ть интеллектуального труда спихнув  на
оставшиеся   бодрствовать   десять   процентов.   Вероятно,   под   влиянием
"амораловки"  эти  "ленивые" проценты  просыпаются и начинают вкалывать, как
комсомол на строительстве Магнитки... Вскоре я  уже бодро стучал по клавишам
машинки:

     ЗОЛОТОЙ МИНИМУМ НАЧИНАЮЩЕГО ГЕНИЯ
     1. Вестимо
     2. Обоюдно
     3. Ментально
     4. Амбивалентно
     5. Трансцендентально
     6. Говно
     7. Скорее да, чем нет
     8. Скорее нет, чем да
     9. Вы меня об этом спрашиваете?
     10. Отнюдь
     11. Гении -- волы
     12. Не варите козленка в молоке матери его!

     В  итоге  на составление  лексикона у  меня ушло  двадцать минут. И все
предшествовавшее  развитие мировой  культуры! Перечитав список выражений,  я
остался  доволен:   если  б  мне  посчастливилось   вступать  в  литературу,
вооруженным этими двенадцатью фразами,  моя судьба  могла  сложиться  совсем
по-другому. Впрочем, у меня еще все впереди!
     Понятно,   что  пользоваться  столь  совершенным  орудием  общения  без
инструкции  Витек  не  сможет.  И,  поразмышляв,  напротив  каждой  фразы  я
нарисовал, как умел, по человеческой пятерне. Получилось что-то вроде азбуки
для  глухонемых:  каждому выражению соответствовал определенный оттопыренный
палец. Сначала, как говорят профессионалы, "задействовалась" правая рука:

     "Вестимо" -- мизинец.
     "Обоюдно" -- безымянный палец.
     "Ментально" -- средний.
     "Амбивалентно" -- указательный.
     "Трансцендентально" -- большой.

     Далее эстафету принимала левая рука:

     "Скорее да, чем нет" -- большой палец.
     "Скорее нет, чем да" -- указательный.
     "Вы меня об этом спрашиваете?" -- средний.
     "Отнюдь" -- безымянный.
     "Гении -- волы" -- мизинец.

     И наконец, указательный и средний пальцы,  выставленные "рожками", или,
иначе говоря, буквой "V" (символ нашей с Витьком грядущей победы  над силами
литературного  зла), обозначали двенадцатую фразу  -- "Не варите  козленка в
молоке матери его!". Наблюдательный читатель, конечно, уже заметил, что мной
пропущено  короткое  словечко  под  цифрой "6" (см. "Золотой минимум").  Все
верно! Это словечко в писательском обиходе, особенно при неформальном обмене
мнениями  о   качестве  произведений  товарищей  по  перу,   используется  с
наибольшей частотой и выразительностью. Чтобы оградить моего незамысловатого
Витька,  знающего это слово с малолетства, от  соблазна свести все богатство
"Золотого минимума" к шестому пункту, я решил поставить на него своеобразную
защиту,  наподобие той, которую  авиаконструкторы  называют  "защитой  от
дурака":  напротив  соблазнительного  словечка я нарисовал сразу две  руки с
двумя оттопыренными большими пальцами.
     Работа  была закончена... Но возбудившиеся девяносто процентов никак не
хотели угомониться. Тогда я заправил в "Эрику" чистую страничку и, пользуясь
остаточным действием "амораловки",  стал  добивать моих  шинников. Последняя
глава  представляла  собой  задушевную  беседу с директором  завода. Ее  мне
пришлось сочинить от начала до конца, потому что диктофонная запись беседы с
этим  человеком являлась  тяжким  звуковым  свидетельством  неравной  борьбы
руководителя производства с нормами русского языка. А вот на бумаге разговор
получился острый, глубокий,  искрометный, и в  конце директор  мне рассказал
даже о том, что узоры на белой коре берез, растущих под окнами его кабинета,
напоминают  ему  еще  не  расшифрованный язык мудрой природы. Ведь она хочет
докричаться до  человеческой цивилизации, повернувшей свои рубчатые покрышки
совсем не в ту сторону...
     Окончание работы ознаменовалось звуком спускаемой  в клозете воды. Этот
звук у нас в  доме напоминает  нечто среднее  между  боевым  кличем  пьяного
команчи и заводским гудком,  которым в эпоху тотальной  нехватки будильников
поднимали  рано  утром  на  работу   окрестный   рабочий  класс  и  трудовую
интеллигенцию. Я оглянулся:  в дверях стоял полупроснувшийся Витек в длинных
и  цветастых, как у  Волка  из "Ну,  погоди!", трусах. В  толстых пальцах он
механически крутил  кубик  Рубика --  эта  разноцветная  головоломка  всегда
лежала у меня в туалете, чтоб не давать восторжествовать тужащейся плоти над
парящим духом. Сегодня кубик Рубика почти забыт, но в те  времена гексаэдр с
разноцветными гранями был чрезвычайно популярен. А еще в цветные  квадратики
я вписал  весь алфавит, и  при  вращении буквы складывались  в  замысловатые
словечки.  Как  известно,  даже   самое  нелепое  буквосочетание  что-то  да
означает.  "Абракадабра", например, по-древнееврейски  значит "мечи  свою
молнию даже в смерть!".
     -- Трансцендентально! -- воскликнул я. -- Так и будешь ходить?
     -- Чего? -- оторопел Витек.
     -- Трансцендентально -- это хорошо, клево...
     -- Ништяк, -- подсказал Витек.
     --  Да. Ништяк. Вот так и будешь теперь ходить с кубиком, и если кто-то
спросит, зачем тебе он, ответишь: "Ищу культурный код эпохи..." Повтори!
     -- И-ищу к-культурный код э-э-эпохи... -- неуверенно повторил он.
     -- Не хмурься! Улыбнись!
     Витек  озарился  светлой  улыбкой  идиота,  которому  пообещали  купить
мороженое.
     -- Нет, не так! Ты не так должен улыбаться.
     -- А как?
     -- Как? -- я задумался. -- Как...
     В  этой  улыбке должны  воссоединиться горечь бытия, мед  воспоминаний,
дерзость сердца и усталость души... Как? Я улыбнулся так, как мы  улыбаемся,
если на  улице  вдруг встречаем  женщину,  в  которую когда-то были  безумно
влюблены,  а  теперь  увидели  ее  расплывшейся,  увядающей  домохозяйкой  с
набитыми  сумками в  руках и  гирляндой  из рулонов  туалетной  бумаги через
плечо.
     -- Понял?
     --  Вроде понял,  --  кивнул  Витек.  После нескольких попыток  у  него
получилось нечто подходящее. И тогда я приказал ему одеться.
     -- В это? -- обиделся он. -- Я не шаромыжник...
     -- Да, в это! Одевайся!
     -- Иди ты знаешь куда!
     -- Мы же с тобой договорились! Ты выполняешь все, что я тебе говорю!
     -- Надо мной же смеяться будут, -- захныкал Витек.
     -- Это мы над ними смеяться будем, когда ты премию Бейкера получишь.
     -- Какую еще премию?
     -- Как-нибудь расскажу. Одевайся!
     Он напялил на  себя  разложенную  на полу одежду --  и эффект превзошел
самые   смелые   ожидания:  передо  мной   стояла   живая  загадка  русского
национального характера и, тихо матерясь, разминала тесноватые сапожки.
     -- Разносятся, -- успокоил я.
     Обойдя Витька со всех сторон и поправив на лбу алую ленточку с надписью
"Wimbledon", я отошел на несколько шагов и  еще раз  осмотрел моего питомца,
щурясь и  складывая  губы гузочкой, как это  делают на вернисажах  некоторые
посетители, подчеркивая таким образом свою причастность к миру искусства.
     -- Вращай кубик! Энергичнее! Ментально...
     -- Чего? -- переспросил Витек.
     -- То, что надо, -- объяснил я.
     -- Ты надо мной насмехаешься, что ли?
     -- Отнюдь...
     --  Насмехаешься,  --  помрачнел  Витек. --  Знаешь,  я  не  хочу  быть
писателем. Я  лучше  назад... Бригадир  --  мужик отходчивый --  возьмет.  И
Надюха тоже вроде не злопамятная...
     -- Не вари козленка в молоке матери его! -- строго сказал я.
     Еще вчера  утром я бы  с  восторгом  воспринял этот  Витькин  отказ. Но
сегодня нет! Я уже  вступил  на  тропу  войны с  идиотизмом  жизни и смывать
боевую  раскраску  не   намерен.  Я  успокоюсь,  только  заполучив  в   руки
кровоточащий скальп этой подлой людской несправедливости! Я успокоюсь только
тогда, когда вся эта  литературная сволочь будет лебезить и заискивать перед
простодушным чальщиком, которого я снарядил в гении!
     Взяв со стола листочек с лексиконом, я протянул его Витьку:
     -- Учи слова!
     Он принял страничку и, медленно шевеля губами, начал читать по пунктам,
оттопыривая при этом указанные в бумажке пальцы.
     -- Понял систему? -- спросил я.
     -- Вроде понял...
     -- Давай проверим!
     -- Давай.
     Я показал ему правый мизинец.
     -- Вестимо, -- сказал он.
     Я показал ему левый указательный палец.
     -- Скорее  нет, чем  да, -- неторопливо сверившись  с бумажкой, ответил
он.
     -- Хорошо! Но учти, это я сейчас тебе пальцы  к самому носу подставляю.
При посторонних я  буду  делать  тебе знаки  незаметно.  Знаешь,  вроде  как
поигрывая пальцами... Давай порепетируем.
     -- Давай.
     Я  сел  на  диван  в  непринужденной  позе  и,  похлопывая  ладонью  по
подушке-думочке, неожиданно выставил правый большой палец.
     --   Транс...   --  скосив  глаза  в   бумажку,  забормотал  Витек,  --
транс...детально...
     -- Транс-цен-ден-таль-но, -- по слогам подсказал я.
     -- Транс... транс...  дентентально... Через  полчаса он выговаривал это
слово так, точно окончил Оксфорд.
     --  Молодец! Просто молодец!  -- подбодрил я. -- Но учти, ты должен все
это делать без шпаргалки, на память...
     -- О'кей, -- сказал Патрикей! -- кивнул он.
     -- А как тебе  вообще моя система? -- с плохо скрытой гордостью спросил
я.
     -- Говно! -- не глядя в лексикон, бухнул Витек. Я взвился с дивана:
     -- Запомни раз и навсегда: это  слово ты никогда  не должен произносить
без  команды! Никогда!  Команда  --  два  больших пальца!  Не  один,  а два.
Запомни! Порепетируем. Допустим, тебя  кто-то спрашивает: "Виктор, а  как вы
относитесь к прозе Чурменяева?" -- Сказав это,  я  резко выставил вперед два
больших пальца.
     --  Говно!  --  ответил Витек,  почему-то произнося "г"  на  украинский
манер, отчего слово зазвучало еще обиднее и неприличнее.
     -- Молодец! -- похвалил я и медленно повернул пальцы вниз.
     -- А это что значит? -- спросил он.
     --  Так римляне приказывали гладиаторам добить жертву. Но это можешь не
запоминать -- тебе не понадобится. Иди мой руки, будем завтракать!


8. С КЕМ ВЫ, ПОДМАСТЕРЬЯ КУЛЬТУРЫ?

     На  следующий день я повез  экипированного  и  обученного Витька в  Дом
литераторов. В метро пассажиры оглядывали Акашина с  недоумением, из этого я
сделал вывод, что одел моего воспитанника именно так, как надо!
     Если  вы  спуститесь   в   московское  метро   и  доедете  до   станции
"Баррикадная"  (революции  нужны хотя  бы для  того,  чтобы давать  названия
станциям и площадям), а потом, поднявшись наверх по  эскалатору и оказавшись
в городе, повернете налево и пересечете ревущее, пропахшее выхлопными газами
Садовое кольцо, то окажетесь  в самом начале Большой Никитской, бывшей улицы
Герцена. Точнее сказать, вы окажетесь в самом ее конце, ибо начинается она с
противоположной стороны, почти от  кремлевских стен. А если  вы пройдете  по
улице  Герцена  буквально  несколько  шагов,  то очутитесь  возле  массивных
дверей, выполненных в министерском стиле  пятидесятых годов. Теперь рядом со
входом укреплена табличка:

     КЛУБ ПИСАТЕЛЕЙ

     Но в ту пору там была другая вывеска:

     ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ДОМ ЛИТЕРАТОРОВ ИМЕНИ А. А. ФАДЕЕВА

     Надо ли объяснять, что если у тебя нет  писательского билета, то в этот
храм литературы ты просто так не пройдешь! Кстати, первый раз меня провел  в
ЦДЛ Костожогов, но  я только  потом узнал, что это был именно  он. Я  маялся
возле дверей и вдруг услышал вопрос:
     -- Хотите зайти?
     Вопрос  задал невысокий  человек, одетый с той аккуратной заурядностью,
которая забывается  через минуту, и  если даже следователь по  особо  важным
делам будет тебя потом пытать, во что же все-таки  был  одет тот человек, ты
никогда не  вспомнишь.  Впрочем, одна деталь осталась: у него был вытершийся
кожаный портфель с ручкой, обмотанный синей изоляционной лентой...
     -- Нет, я жду друга! -- самолюбиво ответил я.
     Он  внимательно  посмотрел на  меня  и  улыбнулся.  У  него было  очень
странное  лицо --  пергаментное, нездоровое,  покрытое  бесчисленными, очень
мелкими и как  бы ломкими  морщинами. Это было лицо ребенка, вдруг узнавшего
какую-то страшную тайну и под  бременем этой тайны внезапно постаревшего.  А
вот глаза не состарились и остались  яркими-преяркими. Я  долго потом не мог
понять,  кого  же  он  мне  напоминает,  а  потом  сообразил.  Когда  я  был
школьником, мы ездили с классом в Ленинград и там ходили в Кунсткамеру. Меня
страшно поразил  заспиртованный в огромной стеклянной банке младенец, у него
тоже  была  серая,  почти  обесцвеченная,  пугающе  неживая  кожа  и  широко
раскрытые, абсолютно живые, яркие-преяркие  голубые глаза...  Этот  младенец
потом мне долго снился. (Не запоминать!)
     --  Да  ладно  вам,  --  продолжая  улыбаться,  сказал  Костожогов.  --
Пойдемте!
     Администраторша, увидав меня, бдительно напружинилась.
     -- Это со мной! -- пояснил Костожогов.
     -- Вижу! А вы-то кто такой? -- сварливо спросила она.
     --  Я?  А, ну  конечно... -- Он  стал, растерянно  улыбаясь, шарить  по
карманам. -- Неужели забыл...
     На  физиономии  администраторши  уже  начало  вырисовываться  торжество
вознагражденной бдительности, но тут Костожогов нашел свой билет.
     -- Проходите, -- разочарованно разрешила она. Мы вошли.
     -- Редко бываю.  В лицо  не  узнают.  Забыли...  --  словно  извиняясь,
объяснил он. -- А вы первый раз здесь?
     -- Да-
     -- Кофе хотите?
     -- Хочу.
     Мы  вошли  в  буфет,  который,  как  я  впоследствии  узнал,  назывался
"Пестрым",  потому что  стены были  разрисованы литературными карикатурами и
испещрены разными смешными строчками и эпиграммами.
     У поэта Васи Муравлева
     Не Пегас, а старая корова...
     или:
     Если сидишь над романом, пупея,
     Это уже не роман -- эпопея!
     Он  посадил  меня за столик, отошел к  буфетной стойке и вернулся через
некоторое время, неся  бутерброды и поставленные  на тарелку четыре кофейные
чашечки: в двух был действительно кофе, а в двух других -- коньяк.
     -- Угощайтесь!
     Я выпил, Костожогов пригубил.
     -- Ешьте бутерброды, -- посоветовал  он, заметив мое смущение. -- Стихи
пишете?
     -- Да.
     -- Дело хорошее. Чтобы научиться понимать чужие стихи, надо обязательно
попробовать писать самому. Хотите почитать?
     -- Хочу! -- с вызовом сказал я.
     -- Читайте...
     Минут  сорок  я,  по-дурацки  завывая,  читал  стихи,  а  он  слушал не
перебивая:  в  неудачных  местах   улыбался  с  каким-то   совсем  необидным
сочувствием,  а  в  удачных  --   вдруг  на  миг  поднимал   на   меня  свои
яркие-преяркие  глаза,  а потом  снова упирался  взглядом в стол.  Наконец я
закончил и вопросительно посмотрел на него.
     -- Недурно. Вы человек способный. Но это ничего не  значит. Дорога в ад
вымощена не  столько  благими намерениями, сколько  талантами.  У  человека,
обладающего талантом, два пути  -- он может стать  или подмастерьем дьявола,
или подмастерьем Бога. Первое проще и доходнее. Второе --  почти невозможно.
И очень опасно.
     -- У Бога опасно? -- удивился я.
     -- Да, именно так. Выбирайте!
     -- А третьей дороги нет?
     -- Есть, конечно... Не писать.
     -- А талант, значит, зарыть? -- надменно полюбопытствовал я.
     --  Вы никогда не задумывались, почему самые красивые женщины уходили в
монастырь?
     -- Почему?
     -- Потому  что  лучше  зарыть  талант  в  землю,  чем распорядиться  им
неверно. Каждое неверное  слово -- пуля,  выпущенная в  чужое  сердце. Когда
писатель  это  осознает,  он  иногда  берет  револьвер  и  стреляет  в  свое
собственное   сердце...  Ну,   не  расстраивайтесь!  Я,  наверное,   немного
сгустил... Вы сюда часто ходите?
     -- Первый раз.
     -- Извините, я, кажется, уже спрашивал об  этом. Не ходите сюда больше!
По  крайней  мере,  до тех пор,  пока  не  поймете,  у  кого вы хотите  быть
подмастерьем...
     -- А вы поняли?
     -- Понял. Но не сразу. Я  очень долго соблюдал нейтралитет. Пытался. Но
это долгая история... Если интересно, заезжайте как-нибудь ко мне в Цаплино.
Я работаю в сельской школе.  Представляете -- деревянная, одноэтажная школа,
у нас  даже  звонка нет. Когда наступает перемена,  завхоз  звонит в большой
колокольчик.  А возле  школы  огромный вяз, к  которому французы привязывали
лошадей, идя на Москву... Представили?
     -- Неужели еще есть такие школы?
     -- Есть. Приезжайте.
     Он  вынул  из  портфеля  тонкую ученическую  тетрадку,  вырвал  листок,
написал адрес. Потом встал, пожал мне руку и ушел. Несколько минут я сидел в
одиночестве. Потом ко  мне подошел  странный  человек в  лоснящейся замшевой
куртке и, не отрывая взгляд от недопитого костожоговского коньяка, спросил:
     -- Вы вновь присовокупившийся?
     --  Скорее  да,  чем нет... -- растерянно  ответил я, не совсем понимая
вопроса.
     -- Поспособствуйте коньячком!
     Позже я навел о  Костожогове справки и выяснил, что в юности он написал
знаменитую  поэму об обороне Царицына, и  хотя,  конечно, в обороне  молодой
поэт  лично не участвовал, вещица удалась и была сразу  включена в  школьную
программу.  Автор  получил  за  нее Сталинскую  премию  и  орден.  В  старых
учебниках под  портретом так  и написано: "Н. Костожогов, поэт-орденоносец".
Он был  знаменит,  богат и  страшно плодовит. Его стихи без конца  издавали,
переиздавали,  читали  с   эстрады,  по  радио,  даже  пели...  Его  дача  в
Перепискино была самой  большой,  богатой и  хлебосольной. Женат  он был  на
популярной  киноактрисе, игравшей  в  тогдашних фильмах  боевых  деревенских
девушек, которые по ходу сюжета становились то  певицами, то летчицами, а то
и председательницами колхозов. Рассказывали, что жену ему  нашел сам Сталин,
предварительно  удостоверившись в  ее всевозможных  положительных качествах.
Костожогова  прочили  на  место Фадеева, поскольку  тот часто  запивал и  не
справлялся  с  многочисленными обязанностями.  И вдруг  Костожогов исчез.
Сначала вообще думали, что его посадили. Но потом выяснилось: нет, он просто
однажды утром  ушел  со своей перепискинской  дачи с  чемоданчиком  белья  и
связкой  книг и обнаружился  через некоторое  время в  глухом  Подмосковье в
качестве  обыкновенного учителя  литературы  цаплинской  сельской школы. Это
классик-то!
     Тогда возникла версия, будто он застал свою жену то  ли с самим вождем,
то ли  с кем-то из членов Политбюро, а жена вместо раскаяния, как говорится,
рассмеялась ему в лицо. Ничего невероятного в этой версии, конечно, нет, тем
более что как раз накануне Костожогову ни с того  ни с сего влепили еще одну
Сталинскую  премию.  Но  имеется  все-таки  некая  странность.   Жена  очень
переживала его уход, ездила  к нему в Цаплино, умоляла вернуться, а когда он
отказался  --  с горя запила,  перестала  сниматься  и  через  несколько лет
умерла.  В опустевшую дачу  въехал  сначала какой-то  песенник,  а  потом --
Горынин,   как  раз  прошумевший  своей   пьесой   "Прогрессивка".  Потом  о
Костожогове  стали  говорить  то,  что  всегда говорят о  литераторе,  вдруг
переставшем печататься,  -- "исписался". (Как будто писатель -- это стержень
от  шариковой ручки!) Но вдруг в одном  неприметном журнальчике появился его
маленький рассказ о  деревенской жизни, такой по тем временам необычный и
вызывающе  честный,  что,  несмотря  на  неприметность  журнала,  публикация
вызвала целый шквал разгромных статей, а закончилось все снятием с должности
главного редактора. Костожогова хотели сначала  исключить из Союза писателей
за   клевету   на   советское   село,  даже   термин   такой   появился   --
"костожоговщина", но  потом  пошел  слух,  будто  писатель  из-за  жизненных
обстоятельств попросту  тронулся умом, и его оставили  в покое. С тех пор он
нигде не печатался и только изредка бывал в Москве. Говорили, он приезжал на
могилу жены, похороненной  на Новодевичьем, и по старой памяти раз или два в
год появлялся в ЦДЛ. Видимо, в один из таких приездов я его и встретил.
     Честно   говоря,  разговор  с  ним  произвел  на  меня   такое  сильное
впечатление, что я реш