нетов, который уже знал  наизусть, а
он, выдавая себя за меня, рассказывал трудящимся мои анекдоты...
     Но  эту  историю  я  вспомнил  по  другому  поводу.  Дело  в  том,  что
возвращались  в  Москву  мы  уже  под  самый  Новый  год,   когда  авиалинии
перегружены,  и  прочно  застряли  в Сыктывкаре -- билетов не  было. Мы двое
суток  спали  в зале  ожидания, и я  понял: выход  только  один --  охмурить
толстых теток-кассирш,  у  которых  всегда припрятаны  билеты  для отдельных
хороших людей. Но  мы  к  этой категории  не  относились, потому  что деньги
должны  были получить  только в Москве, а в  тот момент потратили  последние
командировочные и были отвратительно бедны. Но  теток  я  все-таки  охмурил:
тонкой лестью и душевными разговорами. Это было несложно. Продавцы и кассиры
-- самые одинокие в мире люди! Когда мы уже летели в столицу, Неонилин вдруг
сообщил  мне,  что  всю  поездку  внимательно  наблюдал  за  мной  и  сделал
любопытный вывод:  в каждой  неординарной ситуации  я поступал исключительно
согласно рекомендациям знаменитого  Карнеги. "А  кто это?"  -- спро!!-сил  я
совершенно искренне.  "Ты не читал Карнеги?" -- оторопел Неонилин. -- "Нет".
-- "Шутишь?! Если человек хочет добиться успеха, он обязан знать Карнеги! Ты
меня просто  разыгрываешь!"  --  "Ей-богу,  даже  в  руках  не  держал!"  --
признался я. -- "Не верю!"
     Он  так  и  не  поверил,  но  это была  чистая правда.  Впоследствии  я
ознакомился  с  книжкой Карнеги и, между прочим, не нашел  для  себя  ничего
нового. А  вот  Неонилин, знавший Карнеги досконально, в результате  однажды
попал в  скверную  ситуацию. Оказавшись в  такси  без копейки денег, он стал
действовать строго  в соответствии с указаниями знаменитого американца и был
зверски избит распоясавшимся шофером, которому, оказывается, в тот  день уже
третий  раз  отказывались  платить  по  счетчику.  После   полученных  травм
несчастный  Неонилин уже  не  мог  писать в рифму, а тем более -- сонеты, не
говоря уже о "венках". Сил у него хватило только на верлибры... Такая резкая
смена стиля была тут же замечена критикой, резко осудившей  столь вызывающий
разрыв   с  плодотворной   классической  традицией.  Обычно  после  подобной
выволочки,  особенно  в  те,  доперестроечные  времена,  поэты   моментально
возвращались к традиционным формам, а верлибры, если и продолжали писать, то
прятали в стол  или несли на хранение  в "саркофаг" Горынина. Но Неонилин
был просто не в  состоянии сочинять по-другому: важная часть мозга, ведающая
рифмами и размером,  безмолвствовала. Ничего, кроме верлибра, не получалось.
Тогда по нему ударили тяжелой артиллерией в партийной  периодике.  Результат
не   замедлил  сказаться:  кафедра  русистики   Эдинбургского   университета
присудила  ему  престижную  премию  имени  Элиота  и  объявила  его  лидером
советского верлибра. В Москве он теперь бывает очень редко, но летает отнюдь
не в  Сыктывкар, а  в Париж, Лондон, Рим, Прагу... Так что в  нашем споре --
должен  ли  человек,  чтобы  достичь успеха,  знать  Карнеги,  -- признаюсь,
победил Неонилин...
     Итак,  я получил в кассе деньги и пошел к скамейке возле Льва  Толстого
за  Витьком,  но его там не  оказалось. Поразмышляв, куда он мог  деться,  и
довольно  быстро догадавшись, я отправился в ресторанную  мойку,  куда можно
было пройти прямо из скверика через служебный  вход. Так и есть. Нахмуренная
Надька  в оранжевых резиновых перчатках  молча ополаскивала бокалы, а Витек,
облокотившись  об  эмалированную  раковину, смотрел на нее долгим  виноватым
взглядом.
     -- Ну, Надь! -- говорил он.
     -- Что -- Надь?
     -- Улыбнись!
     -- Перетопчешься.
     -- Правильно, Надюха!  --  похвалил я. --  Гони его.  От  него  же одни
неприятности. Видишь, тебя из-за  него в  посудомойки перевели. Будешь с ним
встречаться, вообще в уборщицы переведут!
     -- А это не ваше дело! -- буркнула Надюха.
     -- Да! -- подхватил Витек. -- Чего ты в мою личную жизнь лезешь?
     -- Твоя личная жизнь принадлежит литературе. Пошли обедать!
     Я крепко взял Витька под локоть и повел в ресторанный зал, мы сели, и я
огляделся. Возле камина, в самом почетном закутке -- на этом столике  всегда
стоит  табличка  "Заказано",  --  уже  сидели  Анка  и  Чурменяев. Они  пили
шампанское. Он что-то рассказывал, а она смеялась, откидывая назад голову. Я
вскочил,  пошел  к  метрдотельше и оплатил свой  вчерашний счет. Она открыла
ящик  стола и  довольно долго искала мои "командирские" среди перепутавшихся
ремешками часов, похожих на  клубок зимующих змей.  Вернувшись за  столик, я
заказал полноценный обед с тремя закусками и бутылку водки.
     -- Ну, за твое светлое будущее, Витек! -- провозгласил я.
     --  О'кей  --  сказал Патрикей!  -- кивнул он. На первое  был бульон  с
профитролями, и Витек чуть не подавился от  смеха,  потому что  "профитроли"
напомнили  ему  какое-то  крайне неприлично ругательное слово. Когда  мы ели
котлету, подошел заступивший на пост Закусонский.
     -- Как жизнь молодая? -- спросил он.
     --  Амбивалентно, --  скосив  глаза на  мой  правый указательный палец,
отозвался Витек. Я похвалил его взглядом.
     -- Что будем заказывать? -- приступил к делу Закусонский.
     -- Да мы вроде уже... -- самостоятельно буркнул Витек и осекся, заметив
мою недовольную гримасу.
     --  А  вот  что, -- сказал я. -- Для начала,  я думаю, организуй-ка нам
развернутое упоминание  в  обзорной  статье!  Лучше  всего  в  "Литературном
еженедельнике".
     -- Развернутое?
     -- Именно!
     --  Рукопись с собой?  --  деловито спросил Закусонский, по-официантски
что-то помечая в блокнотике.
     Я вынул и  положил перед  ним  папку. Он осмотрел ее  и сделал над  ней
несколько пассов, как экстрасенс.
     -- Та-ак... теплая вещица! Та-ак... Энергетически насыщенная! "В чашу".
Хорошее название -- емкое... -- Он снова черкнул в блокнотике.
     -- Может, возьмешь почитать? -- предложил  я и  почувствовал, как Витек
под столом наступил мне на ногу.
     -- Зачем? -- удивился Закусонский. -- Мне и так все ясно. Четвертак.
     Он  получил деньги  и ушел,  а  я посмотрел на  Витька  взглядом  отца,
которому   обнаглевший  сын  пытается   давать   рекомендации   по   технике
детозачатия. Когда  мы  пили  кофе,  появился  обходчик  Гера.  Предвидя его
приход, я оставил в бутылке немного водки и маслинку на блюдечке.
     -- Благодарствуйте! -- молвил он, выпив и закусив.
     -- Как дела?
     -- Споспешествую.
     -- Интересуются?
     -- Зело.
     --  У меня  просьба: когда мы уйдем,  отнесешь  это  -- вон  ей!  --  я
протянул ему  "командирские"  часы и кивнул  туда,  где,  откидывая  голову,
хохотала Анка.
     --  Всенепременно! -- ответил  Гера  и по-гусарски щелкнул  стоптанными
каблуками.


14. БАБУШКА РУССКОЙ ПОЭЗИИ

     ...Ольга   Эммануэлевна   Кипяткова   жила   в   высотном   здании   на
Котельнической набережной. В каком  году она родилась, никто не  мог сказать
достоверно,  но Блока и  Есенина, если заходил  разговор, Кипяткова называла
соответственно -- Саша и Сережа. От тех времен остался ее знаменитый портрет
"Девушка в  красной  косынке"  кисти  Альтмана.  Однако несмотря  на красную
косынку  и  членство в  РКСМ,  она  прилично  знала  латынь  и  блестяще  --
французский. Все это  наводило на мысль, что  образование Ольга Эммануэлевна
получила как  минимум  в гимназии.  Известно также,  что  ее  четвертый муж,
знаменитый поэт-баталист и  адъютант  командарма Тятина, был  репрессирован.
Именно тогда она написала и опубликовала в "Правде" известные стихи:

     Мы делили с тобой наслаждения,
     Сообща упивались борьбой,
     Но идейные заблуждения
     Не могу разделить я с тобой!

     Однако  звездный час  Ольги Эммануэлевны наступил вскоре  после  войны,
когда  Андре Жид,  приехав  в  Москву, добился встречи  со  Сталиным,  чтобы
уговорить  его  дать некоторые послабления советским гомосексуалистам. Ее на
эту встречу пригласили в качестве переводчицы, потому что штатные сотрудники
французского  отдела  МИДа  оказались лексически  неподготовленными к такому
шекотливому  разговору.  Как  известно,   Сталин  мягко,  но  твердо  отверг
домогательства Андре Жида, но бойкую  миловидную поэтессу заметил и  даже на
прощанье подарил  свой "Краткий  курс"  с  теплой двусмысленной надписью. Об
этом  стало широко  известно,  а  в писательских кругах установилось твердое
мнение  о   больших   связях  Кипятковой  наверху.  И  когда  она,  споря  с
писательским  начальством, говорила: "А вот мы сейчас  спросим у..."  (далее
следовали  имя и отчество текущего государственного лидера) и бросалась к
"вертушке", секретари гурьбой оттесняли ее от опасного телефона, уверяя, что
по такому  пустяковому вопросу не стоит тревожить  небожителя и что  все они
решат в своем профессиональном кругу. Решат, разумеется, положительно!
     Пользовалась  Ольга   Эммануэлевна   своими  баснословными  связями   в
правительстве  и  в сугубо  личных  целях.  Так, одну  смазливую  поэтесску,
отбившую у нее статного  и  перспективного прозаика, она погубила совершенно
изощренным образом. Та пришла на партсобрание в парике, а парики тогда у нас
в Отечестве были еще в диковинку и  стоили больших денег. Так вот, Кипяткова
обвинила  ее  чуть  ли  не  в  злостном глумлении  над  руководством страны,
представленном  в ту  пору, как на грех,  исключительно лысыми, лысеющими  и
облысевающими мужчинами. Несчастная модница пыталась  оправдываться, но лишь
до тех пор, пока в "Правде" не появились стихи Ольги Эммануэлевны:

     Когда страна, в труде изнемогая,
     Меняет русло вековой реки,
     Тебя интересует жизнь другая:
     Мужчины, маникюры, парики...

     Испуганный перспективный прозаик поэтесску тут же  бросил,  и та вскоре
исчезла  с литературного небосклона, мелькнув париком, как случайная комета.
Но  шло  время, и обстоятельства смягчили Ольгу  Эммануэлевну, тем более что
год от года поддерживать  свою женскую очевидность становилось все  труднее:
была засунута в дальний угол шифоньера знаменитая красная косынка, появились
и  платья  с глубоким  декольте, и маникюр, и французские  духи,  и  даже --
парик. Надо  отметить, что на  ошибках  своих Ольга Эммануэлевна никогда  не
настаивала  и  умела сознаться в былых заблуждениях как с  трибуны, так  и в
стихах, за что ее, собственно говоря, всегда и ценили:

     Висит в шкафу походная шинель.
     И красная косынка позабыта.
     Ношу парик, использую "Шанель" --
     Свидетельства налаженного быта!

     В общем, Кипяткова всегда  шла  в  ногу с эпохой. Что ж поделаешь, если
мужчины  так переменчивы: сегодня  их привлекает  в женщине алая косынка,  а
через сорок лет -- парик и призывный запах глумливой парижской парфюмерии.
     Открывшая нам  дверь  Ольга Эммануэлевна была  одета в черное, расшитое
золотыми  дракончиками кимоно, которое непрестанно распахивалось и  обнажало
мумифицированную ножку.  Кроме  того,  на ней  был роскошный  кудлатый рыжий
парик, а лицо свидетельствовало о том, что косметика может почти все.
     -- Ну вот и вы! -- радостно воскликнула она и протянула руку, унизанную
колечками, перстеньками, браслетиками,  каждый  из которых мог во времена ее
молодости стать  поводом  для  серьезнейшего  разбирательства  на  заседании
партячейки.
     -- Вот  и мы! -- Я почтительно наклонился  и поцеловал  сухую ручку, но
так, чтобы губы чмокнули мой собственный большой палец, при этом я незаметно
ткнул Витька в бок локтем, и он протянул хозяйке предусмотрительно купленный
мною букет гвоздик.
     --  О!  -- застонала она,  погрузив лицо  в  букет, и алые цветы  сразу
поседели от пудры.
     Просторный холл  был завешан фотографическими и живописными  портретами
мужчин, среди которых встречались и знаменитости.
     --  А теперь  к столу! --  голосом капризной гимназистки объявила Ольга
Эммануэлевна.
     Стол  был накрыт  на  три персоны.  Посредине стояло серебряное блюдо с
несколькими  ломтиками  сыра  и пучком  зелени, которым  даже Дюймовочка  не
смогла бы прикрыть наготу. Имелось  еще несколько  кусочков ветчины.  И все.
После такого обеда комнатная мышь по-собачьи взвыла бы от голода!
     -- Рассаживайтесь! Вы, должно быть, страшно голодны?  Настоящие мужчины
всегда страшно голодны!
     -- Скорее да, чем нет, -- по моей подсказке молвил Витек и  поглядел на
меня с благодарностью за предусмотрительно плотный обед в ЦДЛ.
     Я  ему  ответил  взглядом,  означавшим:  "Вот  видишь,  важно  во  всем
слушаться старших". Мы сели.
     --  Ах, я совсем  забыла про вино! --  вскрикнула хозяйка и умчалась на
кухню движением агонизирующей газели.
     -- Совсем бабушка с глузду съехала! -- глядя ей вслед, буркнул Витек.
     -- Умри! -- цыкнул я.
     -- О'кей -- сказал Патрикей.
     Ольга  Эммануэлевна  вернулась  с  бутылкой дешевого  сухого  вина  под
пластмассовой пробкой --  такое даже  умирающие  с  перепою ханыги  покупают
только в самых безвыходных случаях.
     -- Требуется мужская сила!  -- прожеманничала она. Витек взял  бутылку,
ловко  поддел  пробку зубом  и  профессионально  разлил  вино  по  старинным
хрустальным бокалам одним непрерывным  движением, не  уронив на скатерть  ни
капли.
     -- О, вы волшебник! -- захлопала в иссохшие ладошки Ольга Эммануэлевна.
-- Вы можете выступать в цирке!
     -- Отнюдь! -- с достоинством и без всякой подсказки ответил Витек.
     Я с грустным  предчувствием  подумал  о  том,  что  Акашин,  как всякое
талантливое  произведение, начинает  жить своей  собственной,  отдельной  от
автора жизнью.  Мы выпили. Взяли по кусочку ветчины,  и начался обед, скорее
похожий на микрохирургическую операцию, осуществляемую по  какой-то странной
необходимости огромными  серебряными старинными  ножами и вилками,  наверное
фамильными.   Хотя   возможен  и  другой  вариант.   Один  из   мужей  Ольги
Эммануэлевны, поэт-пролеткультовец, служил в  ЧК в отделе  реквизиций. Погиб
он страшно: замешкался у стены, расставляя очередную группу приговоренных, и
его по ошибке застрелили свои же.  В истории поэзии  он остался  знаменитыми
строчками:

     Двум сладострастьям охладелым
     Уже не нужен бред строки --
     Так вышибает парабеллум
     Белогвардейские мозги...

     Хотя, возможно, столовая утварь досталась Кипятковой от ее второго мужа
-- богатого  нэпмана,  которого она, уличив в неверности, сама  отвела в ЧК,
где, кстати,  и познакомилась со своим третьим  мужем  и  откуда второй муж,
разумеется,  уже  не вернулся. Впрочем, за последовательность ее мужей я  не
ручаюсь...
     -- О чем ваш роман? -- мелко пережевывая, спросила она.
     Витек посмотрел на меня вопросительно.
     -- О любви... -- сказал я.
     -- Большой?
     -- Конечно.
     -- Дайте, дайте!
     Я сходил в прихожую, достал из портфеля папку и принес ей.
     -- "В чашу", -- прочитала она, нежно  поглаживая картон сухими ручками.
-- "В чашу"... Почему "В чашу"? Это знак?
     -- Вы меня об этом спрашиваете? -- строго по инструкции удивился Витек.
     -- Ну  конечно,  глупый вопрос, --  согласилась  она.  --  Разве  можно
сказать, откуда приходит к нам вдохновение. "В чашу"... А может быть, вы  --
гедонист?
     -- Скорее да, чем  нет, -- ответил Витек, глянув  на мой левый  большой
палец.
     -- Жизнь так мимолетна, что единственное утешение -- длинные романы, --
грустно произнесла Кипяткова. -- Не так ли?
     -- Вестимо, -- сказали мы с Акашиным одновременно.
     -- Вы мне прочтете кусочек? -- Она начала развязывать тесемки.
     --  Обоюдно, -- ответил Витек согласно  указанию  и тревожно пнул  меня
ногой под столом.
     --  Конечно,  конечно...  --  закивала  Кипяткова.  --  Я  сейчас  пишу
воспоминания о  Маяковском. Вообразите,  ведь  он  звонил мне  в тот роковой
день.  Звал...  А  я, глупенькая,  тогда  увлекалась  совсем  другим молодым
человеком.  Не  поехала.  В результате  он умер  на  руках  этой  потаскушки
Полонской. Не могу себе до сих пор простить!
     -- Трансцендентально, -- посочувствовал Витек не без моей помощи.
     --  Да,  в  судьбе  много  трансцендентального...  Я  всегда  верила  в
хиромантию,  даже когда инструктором агитпропа работала. Посмотрите, какой у
меня  Венерин  бугорок! --  и  она продемонстрировала нам  свою пергаментную
ладошку.
     -- Потрясающе! -- воскликнул я. -- А какая линия жизни!
     -- Короткая  линия жизни!  --  пожаловалась  она. --  А как, Виктор, вы
относитесь к Блаватской?
     Я невзначай шевельнул правым указательным пальцем.
     -- Амбивалентно, -- молвил он.
     -- Вы очень образованный юноша. Где вы учились?
     -- Вы меня об этом спрашиваете? -- самостоятельно ответил Витек.
     -- Ах, ну  конечно! -- засмеялась  она. -- Что есть книжная мудрость по
сравнению с внутренним знанием?
     -- Вы обещали почитать воспоминания! -- встрял я, сообразив, что Акашин
готов своевольно вывалить слово, значащееся  в "Золотом минимуме" под цифрой
"6".
     -- Ах,  я  и забыла! --  воскликнула  она, завязала тесемки  и положила
папку на край стола. -- Сейчас принесу...
     Она встала,  кокетливо прикрыла грудь отворотами кимоно и ушла в другую
комнату.
     --  Ты охренел?!  -- шепотом набросился  на  меня Витек. -- Что я  буду
читать?
     -- Не бойся -- до этого не дойдет!
     -- А до чего дойдет? -- осунулся Акашин.
     -- Трудно сказать...
     -- Нет, ты скажи!
     -- Всякое бывает...
     -- Я тебе не трупоед какой-нибудь! -- возмутился мой воспитанник.
     -- Ладно, -- сжалился я, -- если что, скажешь, дал  обет не прикасаться
к женщинам, пока не напишешь своей главной книги. Должна поверить: ей всякие
в жизни попадались.
     -- А зачем эта старая бетономешалка нам вообще нужна?
     -- Понимаешь, у нее комплекс -- каждого мужчину, который ей понравился,
она  тут  же  объявляет  гением. Это  психология.  Как  бы  тебе  попонятнее
объяснить...
     -- Чего  тут  объяснять-то!  Знаю: вот  у моей наумихи хахаль  -- пьянь
пьянью,  алконавт. А  она  всем  говорит: Жоржик в рот  не берет! Чтоб перед
людьми не стыдно было!
     -- Вот! Точно. Если ты ей понравишься -- завтра вся Москва будет знать,
что ты -- гений.
     --  О чем это вы шушукаетесь? -- кокетливо спросила Кипяткова,  входя в
комнату. В руках у нее было несколько машинописных страничек.
     -- О вечной женственности! -- галантно сообщил я.
     -- Ах, шалуны! Вот я принесла. Но сначала -- чай. Виктор, помогите мне!
     Я кивнул, и Витек отправился  следом  за ней  на  кухню.  Вскоре оттуда
донеслось позвякиванье посуды и  поощрительный хохоток, какой обычно издает,
если верить  классике, прихваченная в темном коридоре озорная горничная. Они
вернулись:  Витек тащил  поднос  с  чайником и чашками,  она  -- блюдечко  с
пирогом, по размеру напоминающим помет колибри.
     -- Виктор, вы трудно пишете? -- пригубив чай, спросила она.
     -- Гении -- волы, -- скосив глаза на мой левый мизинец, молвил Витек.
     -- А я, вообразите, после каждой страницы чувствую себя, как после ночи
любви с кем-то огромным и ненасытным.
     -- Обоюдно, -- отозвался Витек, кисло среагировав на мой содрогнувшийся
палец.
     Лексикон  явно  пошел по  второму  кругу,  и  с  разговорами надо  было
заканчивать.
     -- Вы обещали почитать! -- напомнил я.
     --  Да-да, пойдемте  в спальню! Я, как Пушкин, пишу всегда в спальне. Я
вас не шокирую?
     -- Нет,  спальня --  это лучшее из всего, что изобрело человечество! --
заметил я.
     -- Это из Уайльда?
     -- Я всего-навсего цитирую роман Виктора.
     -- О! Ну так пойдемте.
     -- Ольга  Эммануэлевна, --  обратился я. -- Вы очень  обидитесь, если я
покину вас и поручу моего друга вашим заботам?
     -- Страшно обижусь!  -- ответила она  голосом, дрогнувшим от радостного
старушечьего предчувствия.
     -- Не обижайтесь! У  меня  встреча с директором  "Советского писателя".
Они хотят