.  -- Наоборот.
Сегодня и начнем. Все  у  тебя  будет -- и деньги, и  загранка, и  женщины в
ассортименте.  Но  про  Надюху  забудь!   Женщина   --  это   не  постельная
принадлежность и не кухонный комбайн с накрашенными глазами.  Это --  образ,
стиль и  уровень  жизни.  У тебя появятся такие  женщины, что прохожие будут
оглядываться... Потому что есть такие роскошные женщины, на которых смотришь
и не веришь, что кто-то их раздевает!
     -- Ага, а одевать я их буду на какие шиши?
     -- Не волнуйся. У  тебя  будет слава,  а слава и  деньги  всегда  рядом
ходят, как алкоголизм и цирроз...
     -- Ага, а слава откуда возьмется? От сырости?
     -- Нет, не от сырости. Ты будешь  знаменитым писателем!  Твое имя будет
греметь! Кстати, как твоя фамилия?
     -- Акашин...
     -- Жаль.
     -- Почему это?
     --  Непронзительная  у  тебя   фамилия.  Понимаешь,  чтоб  люди   сразу
запомнили, нужно или имя  иметь необычное,  например -- Пантелеймон Романов,
или фамилию почудней -- Чичибабин, скажем... Но еще лучше, когда сразу и имя
и фамилия странные. Например: Фридрих  Горенштейн.  А у  тебя ни  то  ни се:
Виктор Акашин... Хорошо хоть не Кашин. Ужас! С такими данными и в литературу
соваться не стоит:  читатель из  принципа  не запомнит. Я бы на  твоем месте
взял псевдоним...
     -- Чего?!
     -- Как твое отчество?
     -- Семенович.
     -- Семенов. Нет, пошло... А маму как зовут?
     -- Галина.
     -- Галин.  Нет, не  годится.  Не  фамилия,  а  какой-то  полиэтиленовый
тюльпан...  А если попробовать по названию города?  Так часто делают. Виктор
Мытищин. Вообще кошмар... Ладно,  оставайся Акашиным. Как-нибудь выкрутимся,
сделаем из тебя писателя!
     -- Ага,  а  как я  буду писателем, если я писать-то толком не умею? Я ж
тебе объяснял... Не-е, ничего не получится...
     Я медленно обошел вокруг Виктора. Сломал себе веточку и,  прицелившись,
срубил верхушку у крапивного кустика -- х-х-эк!
     --  Ты  меня  вчера  невнимательно  слушал.  Я  понимаю:  "амораловка",
влечение --  род недуга и так  далее. Поэтому  повторяю все с самого начала.
Допустим, ты не ум