ности листал свои
гроссбухи и наконец  открыл толстенную учетную книгу  с  надписью "Писатели,
пропавшие без вести".  Там-то он все-таки  обнаружил мою фамилию.  "А мы вас
чуть в  покойники не записали!"  --  без тени улыбки пошутил  он  и протянул
талончик с гербовой печатью.
     Место  распределения  гуманитарной  помощи  располагалось  в просторном
подвале за  железной  дверью, на которой висела  табличка на двух языках  --
английском и русском:

     МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЦЕНТР ГУМАНИТАРНОГО ПРИЗРЕНИЯ ПИСАТЕЛЕЙ
     INTERNATIONAL CENTER OF HUMANITARIAN HELP FOR WRITERS

     Раздавала гостинцы  свиридоновская дочка, заметно  повзрослевшая, но от
подростковых прыщей так и не избавившаяся. За несколько лет моего отсутствия
гуманитарной  помощи набрался  целый мешок: в основном это были просроченные
консервы и галеты из запасов Пентагона с  красочными наклейками: "FOR HEROES
OF  STORM IN  DESERT"1 и хлопчатобумажная майка с эмблемой Армии спасения...
Этим я и жил первое время.
     Через несколько  дней в поисках заработка я попытался выйти на тех, кто
некогда заказывал мне пионерские приветствия,  но  в бывшем Дворце  пионеров
располагался валютный бар со стриптизом и рулеткой, а приветствие бойскаутов
очередному съезду партии "Демократическая Россия" писали  совсем другие люди
--  молодые  и нахальные.  Об  истории  фабрик и  заводов даже  говорить  не
приходилось: там рабочие месяцами не получали зарплату, а мой любимый шинный
завод уже стал собственностью некоего Гогаладзе, получившего это предприятие
вместе с его славным прошлым в обмен на вагон мелких, как фасоль, грузинских
мандаринов.
     На  всякий  случай  я позвонил Одуеву. Но  он рассказал мне, что  Настя
сбежала от  него к  какому-то итальянскому  коммивояжеру и ему самому, чтобы
прокормить  двоих  ребятишек,  приходится  писать  всякую  гадость,  поэтому
поддержать меня  материально он никак не  сможет,  а в данную  минуту  очень
торопится: нужно забрать младшенького из яслей...
     Тогда, одолев собственную гордость,  я решил заявиться в министерство к
Жгутовичу,  в знак  нашей  старинной дружбы  преподнести ему  в дар  некогда
выигранную у него "Масонскую энциклопедию" и попросить взаймы. Но оказалось,
он уже не министр, а посол на Мальте  и в Москве его нет. Оставалось одно --
продать энциклопедию за  хорошие деньги, но неожиданно выяснилось, что с тех
пор она несколько  раз переиздавалась и теперь пылилась  в  каждом  газетном
киоске.  И тут,  подобрав  брошенный  в  урну  номер "Литежа", я  узнал, что
возглавляет его теперь мой старый бодливый друг Закусонский. Я сел в автобус
и, по  пути  в  редакцию  листая  еженедельник,  наткнулся на  стихотворение
неувядаемой Ольги Эммануэлевны Кипятковой "Насельникам Белого дома":
     Предателям  народовластья,  Красно-коричневым скотам, Я гневно  говорю:
вылазьте Из дома Белого! А там...
     Редакция "Литежа"  располагалась все в том  же  здании на Сухаревке, но
была теперь сильно потеснена какими-то конторами, офисами, турагентствами, а
в конференц-зале обосновалась выставка-продажа сантехники. Как я понял, весь
штат еженедельника теперь умещался в кабинете главного редактора, приемной и
двух прилегающих к ним комнатках. Я  даже  заготовил забавную эпиграммушечку
про пользу тесноты, но к Закусонскому меня даже не пустили, сказав, что идет
редколлегия. Когда секретарша вносила в кабинет  поднос, уставленный чашками
и  рюмками, я  заглянул в приоткрывшуюся дверь и увидел в кабинете  троих --
самого Закусонского, растолстевшего  до невероятных размеров, и Спиридоновых
-- маму и сыночка. Мне стало ясно, что ждать бессмысленно.
     "Неужели, -- думал я  по дороге домой, --  весь этот кошмар случился  в
Отечестве исключительно  для того, чтобы процветали  обходчики,  вроде Геры,
закусонские и свиридоновы? Неужели все остальные -- лишние на этом празднике
передовой  экономической мысли?  Неужели литература так  же нужна рынку, как
оральные контрацептивы египетской мумии?!  Не может  быть! Есть ведь  еще  и
Костожогов..."
     Поразмышляв  над  сложившейся  ситуацией, я  решил  возвратиться к моей
первоначальной специальности учителя истории. Лучше, рассуждал я, умереть от
инфаркта,  лаясь у  доски с дебильным учеником, чем летально  обессилеть  на
хлебно-картофельном рационе.  Я  уже и школу  присмотрел --  через дорогу от
моего  дома. Директрисой  там  оказалась  интересная  крашеная  блондинка  с
бюстом,  напоминающим  стенобитную  машину.  Но  она  мне  прямо  объяснила:
жалованье  теперь такое ничтожное,  что  молоденькие  учительницы  вынуждены
прирабатывать  по ночным  барам  и только  неизбывная  любовь  к  педагогике
удерживает их в школе. Прибегают к первому уроку  измызганные, невыспавшиеся
-- страшно смотреть! Обескураженный этими сведениями и понимая,  что вряд ли
смогу подработать  в  ночном баре,  я  на всякий  случай оставил  директрисе
заявление о приеме на работу и продолжил поиски.
     Я, кстати,  совершенно забыл сказать, что воротился в Москву в сентябре
девяносто  третьего, накануне знаменитой танковой атаки на Белый дом. И хотя
отовсюду доносились споры о "нулевом варианте", о том, кто гарант демократии
-- президент или парламент, о том, что лучше --  ширяющийся чеченец во главе
законодательной власти или  пьющий секретарь обкома во главе исполнительной,
меня все это  мало трогало:  я  был  озабочен  тем, где  достать деньги. Для
начала я  решил  продать часть  полученных  в  качестве гуманитарной  помощи
консервов и по совету соседей отправился в  Лужники на стадион имени Ленина,
превращенный  в  огромный  продуктово-вещевой  рынок.  Там-то  я  совершенно
неожиданно  встретил  Николая  Николаевича  Горынина. Он  стоял,  обвешанный
гроздьями  шерстяных  перчаток,  и  кричал  хорошо  поставленным   трибунным
голосом:  "Корейская ангорка!  Все цвета и размеры!" Я пристроился со своими
банками рядом, и мы разговорились.
     Дела у него шли неплохо.  Если конъюнктура не изменится,  он планировал
через  полгода  открыть  собственную  палатку  и даже присмотрел местечко --
около  "Баррикадной",  недалеко от Союза писателей.  А еще  Горынин радостно
сообщил,  что,   стоя   тут   на   воздухе,  уже  полностью   обдумал  роман
"Прогрессивка-2",   где   согласно    новым   историческим   обстоятельствам
возмущенные  рабочие  выбрасывают  ретрограда-директора в  окно и  объявляют
завод акционерным обществом. Последнюю сцену он рассказал мне особенно живо,
видимо, исходя из собственного печального опыта падения с  руководящих высот
в клумбу гладиолусов.
     Я спросил об Анке. Он помрачнел и  сознался, что и сам ничего толком  о
ней не знает: служит она в каком-то стриптиз-балете, деньги, правда, изредка
присылает. Последний раз оказией из Эмиратов... Когда она осталась в Америке
и заключила  контракт  с "Плейбоем", у Горынина  были  крупные неприятности,
хотели  даже снять  с работы,  но  потом  вдруг  выяснилось,  что  журнал  с
полузавернутой в знамя Анкой попался на глаза Горбачеву и тот очень смеялся.
Николая  Николаевича не только оставили на посту,  но и без всякой юбилейной
причины дали ему вдруг орден Ленина.
     -- Кому сейчас нужны эти побрякушки? -- вздохнул Николай Николаевич. --
Вот если б я документы догадался припрятать -- жил бы сейчас как кум королю!
Простить себе не могу... Так мне, старому дураку, и надо -- мордой в газон!
     О  Витьке ничего определенного он  сказать  тоже не  мог. Вернувшись из
Америки,  Акашин  сначала  форсил, раздавал  автографы,  сорил  деньгами  и,
разумеется,  как положено триумфатору, каждый божий вечер надирался  в  ЦДЛ.
Сначала  пил  на  свои,  поил всякую шушеру,  безобразничал,  орал  на  весь
ресторан:  "Не  варите, волки поганые,  козленка  в молоке такой-то матери!"
Норовил отвалтузить любого, кто сомневался в гениальности романа "В чашу", а
такие,  учитывая профессиональную  ехидность литераторов, попадались  часто.
Встречая Горынина, Витек обязательно  хватал его за лацканы пиджака, называл
"тестюшкой"  и  выпрашивал  деньги на  выпивку,  так как свои  очень  быстро
кончились.
     --  Тебя   часто   вспоминал!  --   многозначительно   отметил  Николай
Николаевич. -- Говорил,  за все, что ты с  ним сделал, он  тебя  удавит! Еще
жаловался, вот, мол, был чальщиком -- уважали!
     Усмирить его в моменты алкогольного правдоискательства,  продолжал свой
рассказ Горынин, могла только официантка Надюха ("Ну, помнишь, такая упругая
у нас  в  ресторане была?"). Она  утаскивала  его  на мойку  и там охаживала
мокрой тряпкой по личине, приговаривая: "Посмотрела  бы  на тебя твоя жена!"
("Это  она  Анку  в  виду  имела".)  Поначалу  Витькины художества  терпели:
все-таки лауреат Бейкеровской премии. А потом, когда в Москве на каждом углу
бейкеровских булочных понаоткрывали, писатели начали роптать и жаловаться на
акашинские безобразия, к  Горынину делегации с письмами  косяками шли! А тут
еще Акашин  с  обходчиком Герой стал  конкурировать. ("Видел,  какой  теперь
пузырь? То-то!")  Ну,  Гера ему и подстроил. Как раз на побывку из Принстона
приехал   Любин-Любченко  --   он   после  своего  знаменитого   предисловия
прославился,  и его  забрали  жить  и работать  на  Запад. Увидев Витька, он
полез,  как  всегда,  обниматься  и  облизываться.  Ну, Витек  со словами
"Ненавижу Фромма и Кафку!" врезал ему. ("По-нашему, по-рабоче-крестьянски!")
А  подлец Гера  только этого  и ждал:  вызвал  милицию  и  сдал  Акашина  на
пятнадцать суток. С  тех пор Витек и пропал... А следом исчезла и Надюха: ее
уволили. Какой-то денежный  мерзавец  шлепнул ее по заду,  вероятно, переняв
эту  своеобычную жестикуляцию  у кого-то  из литераторов, но  она  была  так
возмущена  этим чуждым  прикосновением,  что вылила ему  на  голову  горячий
бульон. Больше об их судьбе Николай Николаевич ничего не знал.
     -- А Анка? -- снова спросил я.
     --  А что Анка... -- огорчился он.  --  Ноги перед  бедуинами задирает.
Пишет:  устает... Промашка  с  дочкой вышла. Такая  вот  у  нас  со старухой
пулеметчица  получилась!  Так  без  внуков   и  помру.  Специально   полдачи
многодетной семье сдал. Хоть и чужие  мальцы  -- а все-таки бегают, иной раз
по ошибке "дедой" назовут...
     Рынок  стал закрываться, продавцы торопливо засовывали  в свои сумки на
колесиках  нераспространенные товары.  Милиционеры торопливо  заталкивали  в
автобус  пойманных карманников.  Горынин купил  у  меня банку  консервов  --
побаловать дачных кошек. Пожал мне руку и ушел. Это была единственная банка,
которую удалось продать за целый день!
     Безденежье приобрело  характер хронической болезни, каковую  постепенно
начинаешь считать даже не болезнью, а  просто деликатной особенностью своего
организма.  Я  попытался  мыть машины возле  отделения "Мост-банка", но  уже
облюбовавшая   это   местечко  учащаяся   молодежь   предупредительно   меня
поколотила.  Охранять  же  автомобильную  стоянку  меня  не  взяли:  там  из
полковников ГРУ была очередь желающих. Наконец, когда  я уже начал мечтать о
каком-нибудь физическом дефекте, чтобы поучаствовать в конкурсе типа "Крошка
Цахес",  мне  повезло:  я  устроился  торговать  в палатку.  Несколько  дней
проработал  нормально,  даже  научился   обсчитывать  пьяных   и  влюбленных
покупателей.  Но однажды к палатке подкатил новенький "рено",  откуда  вылез
роскошный мужик невнятной национальности и заявил:
     -- Слушай, парень, мы тут с Самедом в рулетку продулись. Он за деньгами
прислал. Давай!
     Самедом звали моего хозяина, и поэтому,  не  раздумывая,  я  выгреб  из
кассы  все  деньги  и отдал.  А к вечеру за  выручкой  приехал сам Самед,  и
выяснилось, что никого,  конечно,  он за деньгами  не посылал, а был это уже
надоевший  всей  торговой Москве  кидала, специализирующийся  на  новеньких,
неопытных продавцах.  Выслушав  меня,  Самед задумчиво почмокал,  достал  из
кармана радиотелефон и распорядился:
     -- Давай сюда -- есть дэло!
     Через пять минут у палатки, визжа тормозами, остановилась "девятка", из
которой  выскочили  трое  здоровенных парней.  Двое были в  джинсах,  черных
кожаных куртках и белых кроссовках, а третий, видимо старший, -- в кремовом,
туго перетянутом в талии плаще и больших, закрывающих пол-лица очках.
     -- Разбэритесь! Но нэ насмэрть! -- приказал Самед и уехал.
     Мужик в кремовом плаще  подошел ко  мне страшным шагом  и  смертоносным
движением Абадонны снял темные очки.
     -- Ты? -- обалдел я.
     -- Я... -- обалдел он.
     Это  был Сергей Леонидович. Мы  обнялись. Потом  прямо в палатке выпили
сначала водки.  Поговорили. Из  органов,  оказывается,  его  уволили  еще  в
девяносто   первом,   когда   вышла   знаменитая   книжка   Одуева  "Вербное
воскресенье",  где   Сергей  Леонидович  был  выведен  под  именем   Леонида
Сергеевича. Вообще  сначала посадить хотели, но спас Тер-Иванов: все-таки не
забыл, кому обязан своим сегодняшним положением! Оставшись без работы, Серый
тоже   долго  мыкался,  бедовал,  пока   не  устроился   начальником  службы
безопасности  к Самеду.  Теперь вроде ничего --  дети растут.  С женой все в
порядке. Заезжал, между  прочим, как-то из Италии художник ("Ну, помнишь?"),
очень  благодарил  за   помощь  в  трудную  минуту,  написал   даже  в  знак
признательности  их  семейный  портрет  -- сметаной,  перемешанной  с  мелко
порубленными пионерскими галстуками. Большая, между прочим, ценность!
     -- Ты, Серега, не продавай! -- посоветовал я.
     -- Скажешь тоже!  Что ж я, с культурой, что  ли, не  работал?  Понимаю!
Даже кошку пришлось теще отдать. Ну а ты? -- спросил он.
     Я тоже рассказал свою историю.
     -- Эка тебя крутануло! -- посочувствовал он.
     И  роняя  невольные  мужские  слезы  в   "Наполеон",  изготовленный  на
Краковском  химзаводе,  мы  стали  вспоминать  золотое   время.  Посмеялись.
Особенно над тем, как они тогда в Нью-Йорке ошалели, выяснив,  что  никакого
романа нет и не будет.
     --  Ну  и голова у  тебя  была  -- целый  бляхопрядильный  комбинат! --
восхищался Серый. -- Ты бы у нас в органах до генерала дослужился!
     -- Ага, и стерег бы "мерседесы" возле Краснопресненских бань!
     -- У бань не надо! У бань стреляют... Куда катимся? Куда?!
     Запивая  неприятные впечатления  от коньяка  пивом, Сергей пообещал мне
дело с  пропажей  выручки  замять, ведь обычно за  такие  промашки продавцов
бьют,  пока растрату  не  покроют,  --  один  тут даже  почку  продал,  чтоб
отвязались...  Рассудил,  мол,  все равно отобьют!  Но  уговорить  Самеда не
выгонять меня с работы Сергей Леонидович даже и обещать  не стал.  Сознался,
что не  в  его компетенции. Уже настойчиво влекомый помощниками в машину, он
одолжил  мне  тысяч  двадцать  --  в  переводе  на  старые  деньги  примерно
четвертной... И тут я вспомнил то, о чем хотел спросить Леонидыча:
     --   Послушай,  ты   помнишь  Костожогова?   Его  лицо  профессионально
затрезвело:
     -- Был такой...
     -- Адрес помнишь?
     -- Адреса, явки, пароли... Конечно, помню. У него еще собака серди-итая
была.


3

     ...Автобус от станции трясся по  колдобистой  дороге минут тридцать  до
села  Цаплино. Нужная мне  остановка так  и называется "Школа", но школы  не
было, был дом, одноэтажный, деревянный,  очень  старый, но располагалась там
теперь  не  школа,  а  какой-то оптовый склад,  из которого два  подвыпивших
мужика  вытаскивали  и  кидали  в  крытую машину  коробки  со  "сникерсами",
сигаретами "Bond" и ароматизированными презервативами "Sweet love".
     -- А где школа? -- спросил я.
     -- А нету теперь школы... Закрыли теперь, знамо дело, школу, -- ответил
тот, что потрезвей.
     -- На хрен! -- уточнил второй, тот, что попьяней.
     -- Почему закрыли? -- поинтересовался я.
     -- А  ребятишек нет. Не  настрогали.  Штук  семь осталось.  На станцию,
знамо дело, в школу их теперь возят.
     -- А  вяз?  -- спросил  я. -- Тут дерево большое было.  К нему французы
лошадей привязывали...
     -- Так то французы... Спилили вяз твой!
     -- На хрен! -- уточнил тот, что попьяней.
     -- Вишь, машине к  складу подъезжать мешал. Бензопилой -- фыр-р-к  -- и
нету!
     -- А учитель? Учитель тут был -- Костожогов?
     -- Застрелился твой учитель!
     -- Как застрелился?
     -- На хрен...
     -- Ладно, помолчи, -- цыкнул на своего напарника тот, что потрезвей. --
Из "тулки" застрелился. Знамо дело, в сердце приставил, ботинок снял и ногой
курок нажал...
     -- А отчего застрелился?
     -- А отчего стреляются? От души... Хороший человек был. Детишек,  знамо
дело,  доучил,  на  каникулы  отправил,  чтоб  не  беспокоить,  потом  уж  и
стрельнулся. А в письме так и написал: в моей смерти прошу никого не винить,
знамо дело,  подмастерье  ушел к  своему  мастеру...  Мне  участковый письмо
показывал, он от него полколяски разных бумах увез. Грамотный был учитель!
     -- Я  слесарь четвертого разряда, понял?!  -- вдруг  сообщил  тот,  что
попьяней.
     -- А давно это случилось? -- спросил я.
     -- Да уж два года, как похоронили.
     -- А где похоронили?
     -- А где хоронят-то? На кладбище, знамо дело...
     ...На  заросшем холмике не  было никакого памятника, а лишь воткнутая в
землю  фанерная  дощечка с  размытой  чернильной  надписью,  да  еще уцелели
измочаленные  ветром  и обесцвеченные  непогодой  остатки бумажного венка. И
только  вплетенные в венок аляповатые пластмассовые розы полностью сохранили
свой  синий цвет --  яркий-преяркий. Я дал мужикам  на  водку  и  вернулся в
Москву.
     На следующий день, безработно  сидя  дома и  тупо созерцая  бесконечную
телерекламу  женских гигиенических прокладок, я вдруг наткнулся  на передачу
"Бизнесмены круглого  стола",  которую вела знаменитая Стелла  Шлапоберская,
родоначальница гласности  на телевидении. А среди  сидящих за круглым столом
богачей (мир  тесен,  как  туалетная комната  в  блочном  доме) я неожиданно
увидел  одного  моего давнего  приятеля, точнее, мужа  моей еще более давней
приятельницы.  Она  нежно  уважала меня  за то, что  после  окончания нашего
бурного романа я, в отличие от моих многочисленных предшественников, не стал
делать вид, будто однажды  мы  вместе с ней стояли  в магазинной  очереди, а
выдал ее замуж  за  хорошего парня,  своего знакомца, сочинявшего сказки, --
тогда  все что-нибудь  сочиняли. Между делом, за пивом в Доме литераторов, я
пожаловался ему, что  впервые встретил женщину,  от которой не смог добиться
взаимности  без  соответствующей  отметки  в  паспорте.  Пораженный таким
реликтовым  целомудрием,   он  немедленно  на  ней  женился.  Но  что  самое
интересное,  этот  лох  вытянул  счастливый  билет:  она  оказалась  верной,
заботливой  и  трудолюбивой  женой.  И  когда  я,  оказавшись  во  временном
сексуальном промежутке после очередной подлой Анкиной измены, заявился к ней
домой в отсутствие  мужа,  чтобы, так сказать,  возобновить знакомство, она,
оторвавшись  от  стирки, отхлестала  меня  по  лицу  мокрым  полотенцем.  Мы
расхохотались  и  стали  друзьями.  А  начинающий  сказочник,  вишь ты, стал
миллионщиком! Решение, как пишут в детективных романах, созрело мгновенно. Я
нашел номер ее телефона, позвонил -- и внезапно был приглашен  на  юбилей их
свадьбы, который они отмечали через два дня в "Праге".
     Это было 4 октября 1993 года, я очень хорошо запомнил этот день, потому
что именно тогда сочинил первую эпиграммушечку и таким образом  снова  обрел
свое  место в  полноценной  жизни. Я  шел  с  купленным на  последние деньги
букетом по взбудораженной  Москве, мне не  было дела до солдат в касках  и с
автоматами, до  растерянных милиционеров  и  плохо  одетых  людей, волокущих
куда-то потрепанные красные флаги. Букет вышел отличный: я по дешевке набрал
целую охапку  белоснежных гвоздик с поломанными ножками, а завернули  мне их
так, что этот извинительный в моем положении дефект почти не был заметен.
     За огромным столом, л