статочно! -- ответил я, держась за щеку.
     ...Когда она удалилась, хлопнув дверью так, что где-нибудь в несчастной
сейсмической  Японии  могло начаться землетрясение,  я  осознал  свое полное
поражение:  любые военные  действия  бессмысленны,  если противник  обладает
ядерным оружием. Я потер рукой зашибленное место и почувствовал исходящий от
ладони запах упущенной победы... И тут раздался звонок в дверь.
     "Интересно,  --  подумал  я,  --  неужели  она  меня  еще и  мазохистом
считает?"
     На всякий случай не отпирая, я спросил через дверь:
     -- Ну, что тебе еще?
     -- А вы разве гостей не ждете? -- донесся голос Софи Лорен.
     Господи,  я и забыл про  телефонистку! Впрочем, все  правильно: мужской
порыв -- это слишком  редкий и ценный вид энергии,  чтобы Мировой разум  дал
ему так вот попусту улетучиться в пространство. Я отдернул щеколду.
     -- Вот и я! -- проворковала она, заполняя прихожую.
     Боже праведный! Конечно, я догадывался, что  за все мои грехи, грешки и
прегрешения однажды буду строго наказан. Но даже в  самых кошмарных видениях
я и не чаял, что возмездие выльется в такие чудовищные формы... (Забыть!)


30. ПОЧЕМУ Я ОТКАЗАЛСЯ ОТ ПРЕМИИ

     Утром,  одиноко лежа в постели,  напоминающей артиллерийскую воронку, я
поймал себя  на  том, что теперь-то  понимаю,  почему женщины,  подвергшиеся
сексуальной  агрессии,  требуют  для насильников  исключительно высшей  меры
наказания, причем некоторые  даже  предлагают  возродить такие средневековые
способы  умерщвления,  как: четвертование,  колесование  и  поджаривание  на
медленном огне. Зазвонил телефон.
     -- Ты жив, пузик? -- спросил голос Софи Лорен.
     -- Пока еще не понял. Лежу...
     --  Поспи! Ты должен хорошенько  отдохнуть,  мой могучий мышонок! А мне
все сегодня говорят, что я просто свечусь, изнутри...
     -- Смотри, не ослепи сотрудников!
     -- Один  линейный  мастер уже подкатывался! -- кокетливо сообщил голос.
-- Не волнуйся -- я отшила. До вечера! Целую сам знаешь куда...
     Она повесила трубку.
     Страх и трепет перед неизбежным можно притупить только  работой. У меня
была  еще  слабая  надежда,  что  такое  однобокое воздействие  "амораловки"
связано с  моими переживаниями последних дней.  Я решил  выбросить из головы
все  лишнее,  полностью сосредоточившись на  "главненьком". Вместо утреннего
кофе  я выпил  "амораловки", вместо  двенадцатичасового  чая --  еще, вместо
обеденного  компота -- опять... От постоянно  задерживаемого дыхания у  меня
заломило  в  груди, но  в голову  ничего, кроме убогих,  как эротический сон
агрария, фантазий не  лезло.  Я даже не смог сочинить первую фразу.  Тогда я
решил позвонить в Красноярск Арнольду.
     Выслушав мои туманные претензии к его продукции, он обиженно спросил:
     -- Так что тебя не устраивает? Не взводит, что ли?
     --  Нет,  взводит, конечно, но  от первой бутылки  был еще, как бы  это
выразиться, побочный эффект...
     -- Изжога?
     -- Нет, не изжога,  -- дальше юлить было бесполезно. -- Наоборот, очень
хорошо писалось!
     -- Значит, ты тоже заметил!  А я-то голову  ломал: случайное совпадение
или   на  самом  деле!  Понимаешь,   я  как  раз  кооператив  регистрировал,
документацию   оформлял,   думал,   неделя  уйдет...   Махнул   рюмочку,   и
представляешь, все бумажки за одну ночь нашарашил: устав, протоколы -- целый
ворох... А ты?
     -- То  же  самое! --  сознался  я.  -- Всю  халтуру  за  несколько дней
раскидал...
     -- Значит, так  и  есть! --  посерьезнел  Арнольд.  -- То-то  я смотрю:
послал пузырек  братишке  в армию... Ему  скоро домой, а  там,  сам  знаешь,
ребятам бром, чтоб не дичали, дают. Думал, пусть паренек восстановится, а то
еще осрамится на "гражданке"! Что ж ты думаешь?  Бугаина за  два года матери
трех писем  не прислал, а тут ну  буквально  завалил, по  два в  день, да по
десять страниц в каждом... Знаешь, описывает, как в карауле стоит, звездочки
считает! А мы все с мамашей головы ломали, с чего бы это! Теперь ясно...
     -- А не осталось больше той "амораловки"? -- заискивающе спросил я.
     -- Не-ет... Кончилась. Мы ведь тогда еще неопытные были, по старинке из
одних  рогов  литра три  делали,  а теперь  --  усовершенствовались:  литров
двадцать  у  нас  выходит...  Автоматика!  А  главное,  те  рога  особенные,
списанные  из  краеведческого  музея.  Они там лет сорок провисели...  Я так
думаю -- в этом весь секрет,  как  у  скрипок Страдивари!  Знаешь, из  какой
доски самые лучшие скрипки выходят?
     -- Из какой?
     -- Из гробовой... Я вздрогнул.
     -- Так что пиши уж в натуральную! А то вы в Москве сами не знаете, чего
бы вам уж и придумать! -- не без  ехидства сказанул Арнольд. -- Как  там наш
Витек-то?
     -- В Нью-Йорк улетел -- премию получать.
     -- Говорят, еще и на горынинской дочке женился?
     -- Не без этого...
     -- Эх, надо было вам со Жгутом на меня спорить... как я сразу не допер!
     -- Это точно. Ты бы так, как он, со мной не поступил...
     Тут в трубке зашелестело, и в наш разговор вторгся голос Софи Лорен:
     -- Пузик, ты извини... А чего на ужин купить -- рыбки или мяска?
     -- Я на ночь не ем.
     -- Нет, ты должен есть! Иначе -- ослабнешь! -- настаивала она.
     -- Хорошо, купи что хочешь. Шелест прекратился.
     -- Кто это? -- спросил Арнольд.
     -- Эриния.
     --  Странное  имя.  Но ты  все равно не теряйся! Если что,  я тебе  еще
"амораловки" подошлю!
     А ночью, затаившись в отрогах моей новой подруги, которую мысленно стал
именовать  Ужасной  Дамой, я слушал  признания  о  том, что  ее  голос часто
привлекал  мужчин, но,  как правило,  при  визуальном  знакомстве соискатели
терялись и оказывались  абсолютно ни на что не годны, а я  --  единственный,
кто  оказался  настоящим  мужчиной  не  только  по  телефону!  Правда, у нее
оставались сомнения, ибо  истосковавшийся представитель сильного пола иногда
способен   на  одноразовый  подвиг.   Так   было  с  одним  хозяйственником,
освобожденным по амнистии... ("Ты не  ревнуешь, пузик?" -- "Как  можно!")  И
вот теперь, при повторном свидании, она убедилась, что я именно тот мужчина,
какого  она ждала  всю жизнь. И она  никому меня  не отдаст, пусть  даже  ей
придется передушить всех соперниц, как куриц! Об "амораловке" я рассказывать
ей не стал. Зачем? В конце концов каждая женщина  хотя бы раз в  жизни имеет
право на счастливое заблуждение.
     Я  уснул,  и мне снился голос Софи Лорен, который  по-садистски жестоко
душил хриплый, предсмертно захлебывающийся голос Анки...
     Рано утром, часов в пять, меня разбудили длинные телефонные звонки.
     -- Алло, -- слабосильно отозвался я.
     На том  конце провода послышались звуки борьбы, сопровождаемые криками:
"Дай я ему  скажу!" -- "Нет, я..." Наконец мембрана содрогнулась от гневного
рева Николая Николаевича.
     -- Ты что же, гад, делаешь? Да мы тебя за это...
     Ответить я  не успел, потому что трубка  перешла к идеологу Журавленке.
Его бешенство было отлито в холодную аппаратную бронзу:
     -- Вы, надеюсь, любезный, понимаете, чем грозит вам эта мистификация?
     Но и  ему я  ответить  не смог,  потому  что трубка оказалась у  Сергея
Леонидовича:
     --  Ты знаешь, что содержание  порносалона  на суде могут приравнять  к
содержанию притона? А  если еще найдут наркоту... А ее обязательно найдут! Я
тебе обещаю!
     -- А мне все равно! -- равнодушно сказал я.
     -- Как это все равно?  Ты знаешь, что в зоне тебя в первую же ночь зеки
"петухом" заделают? Будешь кукарекать, предатель!
     Я посмотрел на  эсхатологически  зашевелившуюся  во  сне телефонистку и
ответил:
     -- Мне теперь уже все равно...
     -- Как это все равно?
     -- А вот  так,  -- отозвался я,  почти исчезая  под  ее  сонно  шарящей
лаской.
     -- А что же нам делать? -- растерялся Сергей Леонидович.
     --  Не  знаю...  Вы  же сами  сказали,  что  я  вам  больше  не  нужен.
Выпутывайтесь...
     -- Но это  же международный скандал! Издатель рукопись требует. Мы пока
сказали, что по ошибке в папку чистые листы положили... Где роман?
     -- У  меня  больше ни одного экземпляра не  осталось. Я вам с Горыниным
все отдал.
     -- Мой экземпляр уже с диппочтой прислали -- там тоже чистые  листы! --
клокоча возмущением, сообщил Сергей Леонидович.
     -- А горынинский?
     -- Он позвонил в Москву. Мария Павловна  смотрела --  там  тоже  чистая
бумага...
     -- Значит, вы с ним чистую бумагу читали и нахваливали?
     -- Что  ты, бляхопрядильная фабрика, к частностям цепляешься, тут  надо
престиж державы спасать! В  Бейкеровском комитете  все  тоже на  ушах стоят,
говорят: если мы не объяснимся,  они  отменят свое решение и присудят премию
этому венгру!..
     -- Они ему тоже не читая присудят? -- желчно спросил я.
     Тут трубка снова перешла в руки Журавленко.
     -- Я бы на вашем месте не задерживал внимание на тактических мелочах, а
сосредоточился на стратегических проблемах.
     -- Например?
     --  Далеко за примером ходить  не  надо.  Вы поймите, Венгрия  -- самое
слабое   звено   социалистического   лагеря!   Может  произойти  катастрофа.
Венгерская  интеллигенция и  так уже  мелко обуржуазилась!  Присуждение этой
премии венгерскому диссиденту может полностью разбалансировать ситуацию...
     В мембране вдруг опять забился Николай Николаевич:
     -- Я тебя удавлю!  Что ж  ты, гад,  мне резаную бумагу подсунул?! Ты же
знаешь, мне читать некогда, я с вашими матпомощами и  автомобилями с утра до
ночи, как белка  в  колесе... Придешь еще  ко  мне  за матпомощью -- я  тебе
выпишу!
     И снова мне был голос Сергея Леонидовича:
     -- Где роман?
     -- А вы у лауреата спросите! -- ехидно посоветовал я.
     -- Запил твой лауреат! Прямо в Диснейленде. С Микки-Маусом. И потом, он
ничего объяснить не  может -- повторяет, как попугай: "Трансцендентально" --
и ржет! А чуть нажмешь на него, хамит: "Не варите козла!" Где роман спрятал,
я тебя спрашиваю именем закона?!
     -- А не было никакого романа! Я все это придумал...
     -- Зачем?
     --  На спор... Я поспорил с одним мужиком, что могу из любого лимитчика
всемирно известного писателя сделать. Видишь -- сделал!
     -- С каким мужиком?
     -- Неважно. Я отвечаю за все.
     -- Ответишь! -- растерянно пригрозил Сергей Леонидович.
     Воцарилось молчание. Это  была победа. Я наказал их всех. Это была  моя
премия,  настоящая,  громадная,  неизбывная, по сравнению с  которой все эти
нобелевско-бейкеровские цацки -- хлопушки с искусственной елки.
     И вдруг в трубке возник нежный живой голос Анки:
     -- Ты это сделал, чтобы отомстить мне?
     -- Скорее да, чем нет...
     -- У тебя очень хорошо получилось. Талантливо. Я себя никогда еще такой
дурой не чувствовала! Это лучшее твое произведение! Главненькое. Умри, лучше
не сочинишь...
     --  Не сочиню,  --  вздохнув, согласился я и покосился  на  темневшую в
серванте бутылку бесплодной "амораловки".
     --  А  знаешь,  я  на вручение такое  платье себе  купила -- совершенно
белое, с малиновым поясом...
     -- Тебе идет белое.
     -- А он и в самом деле просто чальщик?
     -- Да.
     --  Неужели ты не мог хотя бы слов тридцать в него запихнуть? С  ним же
поговорить не о чем. Помнишь, как мы с тобой целыми  ночами разговаривали...
Ты мне стихи читал!
     -- Помню.
     -- А помнишь,  какие  ты стихи  написал,  когда  еще за мной  ухаживал?
Помнишь?
     -- Конечно... -- ответил я. -- Я все помню.
     -- А помнишь, как ты мне звонил и дышал в трубку?
     -- Вестимо. Но это было потом, когда все кончилось...
     --  Глупенький!  Кто   тебе  сказал,  что  все  кончилось?  Все  только
начинается... Я возвращаюсь с войны! Хватит. Штык -- в землю!
     -- Правда?
     -- Я тебя когда-нибудь обманывала?
     -- Всегда.
     -- Да, в самом деле... Но я не тебя обманывала, я обманывала себя! А ты
тоже меня обманул. Мы квиты. Давай теперь начнем с чистого листа...
     Трубка неожиданно перешла к Николаю Николаевичу.
     -- С какого, на  хрен, чистого листа? -- заголосил  он.  -- У  нас  тут
целая папка чистых листов! Сколько можно?!
     Потом я снова услышал ласкающий голос Анки:
     -- Папа нервничает -- его можно понять! Если его выгонят  с работы, это
-- катастрофа: книги писать он давно разучился... Нам просто будет не на что
жить! Я буду голодать... Ты хочешь, чтоб я голодала?
     -- Хорошо!  -- внезапно  согласился я. -- С чистого  так  с  чистого...
Сколько у вас валюты осталось?
     -- Сейчас узнаю...
     В трубке послышались сквалыжные разборки, шелест купюр, звон мелочи.
     -- Триста двадцать пять долларов... Акашинская  премия  не в  счет. Ее,
оказывается, наше государство забирает.  Даже Журавленке  ничего сделать  не
может, -- объяснила Анка.
     -- Думаю, хватит. Возьми из папки чистую бумагу и ручку!
     -- Взяла!
     --  Теперь пиши  заголовок:  Автандил  Гургенов. "Табулизм,  или  Конец
литературы". Написала?
     В трубке раздался заинтересованный голос Сергея Леонидовича:
     -- Это какой еще Гургенов? Любин-Любченко, что ли?
     -- Не твое дело!
     -- Как это не мое! Как раз мое.
     -- Я сейчас передумаю! -- пообещал я. Ситуацию смягчила Анка.
     --  А  знаешь,  --  вздохнув,  сказала она,  -- я  тут все  время  тебя
вспоминаю...
     -- Как?
     -- Неужели забыл -- как...
     -- Нет, не забыл...
     На глазах у меня навернулись теплые слезы.
     -- Пузик, а с  кем ты так рано разговариваешь? -- голосом  сонной  Софи
Лорен  спросила Ужасная  Дама и,  нежно  вминая в матрац, погладила  меня по
голове.
     -- Сам с собой. Спи!
     -- Кто это там у тебя? -- ревниво поинтересовалась Анка.
     --  Радио... Записывай! С абзаца: "По  справедливому замечанию Готфрида
Бенну,  написание   поэтической  строки  --  это  перенесение  вещей  в  мир
непостижимого. Но если от неведомого образа мы продвинемся дальше, в область
невидимого,  то  несомненно   должны   вспомнить  знаменитую  "черную  соль"
алхимиков!  Хотя,  по  мнению  Юнга..."  Написала?  Хорошо,  буду  диктовать
медленнее...
     Когда я закончил диктовку,  рыжее  утреннее  солнце уже  просунуло свои
щекочущие тараканьи усики в мое окно.
     -- Спасибо! -- сказала Анка. -- Ты -- друг. Я тебя целую. Пока!
     Это был  ее  последний  поцелуй.  Даже  не  воздушный  -- телефонный...
(Запомнить навсегда!)


31. ЭПИЛОГ НА НЕБЕСАХ


1

     Я тоскливо  глянул в  иллюминатор: мы  неслись сквозь  рваный  молочный
туман.  Самолетное  крыло,  точно  гусиной кожей, было покрыто бесчисленными
стальными  заклепками  и  такими  же  бесчисленными  крупными  каплями воды,
отличавшимися  от  заклепок  только  чуть  заметным  дрожанием.  Внизу,  под
накренившимся и  трепещущим крылом, виднелась бурая, с желтыми отмелями лужа
Химкинского водохранилища:  там, как спички, -- плавали лодки.  Дело  шло  к
развязке:  самолет  круто  заходил  на  посадку. Я ощутил  над  собой душное
парфюмерное облако и поднял глаза.
     -- Вам передавали  привет! -- сказала стюардесса,  одаривая меня  своей
вставной улыбкой.
     -- Кто?
     -- Ваш друг, рыжий такой... Он к вам уже подходил! Да вон же он!
     Я оглянулся: из-за портьеры, отделяющей бизнес-класс от экономического,
выглядывал  Акашин. Глумливо  улыбаясь,  Витек  показывал  мне  два  больших
пальца,  поднятых вверх.  Вдруг улыбка исчезла  с  его  лица,  уступив место
выражению  изощренной  жестокости,  переходящей  в  садизм.  И  он  медленно
повернул  оттопыренные  большие  пальцы  вниз  --  так  римляне  приказывали
гладиатору  добить  жертву.  Затем,  хохотнув,  Акашин  театрально  исчез за
портьерой.
     Мое сердце сжалось до размеров куриного.
     -- Шутник, -- улыбнулась стюардесса. -- А он и в самом деле писатель?
     -- Кто вам об этом сказал?
     -- Он сам. А в библиотеке его книги есть?
     -- Скорее нет, чем да...
     -- А вы тоже писатель?
     -- Почему вы так решили?
     -- Говорите вы с ним как-то одинаково.
     -- Нет, я уже не писатель...
     -- Значит, вы друзья?
     -- Сиамские...
     -- Как это?
     -- Скоро узнаете... Он пил?
     -- Да. Четыре раза заказывал. Даже жена стала ругаться...
     -- Какая жена?
     -- Он с женой летит. А вы не знали? Очень интересная дама...
     -- Но ведь они разошлись! -- невольно вскричал я.
     --  Сегодня  разошлись, завтра сошлись...  Я  сама  с  мужем  два  раза
разводилась. Сейчас опять вместе живем, нерасписанные...
     -- Возможно, и так, -- кивнул я. -- Мы идем на посадку?
     -- Да. Пристегнитесь! А он мне даст автограф?
     --  Не  знаю, наверное, если писать  не разучился...  Мы с ним давно не
виделись...
     -- А вы тоже шутник!
     Я и в самом деле не видел Витька с того самого момента, как простился с
ним в Шереметьево-2. Все дело в том, что еще до его возвращения из Нью-Йорка
мне  пришлось   бежать  из   Москвы,  ибо  мою  судьбу  неодолимой  поступью
тиранозавра перешла Ужасная Дама. Каждый вечер с сумкой, набитой продуктами,
она вторгалась в мою квартиру, ставила кастрюли и сковородки сразу на четыре
конфорки,  а потом на сытый желудок  начинались ночные кошмары. Я предпринял
робкую попытку расстаться,  но она предупредила, что будет бороться за  нашу
любовь: убьет сначала меня, а потом и себя.  Сперва я хотел согласиться даже
на это, но изменил решение, вообразив, что могут подумать милиция и понятые,
когда   обнаружат   мой   вполне   достойный   мужской   труп  рядом  с   ее
обескураживающим   телом.  Но  надо   было  что-то   делать:  одна   бутылка
"амораловки"  уже  кончилась, и  в  скором  времени  мне  предстояло  просто
испепелиться в клокочущем кратере ее термоядерной женской нежности.
     Спасение  пришло,  как  это часто  случается,  неожиданно:  за  готовым
переводом поэмы "Весенние ручьи созидания"  ко  мне  заехал Эчигельдыев, его
как  раз  вызывали  в  Москву  на всесоюзное совещание  заведующих  отделами
агитации и пропаганды райкомов  партии, чтобы разъяснить, зачем это  вдруг в
центральной печати  появилось сразу несколько открытых писательских  писем и
что  такое  "плюрализм". Он приехал  ко  мне  прямо  с  совещания,  прочитал
перевод,  похвалил,  а потом  сказал, что  в  связи  с грядущими  внезапными
революционными переменами, о чем их строго предупредили на совещании,  поэму
нужно полностью переписать. Что он и сделал еще до конца совещания:

     Весело бегут ручьи перестройки
     по дружным просторам великой страны.
     Спешат и впадают они
     в реки обновления,
     которые соответственно
     несут свои воды в океан
     Общечеловеческих Ценностей...

     Я начал было отказываться, но он вдруг пригласил меня в  Семиюртинск --
погостить и поработать. Я согласился при одном условии: выезд сегодня же.
     Затем   я   дозвонился   Жгутовичу   и   объяснил,   что   уезжаю    на
месячишко-другой, а в  целях укрепления  его семейного  счастья оставляю ему
ключи  от квартиры, которую  он,  регулярно  оплачивая  коммунальные услуги,
может  использовать  по  прямому назначению.  Однако,  к  моему несказанному
удивлению, Стас отказался, сообщив, что у него теперь совсем нет времени, он
готовится к таинству  посвящения, а сверх того,  мастер стула  дал ему  одно
очень ответственное вступительное поручение!
     -- Значит, ты их нашел? -- воскликнул я. -- Ну и скрытная же ты свинья!
     -- Кого нашел? -- спросил он омерзительно таинственным голосом.
     --  Не  придуривайся!  Тех,  про  кого  в   энциклопедии  написано!  --
иносказательно  молвил  я,  ибо  моя  Ужасная  Дама  взяла  моду,  пользуясь
служебным положением, подключаться к телефонным разговорам и прослушивать их
на предмет обнаружения соперниц.
     -- В какой энциклопедии? -- девственно изумился Жгутович.
     -- Может, ты и про Витька Акашина ничего не знаешь?
     -- Акашин? Акаша... Это, кажется, что-то эзотерическое?
     -- Здоров