завистливо
вздохнув, перевел Чурменяев.
     --  Вы  меня об этом спрашиваете? --  улыбнулся Витек, продолжавший,  и
надо отметить, вполне удачно, пороть самодеятельность.
     Чурменяев  перевел.  Американец засмеялся -- и  все  дружно  засмеялись
следом.  Потом  он  оглянулся   на  сервировочный   столик  с  бутылками,  и
Любин-Любченко  услужливо  подал ему бокал с  виски. Чтобы  налить  себе,  я
положил сверток с романом на диван.
     -- Но! Водка! -- перешел снова на русский заморский гость.
     Теоретик растерянно  облизнулся и налил ему водки. Мистер  Кеннди  взял
стакан, зачем-то  посмотрел его на свет  и начал говорить по-английски. Спич
был пространен.
     --  Мистер  Кеннди,  --  переводил  Чурменяев,  кислея  на  глазах,  --
предлагает  выпить замечательной русской водки за то, что  в России еще есть
люди, для которых  права  личности  на свободу  слова святы и  нерушимы!  Он
надеется, что для отважного Виктора годы заключения в  ГУЛАГе станут тем же,
чем стали они для великого Солженицына!
     -- И Пастернака! -- краснея, добавила Настя.
     -- Пастернак не сидел, дура, -- мягко поправил Одуев.
     -- Жизнь всякого честного писателя -- тюрьма! -- громко сказал я, решив
наконец обратить на себя хоть какое-то внимание.
     Американец бросил  на  меня  взгляд,  потом вопросительно посмотрел  на
Чурменяева, и тот что-то прошептал ему на ухо. Выслушав, мистер Кеннди снова
перевел глаза на меня и облагодетельствовал улыбкой, какой обычно награждают
удачно пошутившего официанта.
     --  Коллеги, --  подняв  стакан и  озарившись  своей масленой  улыбкой,
заговорил Любин-Любченко, -- разрешите алаверды?
     -- Sorry? -- не понял американец.
     -- Backtost, -- неуверенно перевел Чурменяев.
     -- O'key! -- кивнул мистер Кеннди.
     -- О'кей --  сказал Патрикей! -- заржал  Витек и победительно глянул на
меня.
     --  ...коллеги, --  продолжил  Любин-Любченко,  облизываясь,  -- я хочу
обратить  ваше  просвещенное внимание на одну  важную деталь. Все,  конечно,
помнят то слово, которое отважно бросил в эфир наш Виктор! Не буду повторять
это слово при даме...
     -- О, shit! -- радостно воскликнул внимательно слушавший американец.
     -- Так  вот... -- выжидательно поулыбавшись,  продолжал Любин-Любченко.
-- Это  слово было услышано миллионами! Согласно исследованиям Губернатиса и
Фрейда,  экскременты  ассоциируются  у  людей с  самым ценным.  Например,  с
золотом!  Недаром великий  Ницше  говорил:  "Из  самого низкого самое высшее
достигает вершины!" И я предлагаю выпить за нашего  юного друга, чей путь из
нечистот бытия лежит к высотам сияющего искусства!
     -- Great! -- воскликнул иностранец и чокнулся с Витьком.
     -- Обоюдно! -- ответил тот, даже не посмотрев в мою сторону.
     Все  бросились к Витьку,  чокаясь, поздравляя и напутствуя. А Чурменяев
чуть  не задушил его  в  объятиях. И только я,  стукнув своим стаканом о его
стакан, сказал сквозь улыбку:
     --  Ты что, совсем оборзел, сволочь?  Но меня  оттеснил Любин-Любченко,
норовивший поцеловать Акашина в губы.
     -- Я тоже хочу с ним выпить! -- раздался вдруг громкий женский голос.
     Все  обернулись: на пороге  стояла  Анка,  одетая в  какой-то воздушный
комбинезон, сквозь  который отчетливо просвечивались трусики. Она  была  уже
прилично пьяна. Американец вопросительно посмотрел на Чурменяева.
     -- It is my girl-friend, -- смущенно пояснил тот.
     -- О, отчэнь рад! -- улыбнулся мистер Кеннди.
     -- А я  нет! --  крикнула  Анка. -- Мне  противно!  Чему  вы радуетесь?
Золота  хотите? Из  любого  дерьма вам бы лишь золото сделать!  А на то, что
человека завтра посадят, вам наплевать!
     --  Анна! -- Чурменяев, мучительно озираясь  на опешившего  американца,
двинулся к ней.
     --  Не   подходи!   Бой-френд...  Думаешь,   не  знаю,   зачем  я  тебе
понадобилась?  Знаю.   Хочешь  и  меня   в  своем   гинекологическом  кресле
раскорячить,  чтоб все узнали, как дочка  классика советской литературы тебе
минет делает! За это могут еще и Нобелевку дать...
     -- What is minnet? -- спросил американец.
     -- Oral sex, -- обреченно объяснил Чурменяев.
     -- О-о!
     Тут решительно выступил вперед Одуев:
     --  Анна  Николаевна,  вам  лучше   уйти!  Я  вас   провожу.   Все-таки
иностранец...
     -- А  что мне твой драный иностранец?! Я ничего не боюсь! Это ты бойся!
Думаешь, если ты стукач, то можно школьниц портить?
     Настя всхлипнула и закрыла лицо руками.
     -- What is "stjuckatch"? -- спросил мистер Кеннди.
     --  Плотник...  A  carpenter... --  объяснил  взмокший  Чурменяев,  для
убедительности демонстрируя, как молотком заколачивают гвозди.
     Любин-Любченко облизнулся, собираясь что-то сказать, но не успел.
     -- А ты вообще молчи! -- истерично крикнула Анка. -- А то я сейчас всем
расскажу,  за какие художества тебе  три года дали!  Я  у папашки интересную
бумажку про тебя прочитала!
     -- А я молчу, -- сник Любин-Любченко.
     -- Вот и молчи!
     Возникла тягостная пауза. Надо было что-то делать.
     -- Анка! -- взмолился я.
     -- А-а... Ты тоже хочешь узнать, что я о тебе думаю?
     -- Нет, не хочу.
     -- Почему?
     -- Потому что я знаю. Потому что я тоже о тебе думаю...
     -- Не стоит думать  о такой дряни,  как  я. Но  я всего  лишь маленькая
дрянь, даже дрянцо... А вы все -- извращенцы!
     -- What  is she saying? -- спросил американец, чувствуя,  что Чурменяев
доносит до него происходящее в крайне адаптированном переводе.
     -- Perverts.
     -- О-о-о, my God!
     Анка вдруг тихо засмеялась, подошла к  Витьку  и положила ему на  плечи
руки:
     -- А ты, глупенький гений, ты-то здесь  зачем? Беги от них, пока  таким
же не стал! Беги... Где твой роман?
     --  Вон, -- Витек растерянно  кивнул на  газетный сверток,  лежащий  на
диване.
     -- Ах, вот он  где! --  Она подбежала, схватила сверток, дразня, издали
показала  его американцу.  -- Это тебе, спиннинг трехчленный, нужно? (В этом
месте Чурменяев запнулся от полного переводческого бессилия.) Ну-ка, отними!
Сейчас мы посмотрим, горят рукописи или нет?!
     И  на  глазах  ошеломленной общественности она швырнула  папку в камин.
Сверток  упал прямо на горящее  полено  и сбил пламя. По комнате  прокатился
вздох потрясения.
     -- Ну,  мистер, не-знаю-как-вас-зовут-и-знать-не-же-лаю, достаньте! Или
вы привыкли, чтобы вам рукописи из огня другие таскали?
     Американец смотрел на все это  с трепетным туристическим  восторгом,  с
каким, наверное, смотрел  бы  на дикаря,  глотающего живую  кобру. Чурменяев
вытирал пот  платком  и ничего  ему не  переводил.  Анка тем временем  снова
подошла  к Витьку, снова положила ему на плечи руки и заглянула в глаза так,
точно старалась прочитать  на роговице  крошечные  буковки  правды. Каминный
огонь, видимо, оправился после удара,  и газета по краям начала стремительно
коричневеть.
     -- Скажи, глупый гений, -- спросила Анка, -- тебе очень жалко? Это ведь
твой роман! Он сейчас сгорит... Если жалко, я сама сейчас достану. Достать?
     --  Скорее нет,  чем да... Да  хрен с ним,  с романом!  --  великодушно
ответил Акашин. -- Пусть горит к едрене фене!
     -- Молодец!  Ты единственный человек среди этих извращенцев! --  и  она
страстно поцеловала его в губы.
     -- Ментально... --  только и вымолвил мой ошарашенный  воспитанник,  на
глазах перевоплощающийся в моего соперника.
     Мне показалось, что я чувствую на губах ее пьяное нежное дыхание. Тогда
я бросился к камину и схватил щипцы...
     -- Не смей!  --  завизжала Анка. -- Если ты это сделаешь  -- между нами
все кончено.
     -- Между нами и так все кончено!
     --  Нет, ты еще  не понимаешь, что  значит  -- все... Только достань --
тогда узнаешь!
     Я  остановился. Ее  лицо горело  сумасшедшим  счастьем.  Она сорвала  с
Витька уимблдонскую повязку,  выхватила из его рук кубик Рубика и отшвырнула
в сторону:
     -- Глупый,  несчастный  гений,  тебе  нужно  бежать от них! Тебе  нужно
спрятаться! Все очень плохо! Я слышала, как отец говорил о тебе по телефону!
Хочешь, я помогу тебе спрятаться? Хочешь?
     -- Скорее да, чем нет...
     -- Пошли! Ты меня боишься, глупый гений?
     -- Не вари...
     Не дав договорить, она потащила его к выходу.
     -- Витька! -- крикнул я. -- Вернись, не ходи с ней, дубина.
     Он растерянно посмотрел на меня и замедлил шаг.
     --  Не  слушай  его!  --  заговорила  Анка. --  Он завидует.  Он просто
завистливая  бездарность!  Эй,  завистливая  бездарность,  ты  всегда  хотел
написать  что-нибудь  главненькое. Достань и возьми себе! Нам  не жалко! Нам
ведь правда не жалко?
     -- Говно, -- буркнул Витек.
     И они  направились к двери. Папка в камине  была уже полностью охвачена
пламенем.  Вдруг  у  самой  двери  Анка  остановилась, захохотала  и,  бегом
вернувшись  к  Чурменяеву, на глазах восхищенного американца сорвала  с руки
автора  "Женщины  в  кресле" "командирские"  часы.  Потом снова  подбежала к
Витьку и застегнула часы на его запястье.
     -- Теперь все... Пошли, глупый гений!
     -- Why has she taken the watch? -- изумленно спросил мистер Кеннди.
     -- It is her charm, -- чуть не плача, объяснил Чурменяев.
     -- О!
     -- Стойте! -- заорал  я. -- Стой, Витька-подлец!  Иначе я тоже расскажу
про тебя правду!
     Это было глупо,  унизительно, а главное -- бессмысленно. Как говорится,
испугал ежа голыми руками! Витек остановился, посмотрел на меня с изумлением
и сказал:
     -- Не вари козленка в молоке матери его!
     Я ринулся к нему, сжав кулаки, но, сделав несколько шагов, почувствовал
во  рту сладко-металлический  привкус, а  в глазах вдруг стало  стремительно
темнеть, как  в кинозале перед самым запуском  фильма. И я потерял сознание.
Второй  раз в жизни. Первый раз это случилось  в  детстве --  от гордости за
порученное дело. Во время районного пионерского сбора мне поручили стоять на
сцене со знаменем, и я так разволновался, что упал в обморок, не выпуская из
рук заветного древка.  Меня утащили в комнату за сценой  и впервые  в  жизни
напоили  валерьянкой. С тех  пор запах  валерьянки ассоциируется  у  меня  с
выполненным до конца гражданским долгом. (Запомнить!)
     Очнулся я, наверное, через несколько минут  в кресле. Настя, расстегнув
мою  рубашку, массировала  мне грудь,  а Одуев старался влить  в  рот водку.
Любин-Любченко,  отдергивая, точно от печеной  картошки, руки, отшелушивал с
папки обгоревшие газетные страницы.
     -- Ничего...  Только чуть-чуть папка обгорела, а рукопись цела! Шнайдер
различает два типа огня в зависимости от их направленности. Огонь оси "огонь
-- земля", означающий  эротизм, и огонь оси  "огонь  --  вода", связанный  с
очищением и  возвышением. Я  думаю, тут  налицо и то и  другое. В  доме есть
какая-нибудь папка? Я рукопись переложу...
     -- Есть, в кабинете, -- махнул рукой раздавленный Чурменяев.
     Любин-Любченко  подхватил  обугленный  сверток и  понес  в  кабинет,  я
дернулся, чтоб его  удержать, но  Одуев  с Настей  не дали  мне подняться из
кресла. Тем  временем Чурменяев  жалостливым голосом начал что-то  объяснять
американцу.
     --  What a fantastic woman! -- кивал мистер  Кеннди. --  It's Nastasija
Philippovna... really!
     Вернулся   Любин-Любченко  и  с  недоумением   протянул  мне  рукопись,
уложенную в новенькую синюю папочку с белыми тесемками.
     -- No, give the manuscript to me, please! -- замахал руками американец.
     Чурменяев  выхватил  папку  из  моих  рук и  услужливо передал  мистеру
Кеннди. Тот с удовлетворением зажал ее под мышкой и дружески хлопнул хозяина
по плечу:
     -- I must  be going! I'm being late for a plane! Good-bye to everybody!
Stay in touch!
     Он пошел к выходу, а за ним, тараторя извинения, поспешил Чурменяев.
     -- Гнида заокеанская! -- глядя ему вслед, сказал Одуев.
     -- Почему же? -- возразила Настя. -- Очень приятный мужчина...
     -- Заткнись, соплячка! -- оборвал ее лидер контекстуалистов.
     Я встал с кресла. Все тело гудело от слабости.
     -- Странный  сегодня день!  --  облизываясь, произнес  Любин-Любченко и
загадочно глянул на меня. -- Столько неожиданностей...
     -- А вы ожидали чего-то другого? -- спросил я.
     -- Честно говоря, да...
     -- Ну, и что скажете?
     -- Ничего. Пока ничего. Я должен подумать. Вернулся вдрызг расстроенный
Чурменяев.
     -- Как вы считаете, -- спросил он, глядя на нас ошалевшими глазами,  --
мистер Кеннди очень обиделся?
     -- Наоборот, -- приободрил его Любин-Любченко.  -- Считай, что "Бейкер"
у тебя в кармане! Где бы еще он такого насмотрелся?
     -- Ты думаешь? -- обрадовался будущий лауреат.
     -- Вестимо! -- подтвердил я.  --  Купишь  себе на премию новые часы  --
"Сейко", например. "Командирские" ходят слишком быстро! Не угонишься...


24. КОШМАР НА УЛИЦЕ КОМАНДАРМА ТЯТИНА

     На Ярославском вокзале  я купил  из-под  полы у какого-то деда водку  и
портвейн  "Агдам":  мне  было  просто необходимо напиться.  Дома я  постелил
чистую скатерть, аккуратно  нарезал хлеб, колбасу, еще  кое-какую закусочную
мелочь  и  сразу  зачастил,  сознательно  чередуя  два  этих  несопоставимых
напитка. Мне было так плохо, что единственным выходом было  сделать себе еще
хуже. Но поначалу мне, конечно, стало лучше -- я подобрел, ведь это забавно:
Буратино  уводит  у папы  Карло  бабу.  Обхохочешься!  Выпив  еще,  я  решил
поделиться этой уморительной новостью с  Жгутовичем, а  заодно сообщить, что
хотя пари я,  по  сути, выиграл,  он тем не  менее  может пользоваться  моей
квартирой  начиная прямо с сегодняшнего дня,  точнее,  ночи. Я даже придумал
хорошую хохму,  а  это очень важно,  когда  проигрываешь. Хохма  такая: мол,
фривольных  штукатурщиц  можешь  в  квартиру  водить  --  только  вольных
каменщиков не смей!
     Но  телефон  не работал.  Ну,  конечно,  его  же отключили  еще  утром!
Портвейн  показался  мне  сладковатым,  и я начал по вкусу добавлять  в него
водку, мысленно называя этот коктейль "Битва при Калке".
     А все-таки я  проиграл! Жгутович этого  еще не понимает,  а  я понимаю.
Облизывающийся теоретик, когда менял папку, наверняка увидел,  что  никакого
романа нет, и теперь он разболтает  об этом всем. Не ко времени!  Ох,  не ко
времени!  Еще не все  успели восхититься  глубиной  и  стилистической  мощью
знаменитого  романа   "В   чашу".  Железный  расчет   разбился   о  бумажную
случайность. Что  мы имеем в  результате? Акашина  могут загрести.  Раз. Мне
тоже  достанется, особенно когда  выяснится,  что я  раздавал всем  папки  с
чистой бумагой. Это --  два. Горынин теперь  с одобрения Сергея  Леонидовича
перекроет мне  кислород, по крайней мере, на некоторое  время. Это  --  три.
Изголодавшийся  Жгутович превратит мою  квартиру в  остров внебрачной любви.
Четыре. Мальвина спуталась со свежеоструганным Буратино, и сейчас он терзает
ее  тряпичное  тельце своими  деревянными конечностями!  Пять!  Я  попытался
вообразить, чем  в  этот момент занимаются Анка  с Витьком,  представил себе
моего  "глупого гения" и эту  нежнокожую гадину совокупляющимися  в самой
непристойной позе, какую только  можно  придумать.  А  придумать  можно было
многое! Стерва-а-а! Я схватил стакан с "Битвой при  Калке" и швырнул  его об
стену: осколки разлетелись по всей комнате, а на обоях расплылось коричневое
пятно, формой напоминающее Апеннинский полуостров. Я понял, что должен найти
ее, дозвониться и сказать, проорать: между нами теперь уже на самом деле все
кончено. И первым говорю это я. Я -- а не ты!
     Телефон не работал. Его отключили еще утром.
     Что  же мне теперь делать? Что? Я знал, что делать. Я поеду в деревню к
Костожогову  и расскажу ему все -- про себя, про  Анку, про Витька, про этот
дурацкий  спор.  Он  посмотрит на  меня  своими яркими-преяркими  глазами  и
простит. Я  объясню ему,  что  сделал  выбор. Наконец сделал.  И он похвалит
меня. Но тут я сообразил, что давно потерял бумажку с его адресом. Ерунда! Я
выйду на улицу и у  каждого встречного буду  спрашивать, где находится такое
село, черт его знает,  как оно называется,  но там еще  есть школа, где  нет
даже звонка, а  есть  завхоз, который,  когда  наступает перемена, звонит  в
большой колокольчик. И есть  там еще одна примета: старинный вяз --  к  нему
французы,  когда  шли  на  Москву, привязывали  лошадей. Люди  добрые -- они
подскажут. Ведь хоть  кто-то обязательно знает.  А  если Костожогов меня  не
простит, если он будет сидеть не поднимая глаз... Что тогда? Нет, я не поеду
к Костожогову, я поступлю по-другому. Я  поступлю,  как  и должен  поступить
подмастерье дьявола! И я расхохотался голосом  оперного  Мефистофеля. Как
именно я поступлю, мне  было еще неясно, но почему-то я  захотел поведать  о
своем решении мерзавцу Одуеву. Но телефон не работал.
     А что  я,  собственно,  хочу сделать? Погоди... Решение очень  простое,
даже элементарное, многократно  описанное  в литературе, и оно разом избавит
меня от  всех мучений.  Я старался нашарить его  в  себе  и  назвать, но оно
глумливо  ускользало   от  меня,  точно  с  детства  знакомое  слово,  вдруг
закатившееся в какую-то  темную щель  памяти.  Я продолжал  пить  и с каждым
стаканом  все  ближе  подбирался  к  этому  уже принятому,  но  все  еще  не
пойманному и не названному  решению. И вдруг я  совершенно  отчетливо понял,
что должен  сделать.  Я  убью их  -- обоих!  Убью.  И черное теплое  счастье
разлилось по всему  телу. И  этим своим непереносимым счастьем я должен  был
поделиться с Сергеем  Леонидовичем.  Только с ним. Он тоже хотел убить  свою
жену и, хотя потом передумал, меня, конечно, поймет и одобрит. Я потянулся к
трубке и, потеряв равновесие, грохнулся со стула.
     Но телефон все равно не работал. А вот подняться я уже так и не смог...
     Я лежал, взглядываясь в коричневое пятно на обоях, и  постепенно  курки
моей   плоти   какими-то   головокружительно  бесплотными   сгустками  стали
отрываться от распростертого на полу тела и устремляться к стене, втягиваясь
в это гудевшее с пылесосной жадностью пятно. А там, по другую сторону пятна,
сгустки собирались, состыковывались,  слеплялись,  снова  образуя меня,  при
этом ссорясь  и  попискивая, как крысы. Наконец я воссоединился:  последними
нашли свое прежнее место замешкавшиеся глаза. И я увидел, что стою в спальне
горынинской  дачи,  перед   знакомой  широкой  кроватью,  и  сжимаю  в  руке
мельхиоровый столовый нож. А на сбитых простынях лежат они. Но Анка почти не
видна  из-за  широкой, белой Витькиной спины, лоснящейся от  пота  и  потому
похожей  на блестящую консервную жесть.  Чтобы  пробить  этот панцирь,  надо
ударить со всей силы двумя руками  и в то место, где бурый  загар шеи  резко
граничит   с  металлической   белизной   загривка.   Я  замахиваюсь...  "Это
бесполезно!te  --  тихо  говорит  Анка,  выглядывая  из-под Акашина,  как
Царевна-лягушка из-под  коряги.  Она пристально  смотрит  на  меня.  Он тоже
оглядывается, но молча, причем голова его поворачивается на  сто восемьдесят
градусов, точно  шея --  это  вставленный в  туловище  штифт.  "Почему?"  --
удивляюсь  я. "Разденься  --  тогда  скажу!"  -- предлагает она.  "Ты  опять
обманешь!" -- "Нет, раздевайся!"
     Я снимаю  одежду  и  втягиваю  живот, чтоб выглядеть поатлетичнее.  "Ты
похудел..." -- вздыхает  она. "Почему?"  -- повторяю я свой  вопрос. "Потому
что ты просто убьешь себя..." -- "Почему?" --  "Да потому, что  вы  сиамские
близнецы!"  --  смеется  она. "Почему?" --  "Боже,  какой ты  тупой! Виктор,
покажи ему". -- "О'кей -- сказал Патрикей!" -- ухмыляется Акашин и встает. И
я  вижу,  что  мы действительно  сиамские  близнецы:  из его  мохнатого паха
тянется глянцево-красная, напряженно-подрагивающая пуповина, и заканчивается
она  в моем  собственном паху,  там,  где прежде  существовало  мое  мужское
начало. "Трансцендентально", -- говорит Витек.