вышел по личному  распоряжению
Горбачева, который после нашей с Витьком выходки стал срочно  пересматривать
политику партии и  государства в  отношении инакомыслящих. Начал он, как все
помнят, с телефонного звонка  ссыльному академику Сахарову. Со временем, как
очевидную жертву тоталитаризма, Тер-Иванова избрали в парламент и определили
в  Комитет  по  правам  человека.  Теперь  он знаменитый  правозащитник,  не
вылезает из телевизора, а все  свои выступления гнет в  одну сторону,  --
мол,  пока мы  страдали в мордовских лагерях, вы  тут перед прежним  режимом
пресмыкались... Вывод обычно он делает  такой:  всех,  кто  не  пресмыкается
перед нынешним режимом, нужно срочно отправить в мордовские лагеря!
     ...Вечером  Витек   снова  не  позвонил.  Я  допил   последний   глоток
"амораловки" -- минут  десять держал бутылку перевернутой, чтобы вытекло все
до капли. Потом сел и лихо докончил статью о закаливании холодной водой. Для
достоверности изложения  я даже впервые в жизни, дрожа от отвращения, принял
ледяной душ. Поставив точку, я решил заодно уж перевести и поэму знаменитого
кумырского поэта Эчигельдыева "Весенние ручьи созидания":

     Весело бегут ручьи созидания
     по землям дружных народов великой страны.
     Спешат и впадают они
     в реки трудового энтузиазма,
     которые соответственно
     несут свои воды в океан
     мирового социализма...

     Я  быстро подрифмовал "Весенние ручьи созидания", и  поскольку действие
"амораловки" еще не кончилось, чтоб не пропадало добро, заполнил на два года
вперед  расчетные  книжки платы  за  газ,  электроэнергию, телефон и  прочие
коммунальные услуги. Тут я почувствовал, что "амораловка" выдыхается  и меня
неодолимо тянет в постель.
     И был мне сон...
     Мне грезилось, что Витек в Нью-Йорке произносит свою бейкеровскую речь.
Он  волнуется и не знает,  о чем говорить, а мы с  Анкой, одетой почему-то в
свадебное   платье,  сидим  в  первом  ряду,  и  я,   манипулируя  пальцами,
подсказываю Витьку. Председатель  жюри,  похожий на не очень  строгого и все
понимающего  учителя,  грозит  мне  из  президиума  пальцем.  Я  смущаюсь  и
прекращаю  подсказывать. Витек тоже  останавливается и вопросительно смотрит
на меня. Воцаряется тягостное молчание.  Анка толкает меня в бок. А молчание
все длится и длится. Витек  краснеет от волнения,  достав из кармана хлебный
мякиш,  начинает  лепить  какие-то  глупые  фигурки.  Возникает   ропот.  Он
становится  все  громче,  насыщеннее,  неодобрительнее.  Встает  и,  сердито
хмурясь,  выходит из зала Маркес, следом  за ним  Фаулз  под  руку  с Коллин
Маккалоу. Назревает скандал. Витек мнется,  как школьник, не выучивший урок,
Анка пытается помочь  ему  и тоже начинает делать знаки  пальцами. Но он  не
понимает. Я осознаю: спасти его может только одно --  звонок на перемену.
И звонок раздается --  оглушительно-громкий, но очень странный, прерывистый,
пульсирующий, очень похожий на телефонный...
     Это и есть телефон. Дама с  голосом Софи Лорен  кокетливо сообщает, что
за  мной --  междугородный должок и что  вообще я очень уж долго беседовал с
Красноярском,  но она из  сострадания написала в счете  вместо двадцати трех
минут всего-навсего шесть! Сказав  все  это, она ждет... Я хмуро благодарю и
вешаю трубку. Потом набираю номер Одуева. После некоторых колебаний  он дает
мне телефон Стеллы.
     -- А как там этот Тер-Иванов? Не заходил? -- зачем-то спрашиваю я.
     -- Нет. Наверное, куда-то уехал, -- не дрогнув голосом, говорит Одуев.
     У Стеллы никто не отвечает. Если Витек не позвонит  и сегодня, решаю я,
завтра придется ехать и спасать его от этой кожаной телевизионной Цирцеи...
     Поскольку "амораловка"  закончилась,  а  новая партия еще  не  прибыла,
полноценно  трудиться  я  не мог и  занялся развозом  выполненной  работы по
заказчикам. Намотавшись  по  Москве  и  получив кое-какие деньги,  я  заехал
выпить чашечку кофе в  ЦДЛ,  но почти сразу же вынужден был сбежать  оттуда:
буквально каждый второй  бросался мне навстречу  и расспрашивал, куда  же  я
подевал   моего  гениального  друга,  о  котором  такие  замечательные  вещи
рассказывают Кипяткова,  Ирискин,  Медноструев и Горынин. Уже у самых дверей
меня догнала Надюха  и, нервно  вытирая руки о передник, тоже  спросила  про
Витька.
     -- Забудь о нем, -- посоветовал я.
     -- Не могу...
     --  Понимаю!  --  грустно  кивнул  я,  вспомнив  про  Анку. --  Но  это
бесполезно...
     -- Я буду за него бороться! -- вдруг с какой-то чернышевской интонацией
сказанула Надюха.
     -- Эх ты, борчиха! -- улыбнулся я, погладив ее по голове. И ушел.
     Когда в  половине девятого,  купив на  ужин пельменей  и бутылку сухого
вина, я  вставил ключ  в  замок,  то  услышал трель телефонного звонка.  Мое
сердце многообещающе екнуло. И действительно, это был Витек.
     -- Приезжай скорее! -- плачущим басом орал он.
     -- Ты где? Что случилось?
     --  Она  меня  по телевизору показывать везет!  Через  час  этот... как
его... э-э-фир... Прямой!
     --  Расслабься!  Все  идет  по  плану.  Я еду! Если буду  опаздывать, к
телекамерам близко не подходи! И не открывай рта! Понял?
     --  О'кей  --  сказал  Патрикей,  --  отозвался   он,  видимо,  немного
успокоившись.


19. КАТАСТРОФА В НОЧНОМ ЭФИРЕ

     Нет, я не опоздал, я  даже приехал  раньше, чем они, минут на десять и,
как кот ученый, бродил возле стеклянного подъезда с вращающимися дверями.  В
отдалении, светясь  огоньками  на фоне ночного  неба,  торчала  Останкинская
башня.  Давно,  еще будучи  молодым, томимым  метафорической  озабоченностью
поэтом, я, помнится, сочинил:
     Останкино, словно огромный термометр,
     Торчит из горячей подмышки Москвы...
     А вот Медноструев  пишет в своем исследовании "Тьма", что  Останкино --
это ядовитый сатанинский рог, пропарывающий православные небеса. Второй рог,
поменьше  размерами, торчит в районе  Шаболовки. Далее Медноструев поясняет,
где  в  Москве можно  обнаружить также  копыта  и  хвост,  но я  забыл,  где
именно... Ирискин же в своем труде "Темнота"  сравнивал Останкино с надменно
поднятой  пикой безграмотного казака,  нагло въезжающего на  потной кобыле в
поверженный Париж -- столицу европейской культуры!
     ...Они подкатили на такси. Сегодня Стелла сбросила  свою кожаную шкурку
и была одета, как классная дама, в строгую темную юбку и кружевную кофточку:
времена, когда  у телевизионных  дикторш  от резкого движения  бровей  перси
вываливаются из декольте, еще не наступили.  На голове у нее было свежее, не
остывшее после укладки феном парикмахерское сооружение, а на лице -- нежный,
словно  пастель Дега, макияж. Акашина  я бы просто не узнал,  если  б не мой
кубик  Рубика  с  буковками.  Парня   подменили!  Дорогая   модная  стрижка,
темно-синий   блейзер   с   золотыми   пуговицами,   светло-серые  брюки   и
шелково-изысканный  галстук.   Ботинки  --  лакированные   и  с  серебряными
пряжечками.  Одуев  как-то  рассказывал, что  щепетильная  Стелла  для своих
мужчин, которых чаще всего она собирает по обочинам жизни, специально держит
несколько комплектов одежды разных размеров: для выгула в эфир.
     -- А я на тебя пропуск не заказывала! -- увидев меня, пролепетала она.
     -- Закажешь! -- голосом, не допускающим возражений, приказал я.
     -- Но...
     -- Никаких "но"! Иначе эфира не будет! Мы уезжаем! Да, Витек?
     -- Вестимо, -- ответил он вполне самостоятельно.
     --  Хорошо, -- покорилась она,  ибо  за  срыв прямого эфира  можно было
запросто вылететь с работы.
     -- Подожди.  Еще одно  условие: я буду  стоять в студии  так,  чтобы он
видел меня во время всей передачи.
     -- Но это же запрещено! -- захныкала Стелла.
     -- Витек, поехали! -- распорядился я.
     -- Хорошо. Не уезжайте! Я постараюсь договориться.
     -- Тогда пошли, -- смилостивился я.
     Она оставила нас в большом ярко освещенном холле рядом с бюро пропусков
и убежала  хлопотать, чтобы меня допустили в эфирную зону. Я принюхался:  от
Витька вдобавок ко всему пахло мужским французским одеколоном.
     -- Что ж ты, паршивец, даже не позвонил! Обиделся?
     -- Сначала -- да, а потом некогда было.
     -- А чего трубку не снимали?
     -- Говорю, некогда было...
     -- Так не бывает!
     --  Бывает.  Я  больше всего боялся, что она  разговоры со мной  начнет
разговаривать: то да се. Ну, я и... А что я еще умею!
     -- Неужели так и не поговорили?
     -- Говорю -- некогда было!
     --  Молодец,  --  я  хлопнул  его  по  плечу.  --  Теперь  слушай  меня
внимательно: я встану рядом с  камерой.  Следи  за моими  пальцами.  Никакой
самодеятельности! Это -- прямой  эфир, а он шуток не  любит! От сегодняшнего
выступления  зависит  наше  будущее.  Если  она  спросит, кто  твой  любимый
писатель, назовешь меня... Понял? Меня.
     -- А Стелка... Это... -- замялся Витек. -- Она за Одуева просила... Она
сказала, что вы договорились.
     -- Никаких Одуевых! Назовешь меня! Понял?
     -- О'кей -- сказал Патрикей.
     Вернулась запыхавшаяся  Стелла с  пропуском, и,  миновав полусонного от
многочасовой   бдительности  милиционера,  мы  помчались  в  гримерную.  Там
оцепеневшего Витька усадили в  кресло, обвязали простынкой и стали  пудрить,
подмазывать,  подрисовывать, подкрашивать,  обрызгивать лаком  для волос. На
его  лице во время этого процесса играло то же  смятение чувств, как давеча,
когда к нему  приклеивался  Любин-Любченко со своей масленой  улыбочкой. Уже
выходя из гримерной, Акашин шепнул мне в ухо:
     -- Мужикам на стройке расскажу -- не поверят: как шмару накрасюкали!
     Пока  по  бесконечным  коридорам  и  переходам,  то  и  дело предъявляя
пропуска   все   новым   милиционерам,  мы  шли  к   студии,  Стелла  нервно
инструктировала:
     -- Витюша, я тебя  умоляю! Весь эфир --  десять минут. Это очень, очень
мало.  Не  заметишь...  Ответы  должны   быть  короткими,  четкими,  никаких
особенных рассуждений и примеров. Раз -- и ответил! Понял, Витюнчик?
     -- На этот счет, Стеллунчик, можешь не волноваться! -- успокоил  ее  я.
-- Виктор Семенович будет краток, как приговор судьи-заики!
     -- Все шутите... Ох, попадет мне за вас!
     Войдя в студию, Витек  замер на  пороге.  И было от  чего, особенно для
непривычного  человека. Представьте себе огромную  залищу, где  вполне можно
разместить  пару теннисных  кортов.  С потолка, словно  в  каком-то  угрюмом
магазине   электротоваров,   свисают   вниз   сотни   черных   единообразных
светильников: некоторые горят,  но большинство  из них мертвы. Еще  павильон
напоминает гигантский чулан: в пыльном полумраке свалены самые невообразимые
вещи. Но в отличие  от классического  бабушкиного чулана, где наткнешься  на
старый трехколесный велосипед (привет из детства!), поломанную птичью клетку
и выношенную обувь, в  павильоне все по-другому! Здесь  можно  вдруг увидеть
настоящую  кухню со всей необходимой  кастрюльной  утварью.  Это осталось от
передачи  "Варим-парим",   которую  ведет  знаменитый  рок-певец  Комаревич,
похожий на счастливого кролика. Чуть правее -- натуральный колодезный сруб с
"журавлем". Его  не успели вывезти после закончившегося на прошлой неделе
фольклорного фестиваля "Пойду  ль -- выйду ль я!". А  слева можно обнаружить
огромный валун  -- наверное, все-таки из пенопласта -- с надписью, сделанной
церковно-славянской вязью:

     КУДА ПОЙТИ УЧИТЬСЯ?

     Тоже от какой-то передачи для абитуриентов. Я  не говорю уже  о завалах
разной мелочи -- стульях, креслах, ломберных столиках, полочках, подставках,
горшках  с  вечнопластмассовыми  фикусами  и  прочем  не  поддающемся  учету
разнообразии. И вот посреди  этого захламленного полумрака расчищена и  ярко
освещена  совсем  крошечная площадка,  а  на  ней  --  журнальный  столик  с
затейливой икебаной и  два  кресла. Именно на  эту площадку  направлен  свет
горящих на треногах юпитеров. Именно на эту площадку нацелены большие черные
телевизионные камеры, возле которых стоят хмурые люди в огромных  наушниках.
Именно на  этой  площадке толкутся несколько  суетливых  женщин,  без  конца
что-то  замеряя, поправляя, подвигая,  просовывая  и бранясь при этом промеж
собой...  То там, то  здесь раздается полный ужаса  вопль:  "Скорее!.. Через
семь минут эфир... Где  эта чертова ведущая со своим  идиотом?!"  Рядом с
операторами в кресле сидит  обессиленная и белая как мел  женщина.  Когда-то
она  с   помощью   химии  сделалась  соломенной  блондинкой,   но  потом   в
телевизионной суматохе совершенно позабыла про это, отчего ее прическа стала
напоминать двухслойное черно-белое  суфле. Ей, обессиленной, капают в стакан
валерьянку.  Ей  плохо:  внезапно и, очевидно, навсегда она  утратила  смысл
жизни  заодно  с верой в  людей.  Такое случается  с ней перед каждым прямым
эфиром. Она -- режиссер. Жуткая профессия!
     Увидев появившуюся на пороге Стеллу и Витька, она отпихивает протянутый
ей  стакан  с успокаивающими каплями,  вскакивает как  ужаленная и  кидается
навстречу  вошедшим  с  тем  жутким  выражением  лица  и  с  теми   ужасными
выражениями,  с  какими  доведенный до бешенства рецидивист бросается, чтобы
порезать  бритвой оборзевшего фраера. Однако на бегу лицо ее вдруг меняется,
возникает  застенчивая  улыбка,  а   брань  как-то   сама   собой   привычно
преображается в счастливое воркование:
     -- Стеллочка, у вас изумительная прическа! Дайте телефончик  мастера. А
вы  и есть знаменитый  Акашин? Очень приятно... Прошу на площадку! Стелочка,
где  вы  нашли  такого  импозантного   мужчину?  Писатели   обычно  лысые  и
скрюченные... Ах, озорница, поделитесь!
     Шлапоберская  даже не успела ответить, а  режиссерша, подхватив Витька,
вывела его на освещенное  место и усадила  в кресло. Рядом устроилась Стелла
и, вглядываясь в свое изображение на экране монитора, как в  зеркало, начала
поправляться и припудриваться. Подскочила  длинноногая девушка и пристегнула
обоим крошечные черные микрофончики-петлички.  Витек  испуганно покосился на
микрофон,  точно на  ползущую  по лацкану  осу. Подбежала  еще одна девушка,
одетая  в коротенький нейлоновый халатик,  и  специальной  мягкой  кисточкой
припудрила бисерно вспотевший от волнения и жара юпитеров Витькин лоб.
     --  Эфир  через  минуту!  --  сверху,  точно  из  поднебесья,  раздался
оглушительно усиленный динамиками мужской голос. -- Всем приготовиться!
     -- Стеллочка, работаешь на четвертую камеру!  -- напутствовала крашеная
режиссерша.
     Стелла  расправила плечи, выкатила  вперед небогатую грудь  и  намертво
улыбнулась. Витек, глядя  на  нее, попытался  сделать то  же  самое, но  без
особого  успеха.  Я тем временем  пристроился рядом  со  смотревшей прямо на
Акашина камерой и ободряюще кивнул: мол, не волнуйся, я здесь!
     -- Приготовиться! -- снова раздалось сверху. В студии стало тихо, как в
ночном морге.
     -- Газета! -- вдруг, страшно побледнев, выдохнула Стелла.
     -- Газета, газета, газета... -- разнеслось по павильону.
     Черно-белая режиссерша  схватилась  за сердце. Но тут, словно молния, к
столику метнулось  нечто джинсово-длинноволосое, и  перед  Стеллой появилась
сложенная вчетверо газета.
     -- Работаем! -- донеслось свыше.
     Стоящий со мной рядом оператор плавно махнул рукой.
     Режиссерша судорожно дернулась.
     Стелла глубоко  вздохнула, как перед нырянием,  и заговорила совершенно
приторным голосом:
     -- Добрый вечер, дорогие телезрители! Я  -- Стелла Шлапоберская. Точнее
-- доброй  ночи!  И сегодня  наш полночный гость  -- а  передача наша так  и
называется  "Полночный  гость"  --  молодой, но  очень талантливый  писатель
Виктор Акашин, автор еще не опубликованного,  но  уже нашумевшего романа  "В
чашу". Передо мной свежий номер "Литературного еженедельника", где известный
своим требовательным вкусом критик Закусонский пишет буквально следующее: "А
вот и он -- давно чаемый и востребованный нашей словесностью молодой талант,
бурлящий  теплой художественной отвагой! Имя  этому  природному  явлению  --
Виктор Акашин..." --  Она отложила газету и посмотрела на моего питомца так,
словно видела его впервые. -- Виктор, я тоже много о вас слышала, теперь вот
рада возможности познакомиться лично и представить вас нашим телезрителям!
     --  Обоюдно!  --  напряженно  ответил  Витек,   глянув  на  мой  правый
безымянный.
     -- Итак, первый вопрос, Виктор: почему вы не расстаетесь с этим кубиком
Рубика?
     -- Это... э-э-э... это я ищу культурный код эпохи...
     Я облегченно вздохнул, точно тренер боксера, удачно ушедшего от первого
удара  соперника-мордоворота.  Здорово  я  его  все-таки  вымуштровал:  даже
подсказывать не пришлось.
     -- Ну и как, удается? -- чуть насмешливо спросила Стелла.
     Это, кстати, меня всегда  раздражает  в  телевизионщиках. Конечно, одна
мысль  о  том,  что в  данный  момент на  твою  глупую  физиономию вынуждены
любоваться миллионы ни в  чем  не  повинных людей,  невольно  настраивает на
иронический лад. Но всему есть предел. Я  показал Витьку правый указательный
палец, точно пригрозил.
     --  Амбивалентно!  --  четко  отреагировал он, и Стелла,  уже  начавшая
беспокоиться из-за паузы тоже, облегченно вздохнула.
     -- Это помогает вам в творчестве? -- уже серьезно спросила она.
     То-то же! И я показал большой палец левой руки.
     -- Скорее да, чем нет.
     -- Скажите, Виктор, а писать трудно?
     -- Гении -- волы! -- глянув на мой левый мизинец, ответил Витек.
     --  Меня всегда страшно интересовало, как писатели находят  сюжеты. Как
вам вообще пришла в голову мысль сесть за роман?
     -- Трансцендентально! -- сообщил Витек согласно моему правому большому.
     Я  перехватил  укоризненный  взгляд режиссерши,  которая  решила,  что,
выставляя большой палец, я  подбадриваю и  тем самым отвлекаю молодого гения
от работы в эфире.
     -- Я так и  думала, -- кивнула Стелла. -- А когда вы пишете, вы думаете
о ваших будущих читателях?
     -- Вестимо, -- подтвердил Акашин, сверившись с моим левым мизинцем.
     -- Когда же мы увидим роман напечатанным?
     Я  выставил  вперед  средний  палец   левой  руки,  что,  конечно,  для
непосвященного  человека  выглядело крайне  непристойно,  и  поймал  на себе
теперь уже гневный взгляд режиссерши.
     -- Вы  меня  об  этом  спрашиваете?  --  послушно  поинтересовался  мой
воспитанник.
     -- Да,  действительно,  --  согласилась Стелла.  --  Об  этом  надо  бы
спросить наших издателей, которые не торопятся замечать молодые таланты. Или
я ошибаюсь?
     -- Скорее нет, чем да! -- подтвердил бдительный Витек.
     --  Ну, раз уж мы заговорили о современной литературе, скажите, кого из
современных  писателей или поэтов вы цените больше всего? -- спросила Стелла
и выжидательно посмотрела на Витька.
     -- Я? Э-э-э... -- затосковал он и беспомощно глянул в мою сторону.
     Я  подсказывающе  ткнул  пальцем себя  в грудь,  но по  его испуганному
взгляду  вдруг  понял: он попросту  забыл  от  волнения  мою фамилию. Стелла
краешком  телевизи-онно  улыбающегося  рта  что-то  шепнула  Витьку.  Я  же,
беззвучно  артикулируя,  старался  ему  напомнить,  как  меня  зовут.  Пауза
затягивалась. Крашеная режиссерша показала мне острый кулачок.
     --  А я догадываюсь, кого вы цените больше всего, -- нервно кокетничая,
пошла на выручку Стелла. -- Телезрители знают его по  передаче "Гений чистой
красоты". Его зовут...
     -- Пушкин... -- вдруг выпалил Витек.
     -- Да, -- разочарованно вздохнула Стелла. -- Пушкин -- наш современник.
Все мы вышли из шинели Пушкина...
     --  Ментально,  --  в  полном  соответствии  с инструкцией отреагировал
Витек.
     Для этого  мне снова  пришлось  выставить средний палец,  но теперь уже
правой  руки.  Во  второй раз  увидав этот неприличный  жест,  режиссерша не
выдержала  и  решительно  двинулась ко мне,  чему  я,  к  величайшему  моему
сожален