ого раздумья  сказал Жгутович.  --  Воистину
сказано: "Подобно  тому, как  волны  океана омывают,  лаская, берега, нежная
забота  Провидения  не  покидает  масона,  пока  он  проявляет  добродетель,
умеренность, стойкость ума и справедливость..."
     -- Это ты в энциклопедии прочитал?
     -- А где же еще такое прочитаешь? Зря мы с тобой все это затеяли.
     И он повесил трубку.
     Дело  прошлое, но в ту ночь я  долго  не мог  уснуть,  терзаясь  жгучим
чувством совершенной  непоправимой  ошибки  и  гнетущим  предчувствием,  что
расплата за  нее  будет чудовищна.  Я  проклинал  все:  и  дурацкий  спор со
Жгутовичем, и Витька, и Арнольда с его "амораловкой",  и дуру  Шлапоберскую,
но прежде всего -- собственную самонадеянность и неосмотрительность.
     Среди  ночи  я  проснулся от каких-то странных звуков, вообразив, будто
нас пришли уже  брать. Но  оказалось, что это  проголодавшийся  во сне Витек
встал и  вскрывает  столовым ножом  банку тушенки.  Всю оставшуюся ночь  мне
снился  лесоповал.  Мы с Анкой, оба  совершенно голые, по  колено  в  снегу,
двуручной пилой валили деревья. Почему-то пальмы...


21. СТРАХ И ТРЕПЕТ

     На следующий день,  перед  тем как выйти из  дому, я  растолкал спящего
Витька и строго-настрого приказал: -- К телефону не подходи!
     -- О'кей -- сказал Патрикей, -- не открывая глаз, кивнул он.
     В метро до меня дошуршал обрывок  тихого разговора. Два субъекта с ярко
выраженной инженерной внешностью, загородившись большими черными портфелями,
поставленными на колени, обсуждали вчерашнее происшествие в эфире.
     -- Думаешь, не случайно? -- тихо спросил один.
     -- А у нас случайно кирпичи на голову не падают! -- ответил другой.
     -- Провокация?
     -- Конечно, мы -- прыг, а они -- хоп!
     -- Что делать?
     -- Ничего. Поливать редиску оружейным маслом!
     Это был намек на популярный в ту пору анекдот про деда, схоронившего  в
грядках пулемет и каждый день  поливавшего его маслом, чтобы не  поржавел до
нужного часа. Какие же мы были тогда все-таки наивные дураки!
     А по тому, как сердобольно  глянула на меня старушка администраторша  в
дверях ЦДЛ,  я понял,  что  информация  о  моей причастности  ко  вчерашнему
эфирному скандалу уже овладела массами. Очередь  возле буфета, завидев меня,
дернулась и затаилась. Я встал в  самый конец. Кто-то, пристроившийся сзади,
шепнул, по-прибалтийски растягивая гласные:
     -- Мужа-айтесь!
     Я оглянулся: это был известный литовский поэт Сидорас  Подкаблукявичюс,
автор  знаменитой поэмы "Битва  в дюнах", посвященной подвигу Красной Армии,
освобождавшей  край от фашистского ига. Поэма была даже удостоена Госпремии.
Через   несколько   лет,   когда   Литва   стала   суверенной   республикой,
Подкаблукявичюс  вдруг  объявил,  что  на  самом-то  деле  "Битва  в  дюнах"
посвящена мужественным "лесным братьям", до последней капли крови боровшимся
с  советскими   оккупантами.   Поскольку   поэма   была   написана   сложным
экспериментально-метафорическим языком, выяснить из  текста, кому  конкретно
посвящено  произведение,  оказалось делом  невозможным.  Пришлось  верить на
слово автору. Он стал лауреатом Гедиминовской премии.
     Итак, я оглянулся, но на  мой вопросительный взгляд Подкаблукявичюс  не
отреагировал  никак,  словно  и  не  он воодушевлял  меня свистящим  шепотом
секунду назад. Буфетчица, когда  подошла моя очередь, вопреки  традиции сама
положила  мне  сахар  в  кофе  и  старательно  выбрала на блюде  бутерброд с
ветчинкой попостнее.
     Отойдя  от  стойки, я  внимательно осмотрел  зал  и  решил  подсесть  к
Закусонскому, сокрушенно пившему пиво.
     -- Можно? -- спросил я, кивая на свободный стул.
     -- Теперь все можно!
     -- А что такое?
     -- Что  такое! Предупреждать  надо... Боже, зачем я  про него  написал?
Зачем? А эта дура Шлапоберская еще мою фамилию назвала! Это -- конец...
     -- Может, обойдется.
     --  Не издевайся. Мне уже позвонили из  "Литежа" и сказали, что  больше
сотрудничать  со мной  не будут!  Из "Литобоза" тоже позвонили.  Из "Воплей"
позвонили! Из  "Совраски" позвонили.  Это кошмар! Теперь жду, когда  из  КГБ
позвонят...   ["Литеж"   --  "Литературный   еженедельник".   "Литобоз"   --
"Литературное обозрение".  "Вопли" -- "Вопросы  литературы".  "Совраска"  --
"Советская Россия" -- прим. авт.]
     -- Чем я могу помочь?
     -- Ничем. Я погиб.
     -- Ну хоть что-нибудь может скрасить твою гибель?
     -- Двадцать пять рублей.
     Я отдал.
     В приемной Горынина  было,  как  всегда, многолюдно, но  я не увидел ни
одного просителя. Да и кто ж пойдет выпрашивать материальную  помощь или тем
более машину, когда  хозяин кабинета  не в духе. Верный способ остаться ни с
чем. Секретарша Мария Павловна только грустно взглянула на меня и сказала:
     -- Жди. Освободится, без очереди пущу.
     Сегодня в приемной были не просители, а  письмоносцы. И лица у них были
не  плаксиво-требовательные, но  вдохновенно-бескомпромиссные.  Такова  наша
писательская традиция: как только случается что-то внезапное, сразу же бегут
к  начальству  делегации  с   письмами  протеста.   Их,  кстати,   никто  не
организовывает, это какая-то непроизвольная реакция литературного организма,
вроде икоты. Такое я наблюдал неоднократно, и состав всегда примерно один  и
тот же, независимо от  повода.  А  повод  может  быть  любой:  диссидентская
выходка  вчерашнего  собрата  по  перу,  утеснение арабов  в  Секторе  Газа,
неудачная шутка американского президента в обращении к своему  народу и т.д.
Все делегации, а их было три, встретили мое появление взглядами, выражавшими
различные оттенки и разновидности негодования.
     Самыми искренними и непримиримыми были ветераны партии и литературы  во
главе с женой Бодалкина, который не объявил еще  в ту пору о своем неучастии
в  травле Пастернака. Мужчины были облачены в  костюмы времен пакта Молотова
-- Риббентропа. Женщины держали в руках доисторические ридикюли и кутались в
горжетки,  несмотря на теплый июньский день. Наверняка  они принесли  письмо
протеста  против  издевательства  над  идеологическими  святынями советского
общества. Почему-то  среди них оказался нахмуренный и  раздосадованный своей
безвестностью Свиридонов: прославится он только в августе девяносто первого,
когда  догадается  собрать  иностранных  журналистов и на  их  глазах  сжечь
партбилет.
     Вторая группа, поменьше, смотревшая на меня  с агрессивной гадливостью,
выражала настроения  патриотически мыслящей части  писательского сообщества.
Думаю,  их  петиция  клеймила  антирусский смысл  вчерашнего  недоразумения,
направленного,  по  их  убеждению,  против  вековых  традиций  отечественной
культуры, логическим  продолжением  которой  и даже  вершиной является метод
социалистического  реализма.  На  самом   же   деле  они,  конечно,  считали
соцреализм   интернационалистской   дьявольщиной,  с   трудом,  но  все-таки
переваренной национальным  организмом во благо Отечества.  Одеты они были  с
москвошвеевской  скромностью,  а  Медноструев влез  по такому поводу  даже в
расшитую  украинскую рубаху  и  начистил сапоги  до блеска. В ту же компанию
зачем-то затесалась  свиридоновская жена,  до  сих  пор  ни  в  каком  таком
почвенничестве не замеченная.
     Наконец, самой многолюдной была группа либерально настроенных писателей
-- одетых со  вкусом и европейским лоском, а его в ту пору литератору  могла
придать только творческая командировка за границу. Они тоже смотрели на меня
с осуждением, но  это  было  осуждение  хорового коллектива,  обиженного  на
своего коллегу, который  дал петуха  в самом неожиданном месте. (Запомнить!)
Возглавлял их Перелыгин. Они принесли сразу два письма. Одно  держал в руках
Неонилин,  одетый  в  совершенно антисоветский клетчатый пиджак,  второе  --
огорченный Ирискин,  грустно моргнувший при моем появлении. В первом письме,
скорее всего, они требовали: раз и навсегда исключить  из Союза писателей  и
вымести   из   творческого   процесса   всех   тех,  кто   замахивается   на
гуманистические традиции советской литературы и сеет межнациональную рознь в
писательских  рядах.  Во  втором,  более  мягком  варианте   они,  наверное,
предлагали  срочно  провести   общенародную  дискуссию  о   социалистическом
реализме, а уже  потом независимо  от  результатов выгнать из рядов  всех
недостойных   носить  высокое  звание  советского  писателя...   Среди  этих
свободолюбцев  я  приметил  прыщавую  свиридоновскую  дочку.  Свиридонов-сын
маялся  тут  же  в коридоре,  видимо,  на  тот  случай,  если  появится  еще
какая-либо  группа  письмоносцев.  По-своему  это  было  мудро и  называлось
семейным  подрядом  или  тотальным  охватом идейно-творческого  пространства
силами одной семьи.
     Судя  по обрывкам  разговоров, в  приемной все три  делегации  томились
из-за  того,  что  начальство  никак не  могло  получить конкретные указания
сверху  и  выбрать одно из  принесенных писем для публикации  в  центральной
печати. Шептались, поглядывая на  меня, будто бы  о  вчерашней телевизионной
выходке уже шла речь на  заседании Политбюро, но к какому выводу пришли отцы
государства,  было  пока неизвестно. Однако все  понимали:  от  того,  чьему
письму  отдадут  предпочтение,  чье  письмо  появится  завтра-послезавтра  в
прессе, зависит расстановка сил в литературе на ближайшие годы.
     Между прочим, в кабинете Горынина  имелся специальный несгораемый шкаф,
набитый  сотнями подобных писем, скопившихся за полвека  существования Союза
писателей  и аккуратно  подшитых.  Их публикация уже  в наши годы  могла  бы
полностью  перевернуть  представление  о  литературном  процессе  советского
периода и роли в нем отдельных  популярных писателей, считающихся чуть ли не
отцами нынешнего вольномыслия. Но  в августе девяносто  первого, когда  крах
режима  стал  очевиден  и  толпы  писателей  ринулись  штурмовать правление,
первое,  что  они  сделали  (тут  старались все,  независимо от  направления
мысли),  --  уничтожили содержимое несгораемого шкафа. И только потом,  тоже
сообща, отобрали гербовую печать у несчастного Николая Николаевича, выбросив
его  самого  в  окно  на  клумбу  гладиолусов.  После этой совместной  акции
интересы разошлись, и в результате  ожесточенной потасовки печатью завладели
либерально   настроенные   литераторы,   усиленные   вышедшими   на  свободу
диссидентами  и  раскаявшимися коммунистами.  Неувядаемой славой  покрыли
себя   яростный  Тер-Иванов   и  Свиридонов-старший.  Обладание  печатью   и
определило, в сущности, дальнейшее развитие литературного процесса.  Горынин
до сих  пор не  может простить себе,  что не  успел вывезти содержимое шкафа
куда-нибудь  в  укромное местечко  и не зарыл  гербовую печать где-нибудь  в
клумбе. История российской литературы могла пойти совершенно другим путем!
     Мне, кстати, известен прелюбопытный  и  совершенно достоверный  случай.
Один  мой знакомый в августе девяносто первого, когда многие, даже некоторые
неглупые люди, ликовали, празднуя победу демократии, отправился в ближайший,
всеми  покинутый райком  партии и купил у одиноко дежурившего там пенсионера
за две бутылки водки  шесть  мешков  партийных  билетов,  которые  нестойкие
коммунисты второпях посдавали, трепетно предчувствуя наступление новой  эры.
Дома  он их  разобрал  по  алфавиту  и разместил в  специальных  картотечных
ящиках, загромоздив  полквартиры. Мы тогда посмеивались над  ним. Но  будучи
убежденным  диалектиком и  зная, что история, как моль, движется по спирали,
он на наши насмешки не отвечал и терпеливо ждал. И можете себе  представить,
дождался. В сентябре  девяносто третьего,  когда  Ельцин и парламент вошли в
клинч,  когда  стали поговаривать,  что  все может  вернуться  назад,  народ
потянулся  к моему приятелю.  Мало ли  что! А вдруг? За возвращенный бывшему
владельцу  партбилет  брал  он  недорого,  но, однако,  и  не дешевил. На
вырученные  деньги  он купил  себе двухэтажную  дачу в Кратово и  автомобиль
"ситроен", подержанный, но вполне приличный. Теперь он терпеливо ждет нового
витка  истории и уверяет, что на заработанные  деньги отстроит себе виллу на
Кипре. Я ему, между прочим, верю...
     Внезапно  дверь в  кабинет  распахнулась,  и  оттуда вышел  нахмуренный
секретарь писательского  парткома, а следом за ним, точно  денщик за суровым
офицером,  семенил, озаряясь бессмысленной  комсомольской  улыбкой, кудрявый
юноша  с  ранним,  но  уже  вполне  отвислым брюшком --  лидер писательского
комсомола, насчитывавшего в своих рядах четырех членов, -- больше взять было
негде, так  как  средний  возраст  члена Союза в ту пору превышал шестьдесят
восемь  лет. Ожидающие с надеждой уставились на них.  Но секретарь  парткома
только тихо выругался  себе под нос и вышел из приемной.  Кудрявый, стараясь
шагать в ногу с начальством, последовал за ним. Кто мог тогда подумать, что,
воспользовавшись  начатыми  мной  переменами,  этот  пузатый мерзавец  через
несколько месяцев достанет из стола и  опубликует скандальную повестушку "ЧП
районного масштаба" и не оставит на комсомоле, вскормившем его своей грудью,
живого места!
     -- Заходи! -- кивнула мне Мария Павловна.
     Я зашел.
     В  кабинете  было  три  человека.  Николай  Николаевич  сидел за  своим
столом-"саркофагом",  грустно  обхватив голову.  Журавленко разговаривал  по
телефону.  Сергей  Леонидович   жадно  пил  минеральную  воду  из   горлышка
запотевшей бутылки, а из раскрытого холодильничка сумрачно таращился ледяной
Маяковский.
     -- Явился? -- вздохнул Горынин.
     Я молча кивнул.
     Журавленко  оторвался  от телефона и посмотрел на меня  долгим грустным
взглядом.  Сергей  Леонидович  только болезненно сморщился,  борясь с мощной
газовой отдачей,  неизбежной при одноразовом  поглощении большого количества
нарзана.
     -- Что  же нам с тобой делать?  --  с  суровой  задумчивостью  произнес
Горынин.
     Я покорно  развел руками. По всему, никаких указаний о том, что со мной
и с  Витьком  делать, они  еще  не получали. Иначе  разговаривали  бы совсем
по-другому.
     -- Где Акашин? -- спросил Сергей Леонидович.
     -- Спит.
     -- Уйдет в бега -- будешь отвечать! Я кивнул.
     -- Что  ж  ты нам  такого  проходимца  подсуропил?  --  снова заговорил
Николай   Николаевич.   --  Мы  тут  запросили  его  прежнее  место  работы.
Оказывается, он и там хулиганил! Вот ведь: сначала на бригадира руку поднял,
а  теперь эвона на что  замахнулся! Да и  роман у него,  когда вчитаешься, с
душком! Ясно теперь, на чью мельницу он воду из своей чаши льет! Стыдно!
     Я послушно покраснел.
     Трудно сказать, чем бы закончился разговор,  но в этот момент в кабинет
ворвалась Ольга Эммануэлевна. Она  была страшно взволнована --  парик съехал
на затылок,  как пилотка у солдата  после  марш-броска. Не  замечая меня или
делая вид, что не замечает, она закричала:
     -- Я буду звонить Горбачеву! Я ему все объясню! Меня обманули! Я должна
все  лично  объяснить  Михаилу  Сергеевичу!  Я  ему расскажу  все  про этого
мерзавца Акашина! Все, что знаю...
     И  она  ринулась к  "вертушке". Конечно, это  было явное преувеличение:
всего она, конечно, не рассказала бы. Но испуганные  мужчины  повскакали  и,
образовав стенку, как в футболе во время опасного штрафного удара, заслонили
священный  телефон  своими телами.  Воспользовавшись  суматохой,  я  покинул
кабинет.   Члены  трех  делегаций  встретили  мое  появление   с  брезгливым
любопытством.  Правда,  брезгливость  либеральной   делегации  имела  легкий
родственный оттенок.
     -- Звонят Горбачеву! -- многозначительно сказал  я  и покинул приемную,
заметив,  как  зашевелились  письмоносцы,  перегруппировываясь для броска  в
кабинет.
     Я  спустился  в  туалет и  заперся  в  кабинке,  чтобы  помимо  прочего
перевести  дух и  обмозговать ситуацию.  Неожиданно сверху  появилась рука и
протянула мне бумажку. На запястье я  успел заметить знакомые "командирские"
часы  --  это  был  Чурменяев.  Развернув  листочек,  я прочитал  написанные
печатными буквами по клеточкам слова:

     Сегодня. В 18.00. Перепискино. Улица Довженко, дача 12-А.
     Прошу быть вместе с В. А. и романом. Немедленно.
     Жду. Ч.

     Когда я вернулся домой, Витек уже проснулся и ел.
     -- Какие новости? -- спросил я.
     --  Никаких.  Какой-то  Сахаров звонил  из Горького. Спрашивал меня или
тебя.
     -- Я же тебе сказал: не подходить к телефону!
     -- Ну,  я ему и ответил,  что  никого нет  дома.  Он обещал перезвонить
через два часа...
     И тут раздался звонок, я сорвал трубку.
     Это была моя знакомая телефонистка с  голосом Софи Лорен. Она объявила,
что  за  неуплату  отключает телефон. Полагая,  что  ее  просто  задела  моя
невежливость  во  время  нашего предыдущего разговора, я завел свою  обычную
песню  про необыкновенную мистическую сексуальность  ее  голоса и,  чувствуя
внезапную  неуступчивость, пошел на крайность: пригласил незнакомку к себе в
гости  -- на  чай. В гости она зайти  как-нибудь пообещала, но  сказала, что
телефон все  равно  отключает, так  как  это  распоряжение  самого  высокого
начальства. В трубке щелкнуло, и воцарилась мертвая тишина. Академик Сахаров
напрасно старался теперь дозвониться до меня из своей горьковской ссылки.


22. ПОСЕЛОК ПЕРЕПИСКИНО И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

     Вечером,  в  половине  шестого,  мы  с  Витьком  стояли  на   платформе
"Перепискино". Электричка, только что  привезшая  нас из  Москвы, с шипением
сомкнула двери, прищемив какого-то гражданина, слишком увлекшегося прощанием
с друзьями. Потом  состав  дернулся  и пополз, постепенно набирая  скорость,
дальше -- в Голицыне. Гремящая и все быстрее мелькающая зеленая стена поезда
вдруг оборвалась, и мое тело, подхваченное какой-то мгновенной невесомостью,
шатнулось к  обрыву  платформы,  вниз  --  к  призывно  гудевшим  рельсам. Я
невольно ухватил Витька за руку.
     -- Ты чего? -- спросил он.
     -- Все нормально... Ты все равно не поймешь! -- отмахнулся я, приходя в
себя.
     -- Чего ж тут непонятного? У  меня так в метро  часто бывает: как будто
на рельсы сдувает.
     Чтобы  скрыть  неловкость,  я  переложил завернутую  в  газету папку "с
романом" под мышку и  из-под руки  посмотрел  вслед  удалявшейся электричке:
хвостовой  вагон,  расцвеченный  с  торца  ярко-красными  полосами, был  еще
отчетливо виден. На обратном пути  в Москву машинист просто перейдет в  этот
вагон -- и хвост превратится в голову. Такова же переменчивость жизни!
     На автобус мы,  разумеется, опоздали  и  решили не ждать  следующего, а
пойти пешком. Это примерно два километра, если идти не по шоссе, а напрямик,
через  старинный сосновый  бор. Тропинка, усыпанная  хвоей, во многих местах
бугрилась толстыми,  похожими на варикозные вены  корнями  высоченных сосен.
Витек  споткнулся, выругался и  стал  внимательнее смотреть  под ноги.  Я же
хорошо знал эту тропинку. Сколько раз я мчался по ней, трепеща нетерпеливыми
крылышками вожделения, к горынинской даче. Однажды я тоже зацепился ногой за
корень, набил себе здоровенную шишку, и неутомимо-нежная Анка всю ночь звала
меня  "мой  носорожек".  Кто  знает, возможно, если б  шишка не сошла, мы бы
никогда не расстались и я бы навсегда остался "ее носорожком"? Кто знает...
     Был  теплый  июньский  день, а  точнее,  тот переломный  миг дня, когда
солнце  еще ярко бьет  сквозь прорехи сосновых крон,  но в воздухе уже  реют
острые  вечерние  запахи,  а  в  тенях,  отбрасываемых  деревьями,  начинает
накапливаться мрак будущей ночи. (Почти Бунин! Запомнить.)
     -- Хорошо! -- шумно вздохнув, сказал Витек. -- Как у нас в Мытищах!
     Поселок  Перепискино называется  так потому, что построили его недалеко
от деревеньки Переписки. А сама деревня называлась так потому, что  в начале
прошлого  века  ею  владел  один  страшно  занудливый   старикашка,  который
постоянно