снова  возникла  какая-то суета  в штрафной площадке, и  он  прибавил
звук.  Опять  раздались  рев  трибун  и   захлебывающийся   голос   диктора.
Динамовский  нападающий  вышел один  на  один  со спартаковским  вратарем  и
въяремил мяч  точно  ему в  пах,  так  что  голкипер  скрючился  и  упал  на
вытоптанную землю.
     -- Куда катимся?  -- вздохнул Сергей Леонидович и выключил звук, -- Нам
бы с тобой  этого Акашина на международный уровень вывести. Там их пощупать!
Думаю,  можно.  Вон,  Николай  говорит,  здорово  твой  паренек  сочинил  --
оторваться не может. А Горынин -- профессионал, зря не скажет...
     -- Других не держим! -- ответил я с тихой гордостью.
     --  Ну  ладно. Давай подумаем, как  сделать,  чтоб  на  твоего  Акишина
идеологический противник внимание обратил. Роман -- дело хорошее, но тут ход
нужен. Скандальчик!  История какая-нибудь с легким запашком, чтоб клюнули...
Знаешь, как сомов на тухлых лягушек ловят? А мы прикроем...
     -- Надо подумать.
     -- Вот и думай! Голова у тебя хорошая. И я тоже подумаю. На Ирискина  у
тебя есть выход? От этих ирискиных вся информация на Запад ползет. Враги!
     -- Поищу! -- пообещал я.
     -- Ищи и звони. Не забывай старого друга!
     Я встал.
     --  Вот черт, совсем заработался,  -- спохватился Сергей Леонидович. --
Ты деньгами случайно не богат?
     -- Небогат, но есть немного.
     -- Ты уж извини, четвертачок, как обычно! Через неделю отдам...
     Я полез в карман.


16. В ОЖИДАНИИ ВИТЬКА

     Когда я  вернулся  домой,  Витька еще не было.  Я  слегка приложился  к
"амораловке" и сел  за пионерское  приветствие.  Приветствия --  мой  конек!
Сколько я  написал их, пожалуй, не  сосчитаешь!  Не  работа -- удовольствие.
Некоторые  специалисты  считают, что  во  всей  мировой литературе  не более
дюжины  основных  сюжетов,  остальное  --  вариации.  Если  же   говорить  о
пионерских  приветствиях,  то  существует  единственный  сюжет,  открытый  в
тридцатые годы. Все остальное -- модификации.
     Я достал  одну  из  своих предыдущих работ  -- копии у  меня  подшиты в
специальную папку -- и начал  перелицовывать. Делается это так.  Например, в
старом варианте читаем:

     Реет над нами победное знамя,
     И, словно клятва, доносится клич:
     Мы счастливы жить в одно время с вами,
     Дорогой Леонид Ильич!

     Кстати,  это было одно из лучших моих  приветствий.  Рассказывают,  еле
переставлявший ноги Брежнев даже заплакал от избытка чувств. В результате  я
не только получил обещанный гонорар, но еще и  бесплатную путевку в Болгарию
на Золотые Пески. Там у меня состоялся головокружительный роман с черненькой
и  сладкой, как лакричный леденец, Снежаной из Тырново. Мы отплывали  далеко
от берега и  любили  друг  друга  в открытом  море, захлебываясь счастьем  и
горько-соленой  водой.  Пожалуй, лучше  мне было только  с  Анкой... Снежана
втрескалась  в  меня по  самое  некуда. Она все допытывалась, неужели  после
всего  случившегося мы можем расстаться, а  я энергично кивал головой, что у
болгар, в отличие от всех других народов, означает "нет, никогда!".
     Она все время спрашивала, люблю ли я ее больше жизни,  а я отрицательно
качал  головой, что  по-болгарски,  наоборот,  означает "да".  Неправда, что
лучше всего объясняться с женщинами по-французски. Только -- по-болгарски!
     Но  вернемся  к  приветствию.   Понятно,   что   со  времени  написания
предыдущего  жизнерадостного  текста политическая  ситуация  в стране  резко
изменилась, и приветствие настоятельно требовало принципиальных коррективов,
отражающих новую объективную реальность в Отечестве. Подумав, я  пересочинил
так:

     Реет над нами победное знамя,
     И, словно клятва, доносится клич:
     Мы счастливы жить в одно время с вами,
     Дорогой Михаил Сергеевич!

     Конечно,  не  шедевр,  но  если  чтец-декламатор  сделает  ударение  на
последнем слоге -- "Сергеевич", --  сойдет.  Работа шла радостно и споро, но
впоследствии,  когда  текст  был  уже  готов  и  сдан  заказчикам,  возникли
трудности.  В  частности, с  этим  четверостишием. И хотя я к  тому  времени
сбежал в  Семиюртинск,  меня  там разыскал  --  через Сергея Леонидовича  --
идеолог Журавленке, как раз курировавший это приветствие.
     --  Не пойдет! -- крикнул  он сквозь междугородный телефонный треск. --
Вы игнорируете  новые реалии  общественной жизни. И  потом,  что это еще  за
"Сергеевич"?  А  производили  впечатление  сообразительного  человека.  Надо
переделать!
     Реалии к  тому времени,  не без моей помощи, действительно  изменились:
завыли свежие ветры и объявилась перестройка. Пришлось напрячься:

     Свежими ветрами вздыблено знамя.
     Клич перестройки нам дорог и мил:
     Мы счастливы жить в одно время с вами,
     Дорогой Горбачев Михаил!

     Новый  вариант  я переправил  в  Москву с  Эчигельдыевым, вызванным  на
какое-то совещание. Через день снова позвонил рассерженный Журавленке:
     --  Вы  что-то недопонимаете! Где  новое мышление? И как  вообще  можно
обращаться к генеральному секретарю по имени? Срочно переделать!
     -- Понимаете, я сделал это абсолютно умышленно...
     -- Тем хуже для вас!
     -- Выслушайте! Чем  отличается новый лидер государства от  прежних? Или
вы считаете,  Михаил Сергеевич  ничем  от  Леонида  Ильича  или  Константина
Устиновича не отличается?
     --  Нет, я  так  не  считаю! --  поспешно  ответил  Журавленке.  --  Он
руководитель нового типа.
     -- А раз он руководитель нового типа, то и обращаться мы к нему  должны
по-новому! Согласны?
     -- Согласен.
     -- А если  мы  обращаемся к  нему  по-новому -- "Горбачев  Михаил",  то
подчеркиваем тем самым его прирожденный демократизм!
     -- Вы так считаете? -- после долгого молчания спросил Журавленко.
     -- Ну сами посудите, американцы ведь  не обращаются к своему президенту
Рональд Уилсон Рейган?
     -- Резонно. Я должен подумать.
     Он подумал и  разрешил все оставить, как есть, только попросил дописать
еще кусок  про новое мышление. Я дописал: очаровательные девчушки с большими
белыми бантиками  в  косах под  звонкий  смех  зала уносят  со сцены "старое
мышление"  --  мерзкие,   неприлично  сморщенные   мозги  из   раскрашенного
папье-маше, и приносят из-за  кулис  другие --  из того  же  папье-маше,  но
большие,   красивые,   налитые   соком   созидательной   мысли...   Горбачев
присутствовал на  конференции и пришел от пионерского приветствия в восторг.
Он только  что встречался с Маргарет Тэтчер в Лондоне, и железная леди звала
его  попросту --  Майкл.  Генсеку  очень  понравилось, что  во вверенной ему
стране даже дети  зовут его просто "Михаил". Приступая к реформам, он  очень
переживал,  сможет ли расшевелить эту дремлющую азиатскую  махину, а  тут --
сразу  такой  энергичный отзыв с  самого  юного фундамента державы!  Забегая
вперед, скажу, что Журавленко  за чуткость к общественным переменам резко
повысили. Впрочем,  он  и в самом деле оказался  чутким человеком: одним  из
первых переметнулся на сторону  Ельцина и  в следующий раз позвонил мне  как
руководитель предвыборной  кампании первого  российского президента.  По его
заказу  я придумал плакат, который вы  все, конечно, помните! Вообразите: на
огромном  глянцевом листе в цвете изображены три  богини (позировали,  между
прочим, победительницы  конкурса  "Мисс Бюст-1989"), а  чуть  в сторонке  --
задумавшийся Парис, очень похожий на рядового избирателя. Но  главное -- мои
стихи:

     На месте Париса
     Я б выбрал Бориса!

     Этот  плакат   был   перепечатан  всеми  демократическими   газетами  и
журналами.  Меня  пригласили в  семиюртинский общественный комитет поддержки
Ельцина и выдали  в  качестве премии сто  долларов -- это была первая честно
заработная валюта в моей безвалютной жизни! Вполне  возможно, что меня ждала
блестящая  политическая  карьера, и  Журавленко даже справлялся, когда же  я
наконец вернусь  в  Москву,  но по  трагическим обстоятельствам я медлил и к
тому же имел неосторожность почти  бесплатно сочинить агитационные стихи для
кумырского отделения либерально-демократической партии:

     Хочешь порядка во всем и всегда --
     Смело скажи Жириновскому -- да!

     Моя  мелкая политическая  беспринципность  стала  известна,  это  все и
погубило. Увы,  я  слишком поздно понял,  что  беспринципность  должна  быть
последовательной  и   крупномасштабной  --  только  в   таком  случае  можно
рассчитывать на  политическую карьеру. Именно  так поступал  сам Журавленко.
Кстати, он уже  сбежал  от Ельцина и теперь  организовал  собственную партию
демократического патриотизма. Подозреваю,  что  Журавленко сам теперь  будет
баллотироваться в президенты. Незадолго до вылета в Катанью я сочинил по его
просьбе такую подпись к будущему предвыборному плакату:

     Есть у демопатриота
     Ежедневная забота --
     Смысл и жизни, и борьбы:
     Отряхнуть народ от лени
     И поднять его с коленей,
     А Россию -- на дыбы!

     Но денег пока не получил...
     Да,  Горбачева   погубила   любовь   к  чутким,   сметливо-переметливым
соратникам.  А  Ельцина  доконает  его  нездоровая  любовь  к  сподвижникам,
владеющим   иностранными   языками!   Понятная  слабость  для  человека,  не
получившего в  юности  порядочного образования... Но тут трудно удержаться и
не вспомнить  историю, приключившуюся с Недвижимцем. Он в свое время окончил
сельскую школу,  где иностранный язык по причинам  бездорожья  и  удручающей
удаленности от очагов культуры вообще почти не преподавали,  если не считать
уроков школьного завхоза, которого  в конце  войны немцы угнали на  работу в
Германию,  но подоспевшие  наши на полпути отбили  и вернули домой. Так вот,
Недвижимец, даже разбогатев,  долго  не мог жениться, потому что  непременно
хотел взять девушку,  в  совершенстве владеющую одним из европейских языков,
предпочтительно английским. Он даже сваху за большие деньги нанял, и та  все
же нашла. Девушка была так себе, не первой свежести, но окончила  спецшколу,
стажировалась за границей и на языке Шекспира щебетала, как птаха. Первое
время Недвижимец был положительно счастлив. Но потом  стал замечать за своей
женой разные странности: то она засмеется невпопад,  то  яичницу  на сметане
поджарит...  Решил  навести  справки и выяснил: спецшколу она  действительно
окончила,  но  спецшкола  эта  была  особенная,  единственная в  Москве, где
применялась   уникальная  методика  обучения   иностранным  языкам  детей  с
дефектами умственного развития. Методика оказалась чудодейственной, ума она,
правда,   не   прибавляла,   но   совершенное  знание   иностранных   языков
обеспечивала.  Автор  методики,  он  же  директор  школы,  защитил  на  этом
диссертацию и  получил  золотую медаль ВДНХ. А  жена Недвижимца чуднела день
ото дня.  Тут  как  раз начались  гайдаровские  реформы,  и  она,  увидав  в
телевизоре  какого-нибудь министра-реформатора,  хлопала в  ладоши,  пускала
пузыри и кричала: "А я с ним в одной школе училась!.." Недвижимец хотел было
развестись,  да  куда  там  h  она  уже  забрюхатела.  Сначала  он  очень
переживал,  особенно  за  будущего  ребенка, но  потом рассудил: если  после
окончания этой спецшколы люди  аж до министров выросли,  то что, собственно,
беспокоиться...  Сейчас  его  странноватенькому  сыну  только  три года,  но
Недвижимец уже заранее оплатил ему место в этой замечательной спецшколе!
     ...Витек воротился поздно и был хмур до неузнаваемости.
     -- Ну и как воспоминания? -- спросил я.
     -- Иди ты со своей старухой!
     Далее  последовало замысловатое  крупноблочное  ругательство,  которое,
конечно, не под  силу выдумать одному человеку, и могло  оно родиться только
усилиями многих поколений отечественных  строителей  в  условиях  чудовищной
организации  труда.  Выразившись,  Витек  проследовал  в  ванную.  Но  сразу
вернулся с тюбиком шампуня:
     -- А поядреней у тебя ничего нет?
     -- В каком смысле?
     -- Ну, какого-нибудь хозяйственного мыла?
     -- Нет.
     -- А стиральный порошок есть?
     -- Есть, под ванной.
     Из  любопытства  и  сострадания  я  пошел  за ним следом.  Витек  нашел
непочатую коробку  "Лотоса", надорвал и полностью высыпал  в  горячую  воду.
Потом разделся и влез по горло.
     -- Спинку потереть?
     -- Иди ты!
     Далее последовало еще более замысловатое ругательство, отличающееся  от
предыдущего примерно так же, как "Фауст" Гете отличается от  "Фауста" Марло.
Могуч и неисчерпаем русский народ!
     В это время позвонил Жгутович:
     -- Спишь?
     -- Тружусь.
     -- Слушай, может, Арнольду позвонить? Пусть еще "амораловки" подошлет!
     -- Совсем плохо?
     -- Да хуже некуда... Позвони, а?
     -- Вот ты и позвони! Я тебе сейчас телефон продиктую.
     -- Нет, ты позвони. Он на меня тогда в ресторане обиделся!
     -- И  правильно  сделал!  Не будешь над людьми насмехаться.  Он  же  не
виноват, что ты в Москве родился...
     --- Позвони, -- продолжал клянчить Жгутович. -- Жена уже на пределе!  А
может, у тебя все-таки осталось?
     -- Ладно, позвоню, -- согласился я, глянув на бутылку,  где было уже не
больше стакана.
     А этого  для того,  чтобы  плавно от халтуры перейти  к "главненькому",
явно маловато.
     -- Что там наш Витек поделывает? -- спросил воодушевленный Стас.
     -- Почему это "наш"?
     -- Ну, твой, твой.
     -- В ванной, грехи смывает.
     -- Заезжал в ЦДЛ  --  только  и разговоров о нем,  -- тоскливо  сообщил
Жгутович.
     -- То ли еще завтра будет!
     -- А что будет?
     -- Узнаешь. Ты с Кипятковой знаком?
     -- Да... Она к нам в магазин заходит.
     -- Вот, когда в следующий раз  зайдет,  ты  ее  про акашинский  роман и
спроси... Чего молчишь?
     -- А чего говорить?
     -- В среду читай "Литературный еженедельник", там Закусонский про моего
Витька пишет.
     -- Ну, это еще не слава.
     -- Курочка по зернышку клюет!
     -- Ты все равно не выиграешь!
     -- Выиграю! Так что скорее дочитывай  свою энциклопедию, я уже для  нее
на полке место освободил. Что ты там еще интересненького вычитал?
     -- Да  все то же, -- упавшим голосом  сообщил Жгутович. --  Революцию в
России,  оказывается,  тоже  масоны сделали. Керенский  был  масоном.  И все
остальные. Ленин, наверное, тоже, но об этом не пишут. Вообще я поражен: как
какая-нибудь мало-мальски историческая личность -- так масон; как выдающийся
человек -- так масон...
     -- Может, они оттого историческими да выдающимися стали,  что  масонами
были?
     -- Я подумаю...
     -- Подумай! Спокойной ночи!
     Я  положил  трубку,   очень   довольный  тем,  как  уел  самонадеянного
Жгутовича, и вдруг почувствовал в комнате бодряще-удушливый запах прачечной.
Это был вымывшийся Витек.
     -- Что это за масоны такие? -- спросил он.
     -- Как бы  это тебе попонятнее объяснить, -- начал я.  -- В двух словах
не скажешь. Есть много версий, написаны десятки  книг...  Но если все-таки в
двух словах, это такое тайное общество...
     -- Какое же оно, на хрен, тайное, если о нем десятки книг написаны? Это
вроде как у нас на стройке тайное общество  было. Три парня стройматериалы с
площадки коммуниздили и на сторону  продавали, а нам,  чтобы молчали, каждый
день выпивку ставили. Прорабу, правда, деньгами отдавали...
     -- Накрыли их?
     -- Не-е... До сих пор коммуниздят!
     -- Ну вот, -- кивнул я, -- а ты про масонов удивляешься. То же самое...
И ты на меня, Витек,  не злись! Увы, путь к славе вымощен дерьмом. Но победа
не пахнет! Ради этого стоит потерпеть. А я со своей стороны обещаю: старушек
больше не будет. Договорились?
     -- О'кей -- сказал Патрикей! Я пошел спать.
     -- А мне еще поработать надо...
     Но ни  спать, ни работать нам  не  пришлось:  в двадцать  минут первого
позвонил Одуев и сказал, что  я должен срочно приехать к  нему домой, что  у
него  намечается  редкостная  ночь поэзии и чтоб я обязательно  прихватил  с
собой "этого с кубиком Рубика и романом "В чашу".
     -- А ты откуда знаешь?
     -- Вся Москва знает. Жду с содроганием!
     Я растолкал Витька и объяснил, что мы едем в гости.
     -- Ты охренел -- в такое время! -- возмутился он, зевая во все лицо.
     -- У писателей жизнь только  начинается. Привыкай! И прими  душ  --  ты
ведь в стиральном порошке.
     Виктор, пошатываясь и налетая на мебель, пошел в ванную,  и я, видя его
такое беспробудное состояние, на всякий случай сунул в портфель, кроме папки
с романом, еще и бутылку с остатками "амораловки".


17. НОЧЬ ПОЭЗИИ

     Родители Одуева в ту  пору трудились уже в Америке, очень  тосковали по
Родине, но о неизбежном, как смерть, возвращении в Москву думали с ужасом. С
еще большим ужасом думал об этом сам Одуев. Видеомагнитофона, правда, уже не
было -- его все-таки украли.  Зато на покрытом  реликтовой пылью столе стоял
компьютер -- большая диковинка в те времена.
     Одуев прямо на пороге обнял меня и расцеловал. То же самое он  проделал
с Витьком,  но при  этом  несколько  раз  чихнул из-за простынной  свежести,
исходившей от моего воспитанника.
     -- Молодцы, что приехали! Пошли, с людьми познакомлю!
     В комнате двое мужчин  азартно  колотили  по клавишам  компьютера. Игра
была незамысловатая:  возникавший то в одном, то  в другом месте экрана удав
жрал  кроликов, и задача  состояла  в  том, чтобы уберечь от него как  можно
больше  ушастых  бедолаг.  Если  это  удавалось, то на экране  -- в качестве
поощрения  --  появлялось какое-то  членистоногое  и  принималось  с тем  же
энтузиазмом жрать беззащитных рыбешек. Задача же оставалась прежней.
     Один из  мужчин был  мой давний  знакомый Любин-Любченко,  одетый,  как
всегда, в старенький кургузый костюмчик с галстуком необязательного цвета --
такие  обычно повязывают безымянным покойникам, когда хоронят их за казенный
счет.  (Запомнить!) Обтрепанные  манжеты  рубашки  на  несколько сантиметров
высовывались из коротких рукавов, и казалось, у Любин-Любченко вместо рук --
копыта. Дополнялось все это длинными немытыми волосами, ассирийской бородкой
и,  главное,  замечательно алыми,  улыбчиво-лоснящимися  губами.  Словно  он
только что съел намасленный блин и теперь удовлетворенно облизывается.
     Второй   гость  был   мне   незнаком:   лет   тридцати  пяти,   тощ   и
многозначительно  хмур.  На  самовязаном  свитере  бессмысленно синел ромбик
выпускника  технического  вуза. Я почему-то сразу вспомнил  один  трамвайный
эпизод.  Подвыпивший,  уже  явно успевший  несколько  раз  упасть  гражданин
настойчиво предлагал хорошо одетой интеллигентной гражданке безотлагательную
и неутомимую  любовь,  а  когда  был  отвергнут, начал  громко  кричать:  "Я
электротехникум закончил! А ты кто такая?" В конце концов его ссадили...
     Оба мужчины неохотно оставили компьютер и встали нам навстречу.
     --  Любин-Любченко, теоретик поэзии! --  представился Любин-Любченко  и
выпростал из манжеты маленькую сухую ручку.
     -- Виктор Акашин, прозаик, -- ответил Витек с достоинством, именно так,
как я и учил.
     Теоретик нежно сжал Витькину лапу и, не отпуская, оглядел его, особенно
почему-то задержавшись на пятнистых десантных штанах.
     -- Откуда вы такой? -- облизнувшись, спросил он.
     -- Из фаллопиевых труб, -- был ответ.
     --  Забавный юноша...  А мы  с  вами нигде  раньше  не встречались?  --
спросил он, переводя глаза со штанов на доху.
     -- Вряд ли, Виктор в Москве недавно, -- вмешался я.
     --  Может  быть, мы встречались в прошлой жизни?  --  маслено улыбнулся
теоретик.
     -- Трансцендентально, -- буркнул Витек, покосившись на мой палец.
     --  Тер-Иванов,  --  хмуро  представился второй и  угрюмо  добавил:  --
Практик поэзии.
     -- Акашин, автор романа "В чашу", -- отрекомендовался ученый Витек.
     -- Вы модернист?
     -- Скорее нет, чем да, -- ответил Витек согласно приказу.