рофилактическое. Если б адюльтер входил в ежеквартальную
медицинскую диспансеризацию, думаю, большинство мужей  бросили бы заниматься
этой чепухой...
     Жизнь  моя изменилась внезапно. Однажды я притащил к себе домой критика
Закусонского. Притащил в буквальном смысле слова, ибо в этот день он получил
авансы за  положительную рецензию,  а  также за  два  упоминания  в обзорной
статье  --  и  поэтому  был  просто  не  в  состоянии   добраться  до  дома.
Пробудившись  утром, Закусонский  обполз мою квартиру оловянным  взглядом  и
полувопросительно простонал, так как на полноценный вопрос сил не было:
     -- Где я?
     -- У меня.
     -- А разве ты один живешь? -- удивился он.
     Мне показалось, что это  эмоциональное усилие будет стоить ему жизни, и
я достал из холодильника бутылку пива.
     -- Теперь вот один...
     --  Невероятно!  --  задохнулся  он  то  ли  от  изумления,  то  ли  от
спасительного глотка.
     -- Что -- невероятно?
     -- Ты живешь один и еще ни разу нигде не печатался?
     -- Ни разу.
     -- Невероятно...
     Через несколько  дней  ко  мне  подошел  толстенький поэт, работавший в
молодежном журнале.
     --  Ну ты не прав!  -- укорил он  меня, хлопая по плечу,  хотя до этого
никогда со мной даже не здоровался. --  Неси срочно! Штук  пять.  Одно -- за
Советскую власть. Остальные можешь за...
     И он ввернул расхожее матерное словцо, обозначающее примерно то же, что
в его собственных стихах, неплохих, кстати говоря, обозначало словосочетание
"мохнатая  роза  любви".  Несколько дней я мучительно составлял подборку,  а
потом, специально купив для машинки  свежую  ленту,  тщательно перепечатывал
стихи,   комкая   и  бросая  в   корзину  листы,   даже  если   в  них  была
одна-единственная опечатка...  Он принял меня в  своем заваленном рукописями
кабинете, взял мою подборку и  не глядя сунул в братскую усыпальницу пыльных
манускриптов.
     -- Жди! -- сказал он.
     Ждать пришлось недолго. Вскоре  он заявился ко  мне  с длинноногой юной
поэтессой, годившейся  ему  в дочери. Стоя рядом, они напоминали  персонажей
сказки "Пузырь и Соломинка". Мы выпили, поговорили немного о поэзии, а потом
он стал,  по-рачьи вращая глазами, показывать мне на  дверь моей собственной
квартиры. На  всякий случай я  оставил на  кухонном столе  склянку сердечных
капель и ушел в ночь, каковую и провел на лавочке зала ожидания Ярославского
вокзала.  Воротившись   утром,  я  нашел  валокордин  нетронутым,   зато  из
холодильника бесследно исчезли килограмм вареной колбасы и фрукты. С тех пор
он стал появляться у меня довольно часто, и благодаря этому я в сжатые сроки
достаточно близко смог познакомиться с цветом молодой женской поэзии. Должен
заметить,  среди всех  этих  девиц были  не только длинноногие,  но также  и
литературно небезнадежные  особы.  Некоторые из них  по протоптанной дорожке
потом не  раз заглядывали  ко мне и без него, объясняя,  что  после этого
пузыря им хочется чего-то мужского -- как по форме, так и по содержанию.
     Мои стихи  он  напечатал ровно через год, а  критик  Закусонский,  тоже
однажды  затащивший ко мне  какую-то  очкастую  грымзу  в  спущенных чулках,
тиснул  в  "Литературном еженедельнике"  теплую  рецензию  под названием  "И
половодье  чувств...".  К  тому  времени ко  мне  уже  захаживало  несколько
сотрудников толстых  журналов,  заместитель  заведующего отделом центральной
газеты,  три  радиокорреспондента  и  звукооператор с телевидения.  Пришлось
составить  жесткий  график,  передружиться  со  всеми  бомжами  и  постовыми
милиционерами   Ярославского  вокзала,   но  зато  мои   стихи  периодически
появлялись в печати, звучали по радио, а однажды я даже возник на телеэкране
в  передаче "Рабочий  полдень",  где среди станков  читал свои  произведения
рабочим завода "Электролит", тосковавшим об испорченном обеденном перерыве.
     Наконец случилось то, что должно  было случиться:  мне  позвонил важный
человек из  солидного  издательства и сказал  довольно хмуро, что  хотел  бы
посмотреть рукопись моих стихотворений и  если она удовлетворяет тем высоким
требованиям, которые предъявляет издательство к своим авторам, то, вероятно,
можно  будет  попытаться подумать  о перспективе издания книги.  Замирая  от
счастья,  я спросил, когда можно привезти  рукопись. "Я сам приеду", --  был
ответ.
     Он приехал в  тот же вечер в сопровождении трех совершенно пьяных девиц
легкого поведения,  которые начали раздевать его, даже не  дождавшись  моего
ухода. Увидев, как я  заторопился к  двери, он дружески махнул мне волосатой
рукой и великодушно пригласил: "Вали к нам до кучи!" Но я, забормотав что-то
про  внезапно  заболевшую  бабушку,  отклонил  приглашение, ибо  барахтаться
голышом в куче мале  с незнакомыми  девицами и пузатым полузнакомым дядей --
это никакой не групповой секс, а самый настоящий разврат!
     С   появившейся  перспективой  издания   книги  график  посещения  моей
несчастной квартиры  стал настолько жестким,  что  мне  иной раз приходилось
снимать койку у  старушки в доме  напротив, потому  что спать на  вокзальных
лавках жестко, и  к тому  же я стал простужаться от сквозняков. Кроме этого,
вышло  какое-то постановление  о  борьбе с  бомжами  и  прогульщиками.  И  в
результате меня однажды  забрали в  милицию,  но отпустили после того, как я
объяснил  начальнику отделения, что являюсь поэтом, а  в доказательство спел
песню на стихи Есенина. Я  даже не мог пригласить к себе домой Анку, и чтобы
совпасть в желаниях, приходилось тащиться к ней на дачу в Перепискино.
     Но  вот вышла моя книжка.  Я вдохнул свежий запах типографской  краски.
Прочитал ее от начала до конца  сперва очень быстро, а потом еще  раз, очень
медленно, и понял, что стихи  мои не то чтобы плохи, нет, они даже по-своему
хороши, однако устраивать из квартиры общегородской бордель, снимать койку у
старушки  только ради того, чтобы увидеть их набранными  и сброшюрованными в
тонкую книжицу, не стоит. Конечно, искусство всегда требует жертв, но только
гении и кретины приносят ему человеческие жертвы. (Непременно запомнить!) Не
будучи первым  и  не  желая стать  вторым,  я объявил всем посетителям,  что
лавочка закрывается, и  перевез пожитки от старушки  назад  в свою квартиру,
которая  за  два  года настолько  пропахла  потом  сладострастия  и  прочими
сопутствующими  ароматами, что срочно пришлось  делать  ремонт. На это  ушел
почти весь гонорар за книжку.
     Кстати, мне  всегда казалось, что если у меня выйдет  книжка, моя жизнь
совершенно изменится -- я даже по улицам начну ходить по-другому, а прохожие
станут  смотреть  на  меня совсем  иначе... Ничего подобного. Никто  даже не
заметил. И только критик Закусонский, встретив меня в ЦДЛ и  радостно боднув
головой в плечо,  поздравил с выходом сборника, но заломил за рецензию такую
несусветную цену, что  я, потратившись перед  этим на ремонт,  вынужден  был
отказаться.
     Еще  вдруг  позвонил Костожогов.  Я  как  раз лежал  под  одеялом  и  с
нетерпением ждал, когда Анка выйдет из ванной.
     -- Поздравляю! -- сказал Костожогов.
     -- Вам понравилось? -- встрепенулся я.
     -- Вы -- человек способный. Я вам уже это говорил. Но ведь первая книга
-- это всего лишь повод подумать, стоит ли писать дальше.
     -- Спасибо, я подумаю...
     В это время из ванной вышла  Анка. Она  всегда превращала свой  выход в
маленькое эротическое  представление, а в  тот день  изображала как будто бы
японку и, плотно обернувшись большим  полотенцем,  шла ко мне, по-восточному
семеня  ножками.  На  середине  комнаты   тяжелое  махровое  "кимоно"  вдруг
распалось и обрушилось на пол...
     -- Нет,  в самом деле, в  книге есть  несколько вполне профессиональных
стихотворений,  -- продолжал Костожогов, --  но профессионализм в литературе
-- то же самое, что хорошее пищеварение. Весь вопрос -- для чего! Помните, я
говорил вам о трех путях? Похоже, вы об ном даже  не думали. О выборе вы еще
и не размышляли...
     --  Простите, что вы сказали? --  переспросил я. Анка уже забралась под
одеяло и отвлекала меня от разговора самым изощренным образом.
     -- Вы заняты? -- смутился Костожогов.
     -- Чуть-чуть, -- ответил я, изнывая. -- Я вам перезвоню...
     -- Мне некуда  перезванивать.  Лучше  приезжайте  ко  мне как-нибудь  в
Цаплино. Поговорим.  Почитаете  стихи моим  ученикам. Дети  -- замечательные
критики! Адрес вы мой не потеряли?
     -- Нет, -- соврал я.
     -- Приезжайте! Буду ждать.
     И  Костожогов  повесил трубку. А  Анка вдруг выбралась из-под одеяла  и
стала молча одеваться.
     -- Ты куда?
     -- Надоело, -- ответила она.
     Но я ее умолил --  и Анка осталась. Окончательно мы поссорились  месяца
через два.
     Больше по поводу  книжки  мне никто не звонил, хотя телефон не умолкал:
мои  благодетели,  оставшись   без  квартиры,  требовали,   убеждали,   даже
угрожали...  Они  просили  меня   принести  стихи,  уверяя,  будто  без  них
взыскательный  советский   читатель   просто   не  находит  себе  места,   а
литературный  процесс  неумолимо   оскудевает,  но  я  вежливо  отнекивался,
ссылаясь на глубокий творческий кризис и на не очень удачные попытки перейти
со стихов на прозу. Причины были уважительные, и несколько  дней мой телефон
молчал. Но потом на  меня вышел заведующий отделом  прозы толстого журнала и
решительно объявил, что не успокоится, пока не получит от меня повесть или в
крайнем случае  рассказ!  Тогда  я позвонил на АТС и  попросил  отключить на
время мой телефон.
     -- Не положено! -- ответили мне. -- Вот если б  вы не оплатили межгород
-- тогда другое дело.
     -- Девушка, я вас прошу!
     -- И не просите!
     -- А вам кто-нибудь говорил, что у вас голос, как у Софи Лорен?
     -- Не-ет! -- потеплел голос.
     Вообще-то  я слукавил: тембр у  нее  был не как  у  Софи Лорен, а как у
нашей отечественной актрисы, всегда  дублирующей  эту кинозвезду. Но телефон
она, подобрев, отключила. Тогда издатели,  страстно желая меня опубликовать,
стали звонить в дверь, даже присылали телеграммы, но в конце концов все-таки
успокоились,  а  следом  за  ними  потерял  ко  мне интерес  и взыскательный
советский читатель. Но  пора вернуться в ресторан Дома  литераторов к пиву и
рыжикам...


3. СПОР КНИГОПРОДАВЦА С ПОЭТОМ

     Мы тихо допивали  пиво  и  доедали рыжики. Официантка уже  четыре  раза
уносила с нашего  стола  пустые  бутылки.  Дело шло к вечеру.  Зал ресторана
постепенно наполнялся. Пришел и в ожидании  клиентов, как часовщик-починщик,
занял свое место в уголочке критик Закусонский. Если прежде, увидев меня, он
вскакивал, подбегал, обвивался руками вокруг моей шеи и, ласково боднув лбом
в плечо,  говорил:  "Ну,  здорово, старый!" -- то  теперь лишь приветствовал
усталым полузакрытием глаз.
     Следом  возник  поэт  Одуев.  Сегодня  он  был  не   со  своей  обычной
подружкой-телевизионщицей  Стеллой,  а  с  какой-то длинноногой  малолеткой.
Пристально оглядев зал и дружески кивнув мне, он заказал ей мороженое и стал
читать,  громко  завывая,  стихи,  а  она смотрела  на  него  с  тем  слепым
обожанием,  с  которым смотрела бы, наверное, меломанка на  свинью, запевшую
голосом Паваротти.
     В  окружении  стайки  западных  журналистов  явился  поужинать  прозаик
Чурменяев, автор знаменитого романа "Женщина в кресле", где описывается, как
некая дама, раскоряченная в  гинекологическом кресле, пытается  найти в себе
Бога.  Этот  роман он  сочинил  лет  десять назад будучи еще  сущим  юношей.
Замысел, как сам  автор рассказывал в  одном из интервью  (я слышал по радио
"Свобода"),  пришел  ему  в голову, когда он вдруг  вообразил  себе Настасью
Филипповну на приеме у гинеколога.
     Закончив роман, Чурменяев тут же с оказией отправил его  в нью-йоркское
издательство. Среди интеллектуальной части золотой  молодежи это  называлось
тогда  "рискнуть отцовским партбилетом". Отец его был крупным  руководителем
среднего звена и к тому же сыном  классика детской литературы. Однако ничего
не  случилось:  благополучно  миновав  бдительную таможню, сначала в одну, а
потом  и в  обратную  сторону,  рукопись воротилась  назад с  кисло-сладкими
замечаниями по поводу несомненного  таланта автора  и  еще более несомненной
ненужности  этого   произведения   взыскательному   американскому  читателю.
Чурменяев озлился,  но  не  отчаялся:  пользуясь  любой  тайной оказией,  он
рассылал  рукопись романа в разные страны,  но  с  тем же  результатом.  Так
продолжалось несколько  лет.  И  вот  как-то  раз  один  тертый диссидент по
фамилии  Пыльношлемов,  общеизвестный  несколькими  грамотно организованными
скандалами, посоветовал Чурменяеву вложить в папку  с рукописью сотню-другую
незадекларированных  долларов. Это помогло: первый же таможенник зеленые,
конечно,  конфисковал, а с  ними и  рукопись. Автора срочно вызвали  в  Союз
писателей,  мгновенно выдали  ему  писательский билет  (обычно этот  процесс
занимает у  молодого  литератора от пяти  до  двадцати лет  жизни),  а через
неделю Чурменяева  с треском  исключили из Союза писателей  в назидание всем
прочим, предпочитающим западных книгоиздателей отечественным. Заодно сняли с
должности  и Чурменяева-старшего, дабы руководители среднего звена серьезнее
относились   к  воспитанию   подрастающего  в  их   спецквартирах   молодого
поколения...
     Так   Чурменяев-младший  однажды   проснулся  знаменитым  и  упоительно
гонимым.  Полосы западных  газет пестрели  заголовками:  "Опять  --  1937!",
"Новая  жертва  Бабьего  Яра?", "Чурменяев против КГБ"...  Все издательства,
которые когда-то отклонили роман  "Женщина в кресле", тут же завалили автора
телеграммами  с  предложениями самых  выгодных контрактов.  Его  книга вышла
почти одновременно в  двадцати  семи странах, а обозреватель влиятельнейшего
американского еженедельника  "Book magazine" назвал свою рецензию "Чурменяев
-- Достоевский сегодня". Зацеписто, конечно, но других русских писателей  он
просто  не  знал.  В КГБ  сформировали  специальную оперативную  группу  под
кодовым  названием  "Гинеколог"  исключительно  для  контроля  за  писателем
Чурменяевым.  Во  главе  группы   поставили  генерал-лейтенанта,   хорошо
знавшего папашу проштрафившегося литератора по совместной охоте.
     С тех пор автор знаменитого романа всюду появлялся в окружении западных
журналистов, а на почтительном расстоянии от них следовали сотрудники КГБ из
"наружки". Генерал-лейтенант и Чурменяев-старший продолжали ездить вместе на
охоту и по  ночам  у костра,  наевшись  медвежьего  шашлыка,  обсуждали, как
ловчее вернуть блудного  сына  в лоно советской литературы.  Когда благодаря
мне началась гласность и слежку  за Чурменяевым прекратили, к  нему  подошел
человек  в штатском  и,  представившись заместителем  начальника оперативной
группы,   смущенно  попросил   для  личного   состава   надписать  несколько
экземпляров  романа,  только-только  переизданного  "Посевом".  Но  не  буду
забегать вперед...
     Итак, мы допили пиво, и я предложил заказать еще  несколько бутылок, но
денег у нас со Стасом больше не было.
     -- М-да... -- сказал Арнольд, выгребая из карманов последнюю мелочь. --
Сволочи вы тут в Москве-то!
     -- Почему сволочи? -- вяло полюбопытствовал я.
     -- Все соки из России выпили...
     -- А что ж, Москва не Россия, по-твоему? -- заступился за столицу Стас.
     --  Нет, не  Россия.  Москва  --  желвак  на здоровом  теле  нации,  --
отозвался Арнольд, тяжко вздохнув.
     Он уже несколько раз пробовал перебраться в столицу, печатал объявления
в разделе "Междугородный обмен", даже фиктивно женился,  но девица деньги-то
взяла, а потом выяснилось,  что она  и сама лимитчица, прописанная  в городе
Орле. Пришлось разводиться...
     -- Москва -- джунгли, -- продолжал Арнольд, -- другое дело -- тайга! Я,
мужики, когда белке в глаз попадаю, ощущаю то же самое,  когда рифму хорошую
нахожу...
     Мы со Стасом деликатно переглянулись: Арнольд работал корреспондентом в
газете "Красноярский  зверовод"  и белок,  судя по  всему,  видел  только  в
клетках.
     -- А бывалочи, -- не унимался Арнольд, -- сидишь у костерка, полешки-то
потрескивают, искорки в небо сигают, а на душе так хорошо, так стихоносно...
И  строчки  даже не сочиняются, а всплывают  из сердца, как жуки-плавунцы из
придонной травки. Я хоть и прозу пишу, а вот тоже недавно сочинил. Сейчас...
обождите... Ага...
     Арнольд  профессионально помертвел  лицом, вспоминая  строчки. Стас и я
снова  переглянулись  и  безмолвно  договорились  не  повторять  той ошибки,
которую давеча допустили с сюжетом Арнольдова романа. Если поэт,  неважно --
столичный или провинциальный, читает за столом хотя бы одну свою строчку, он
уже  не остановится, пока не вывалит вам на  голову  весь накопившийся в его
душе стихотворный мусор. Такие поползновения нужно давить в зародыше.
     -- Ага, вот-вот... -- Лицо Арнольда начало угрожающе оживать.
     -- А вот я, -- Стас  резко перехватил  инициативу,  --  когда  гляжу на
пыльные ряды книг  в  магазине, чувствую  себя  мальчишкой,  вознамерившимся
ублажить ненасытное лоно Астарты...
     -- Кого?  -- огорченно переспросил Арнольд,  еще надеясь,  что почитать
ему все-таки дадут.
     -- Та-ак, баба одна... -- пояснил высокомерный  Стаc. -- Нам страшно не
повезло:  мы живем в эпоху перенасыщенного культурного раствора. Тут недавно
ко мне в магазин Любин-Любченко заходил -- рассказывал. Это его теория. Чтоб
ты, Арнольд, понял, получается эдакая двойная уха!
     -- Как не понять! -- закивал Арнольд.
     --  Мы  с  вами  жертвы набитых  книжных полок,  --  вздохнул Жгутович,
видимо, вспомнив о своем не изданном до сих пор сборнике.
     --  Жертвы,  -- согласился Арнольд. --  У  меня об  этом  в романе тоже
есть...
     -- Я  даже не представляю,  --  не уступал Стаc,  -- что  сегодня нужно
написать, чтобы тебя услышали?!
     -- Я вот недавно написал! -- не унимался и Арнольд.
     -- Ничего  писать не  надо, --  подыграл я Жгутовичу. -- Текст не имеет
никакого значения.
     --  Абсолютно  никакого, -- согласился Арнольд. -- Я вам сейчас об этом
рассказ прочитаю!
     -- Что значит -- не имеет значения? -- не понял Стаc.
     -- А то и значит: можно вообще не написать ни строчки и быть знаменитым
писателем!  Тебя  будут  изучать, обсуждать, цитировать...  -- развил я  эту
внезапно пришедшую мне в голову мысль.
     -- Цитировать? -- переспросил Стас.
     --  Да -- цитировать! -- не отступал я, ибо пиво в больших  количествах
делает человека удивительно упрямым.
     -- Нонсенс!
     -- Чего? -- не понял Арнольд.
     -- Вы, конечно,  можете  меня спросить,  --  все  более  воодушевляясь,
продолжал я, -- почему  у классиков все-таки  есть тексты? Отвечаю -- потому
что  они  были в плену  профессиональных  условностей: портной  должен шить,
столяр  --  строгать,  писатель -- писать! Допустим, ты не читал Шекспира, а
это, в сущности, равносильно  тому, как если б он ничего не написал. Но ведь
Шекспир все равно гений!
     -- Все равно, -- согласился Арнольд.
     -- Софистика! -- ухмыльнулся Стас.
     -- Чего? -- не понял Арнольд.
     -- Нет, не софистика, --  настырно возразил  я. --  Софистика --  обман
ума, рассыпающийся  при  первом столкновении  с действительностью. А  я могу
доказать  свои слова на практике. Я готов взять первого встречного человека,
не  имеющего  о литературе никакого представления, и за месяц-два превратить
его в знаменитого писателя!
     -- Нонсенс! -- замахал руками Стас.
     -- Чего? -- снова переспросил Арнольд.
     -- Фигня! -- уточнил Жгутович.
     -- Ах, фигня! -- возмутился я, и кровь с пивом бросились мне в  голову.
--  Готов  поспорить: первого  встречного  дебила  за  два месяца  я  сделаю
знаменитым писателем, его будут узнавать на  улицах, критики станут писать о
нем статьи, и вы будете гордиться знакомством с ним!
     Несм