еешь  писать. А  кто  умеет? Кто?! Хемингуэй  застрелился,
когда понял, что он всего-навсего раздутый критиками  репортеришко. (Х-х-эк!
--  я срубил еще один кустик крапивы.) Рембо  в  восемнадцать лет плюнул  на
стихи  и занялся  торговлей. (Х-х-эк!) Гоголь вообще понял,  что  ничего  не
умеет, и сжег "Мертвые души". (Х-х-эк!)
     -- А что же мы тогда в школе проходили?
     --  То,  что  осталось!  Бабель  по  двадцать  раз  переписывал  каждую
страницу. Будет человек, который умеет писать, переписывать по двадцать раз?
И ты  считаешь, все  они  умели  писать?  (Х-х-эк!) И потом, писать  тебе не
придется. Ты будешь только говорить... Говорить ты, надеюсь, умеешь?
     -- Смотря о чем... Я же ничего не знаю.
     --  По крайней  мере, ты уже знаешь, что ничего  не  знаешь! Это  очень
немало! Те люди, которых ты  вчера видел  в ЦДЛ, не знают и этого. (Х-х-эк!)
Они способны лишь раздувать щеки и повторять десяток-другой  заученных фраз.
Этим  фразам я тебя научу. Это --  пустяк.  Через  неделю о  тебе заговорят.
Через месяц о тебе начнут писать. -- Боясь, что Витек откажется от участия в
споре, я мобилизовал  все свое красноречие. --  Через два месяца тебя станут
узнавать на улицах. Через три ты будешь летать на международные симпозиумы в
Париж и Ниццу, ездить на собственном автомобиле и, как от мух, отбиваться от
таких женщин, по сравнению с которыми твоя Надюха --  пособие по сексуальной
безработице! (Х-х-эк!)
     Я огляделся и обнаружил,  что прилично-таки выкосил на полянке крапиву.
И  еще я вдруг подумал, что теплые  черточки и пятна  на белой коре стоявших
вокруг берез не что иное, как не расшифрованная до сих пор письменность, и с
ее помощью природа пытается рассказать нам  что-то очень  важное,  но  мы  в
нашей  жалкой суете  не  понимаем  ее великодушного  порыва.  "Неплохо",  --
подумал я и решил приберечь эти соображения для "главненького".
     Я снова подошел к Витьку:
     -- Ты все понял?
     -- Туда-сюда... фифти-фифти.
     --   Витек,   а   ты   случайно   английским   не  владеешь?   "О'кей",
"фифти-фифти"...  А то давай,  будем всем  говорить,  что  ты сразу  на двух
языках пишешь, как Набоков?!
     --  Не-е,  -- засмущался  Витек.  --  Это  у  нас  на  стройке  студент
подрабатывал. Я и запомнил...
     -- Ладно, тогда ограничимся великим и могучим. Но все это у нас с тобой
получится, если ты будешь делать  и говорить только  то,  что я скажу!  Даже
спать с теми женщинами, на которых я покажу!
     -- Нам однохренственно. А Надюха меня еще вспомнит!
     -- Согласен?
     -- О'кей -- сказал Патрикей!
     Я остановился, занеся прутик над маленьким нежно-матовым крапивеночком.
Мне вдруг стало жалко его.
     -- А теперь ты можешь мне задавать вопросы. Любые!
     -- Любые?
     -- Любые...
     -- Зачем тебе-то этот эксперимент?
     -- Мне?
     -- Тебе.
     Я стоял и разглядывал трогательно-зубчатый  крапивный кустик,  покрытый
серебристо-стрекучими,  похожими на  младенческий  пушок  ворсинками.  Чтобы
ответить  на  вопрос,  я  должен  был  рассказать Витьку про  все. Про моего
неведомого папу, про маму-машинистку, печатавшую за занавесочкой до глубокой
ночи   чьи-то  кандидатские  и  докторские  и  верившую,   что  когда-нибудь
перепечатает и  мою  диссертацию. Про  то, как  я сидел перед операцией в ее
душной многолюдной палате и она, уже зная, что никогда не будет печатать мою
диссертацию, шептала бескровными  губами: "По сорок копеек не соглашайся, по
сорок  копеек за страницу -- дорого!" Я  должен был рассказать о том, как  с
третьего раза  поступил  в университет и как меня любили однокурсники, сынки
больших начальников, за то, что я  в любое время суток мог достать водку.  О
том,  как  однажды  после  пьяной  вечеринки  гордая  однокурсница,  которая
настолько  мне  нравилась,  что   я   боялся  дышать  в  ее  сторону,   сама
напросилась со мной в койку. Она никак не могла залететь от нашего общего
приятеля, а ей очень хотелось за него  замуж, ибо его папа трудился ректором
института торговли. Я должен был рассказать о том, как я  принес свою первую
повестушку  одному классику на отзыв. Он прочитал, похвалил и даже предложил
напечатать ее под своим именем, выплатив мне пятьдесят процентов гонорара. Я
проплакал целую ночь и согласился. Я  должен был  рассказать ему об  Анке, о
том, как она, прекрасная и  хмельная,  хотела вскрыть себе  вены маникюрными
ножницами, чтобы доказать  свою любовь, а через два дня вышвырнула меня, как
надоевшего щенка... Я должен  был рассказать ему еще тысячу разных -- важных
и неважных -- историй, событий, случаев, без которых жизнь другого человека,
других  людей  всегда  кажется   утомительной  массовкой,  фоном  для  твоей
собственной жизни, единственной и неповторимой, нежной и трепетной,  как вот
этот  маленький  крапивный  кустик. Я должен был  объяснить,  что, сделав из
него, полудурка, знаменитого писателя, я смогу  доказать  всему миру,  но
прежде всего самому себе, нечто неимоверно важное, такое неподъемно  важное,
чего не в силах  доказать никто. Даже Костожогов... Впервые в бездарной моей
жизни  я  буду  не  бумагомарателем,   сочиняющим   полумертвых   героев,  а
вседержителем, придумывающим живых  людей! У меня получится. Не знаю как, но
получится! Вот  оно, мое "главненькое"! А "Масонская энциклопедия" Жгутовича
в этом споре такая же никчемная дрянь, как позавчерашний трамвайный билет...
     -- Значит, ты интересуешься, зачем мне все это нужно? -- весело спросил
я.
     -- Ага.
     -- Не вари козленка в молоке матери его!
     -- Чего? -- оторопел Витек.
     -- А это первая фраза из тех, что тебе придется запомнить!
     И  я  не стал  срубать  прутиком  бедненького  крапивеночка,  я  просто
каблуком вдавил его в замусоренную землю.


7. ОГОНЬ, ВОДА И ФАЛЛОПИЕВЫ ТРУБЫ

     Когда я  привез Витька  к  себе домой,  он совершенно  ослаб:  действие
"амораловки" закончилось. Я уложил его спать в чуланчик-кладовку, где всегда
у меня готова раскладушка для заночевавшего гостя.
     -- Спи, -- напутствовал я. -- И пусть тебе приснится, как ты гуляешь по
Парижу с самой красивой женщиной. У тебя много денег. Ты знаменит. Спи!
     -- А можно я с теми же деньгами по Мытищам гульну?
     -- Можно.
     -- О'кей -- сказал Патрикей! -- отозвался Витек и закрыл глаза.
     Потом  я  решил повторить свой  вчерашний трудовой подвиг, хотя  в душе
подозревал,    что    это    было     всего-навсего    странным    стечением
психофизиологических обстоятельств, наподобие  того, как испуганный собаками
прохожий  вспрыгивает на дерево,  откуда  потом не может  слезть.  Я  махнул
граммов   пятьдесят   настойки,   подождал,   пока   начнется   действие   и
соблазнительные  мыслеформы  слетятся  ко мне,  словно воробьи  на горбушку.
Потом,  учитывая  свой  предыдущий  опыт,  глубоко  вздохнул  и  по-йоговски
задержал дыхание:

     Владыкой стану мира я,
     Лишь только сублимируя.

     Однажды, немало лет спустя после всех этих событий, уже став популярным
эпиграммушечником,   я   выступал   на   товарищеском   банкете   участников
всеэсэнгового  семинара   психоаналитиков,   и   там  это  двустишие   имело
грандиозный успех.  В меня даже влюбилась знаменитая и достаточно хорошо для
доктора наук сохранившаяся психоаналитесса, с которой сразу после банкета мы
поехали ко мне домой. "Завоеватель! -- шептала она всю дорогу, прижимаясь ко
мне.  -- Мой копьеносец!" Мы приехали. Затем был краткий постельный официоз,
пресный, как кумырская  лепешка, а потом  всю  ночь она читала мне  главы из
своего исследования "Незаживающий шрам нарциссизма" и выспрашивала,  что  я,
будучи  мальчиком, чувствовал, когда мама обещала мне отрезать палец, если я
по  обыкновенной детской  привычке  совал  его  себе  в  рот. Больше  мы  не
встречались...
     Удивительно, но  "амораловка"  подействовала  -- в тот  вечер  я  снова
ощутил  в  себе  необъятные творческие силы  и снова история шинного  завода
явилась моему внутреннему взору во всей своей  дымной красе. Я потрудился до
утра, намолотив страниц сорок. Мог бы стучать дальше, но заболели  подушечки
пальцев, да и действие "амораловки" подходило к концу. Остатки воображения я
решил  посвятить Витьку. Пока  я работал, мне приходили  в голову  различные
идеи,  как превратить  его в знаменитость. Должен сказать, наша писательская
действительность  изобилует случаями,  когда слава выбирает  и  возносит  на
своих  перепончатых крыльях  таких умственных заморышей,  что просто хочется
плакать.  Над  подобными  случаями  я  много думал,  стараясь разобраться  в
блудливом механизме внезапного,  ничем  не  оправданного успеха,  и  кое-что
понял... Для начала нужно придумать Витьку легенду, как разведчику. Писатели
-- люди  патологически  завистливые, они не могут  примириться с тем, что
рядом  с ними,  по тем же улицам и переулкам, бродит гений, который учился в
соседней школе, а  потом  работал в соседней редакции. Примирить их  с  этим
фактом способно лишь сознание того, что гений приехал в Москву черт знает из
какой глубинки. А еще лучше:  родился от колхозницы, собиравшей в лесу грибы
и изнасилованной медведем. (Запомнить!)
     Конечно,  я понимал,  что  Витек  еще  не  готов  к  квалифицированному
изложению легенды,  и рассудил  так: если его  будут спрашивать, откуда  он,
разумнее  всего с улыбкой отвечать -- "из  фаллопиевых  труб".  Для особенно
любопытных я  придумал  заснеженную красноярскую деревню  Щимыти,  образовав
название, как вы  заметили, с помощью перестановки слогов в родных Витькиных
Мытищах, которые расположены слишком близко от  Москвы, чтобы  из них  вышел
хоть сколько-нибудь стоящий литератор.
     Вторая важная проблема -- экипировка. Ведь писатель не может быть одет,
как рядовой инженер или учитель, ибо  тогда сразу возникает законный вопрос:
почему в этом случае  он работает  писателем, а не  инженером или  учителем.
Конечно, проще всего было  взять пример  с дедушки Хэма --  ковбойка, грубый
свитер, джинсы,  ботинки на толстой каучуковой подошве. Но по этому пути уже
не  первое десятилетие  идут толпы графоманов всех рас  и народностей, и тут
легко затеряться. В задумчивости я распахнул мой  платяной шкаф. Первое, что
бросилось  мне  в глаза,  --  торчавшая  из  кучи  тряпья пятнистая штанина,
похожая  на  фрагмент оголодавшей анаконды. Эти десантные брюки  лет  десять
назад мне подарили  в одной воинской части, где я по путевке бюро пропаганды
читал стихи, посвященные Дню Советской армии.

     ...И я стою в почетном карауле,
     Прижав к груди любимый автомат...
     Вообще-то сначала у меня было совсем по-другому:
     Стою и коченею в карауле --
     И греет руки стылый автомат...

     Но знакомый  редактор, таскавший  ко мне в квартиру веселых пэтэушниц и
волооких продавщиц, строго заметил:  такие строчки он  напечатать не  может,
ибо  советский солдат одевается  государством так тепло и  справно,  что  не
может замерзнуть в самый лютый мороз. А сочетание "греет руки" подозрительно
напоминает  выражение  "нагреть  руки".  Наконец,  "стылый  автомат"   очень
смахивает на  постылый  автомат, а это будет мгновенно отмечено недругами из
Пентагона,  денно  и нощно отслеживающими политико-моральное состояние нашей
армии. На  вопрос, что  же  делать, он пообещал  слегка поучаствовать в моем
тексте. Стихи вышли через две недели  в "Литературном еженедельнике" тиражом
два миллиона экземпляров, да еще с моей фотографией. Когда я увидел, как  он
"поучаствовал", то  чуть не заплакал. Я даже несколько дней  носил темные
очки: мне  казалось, что вот-вот  кто-то, меня узнавший,  особенно  военный,
подойдет и спросит: "Ну и где, чудило, твой любимый автомат?" Обошлось...
     Я потянул  за  штанину,  внимательно  осмотрел пятнистые брюки и  решил
принять  их  за  основу.  Следующим  был  синий  стеганый  восточный  халат,
полученный в подарок от кумырского поэта Эчигельдыева, чьи стихи я переводил
по подстрочнику: одно время ко мне таскал подружек заведующий отделом поэзии
народов  СССР, он-то и втянул меня  в  это, прямо скажем,  прибыльное  дело.
Разумеется,  ни  кумырского,  ни  какого  другого  тюркского,  равно  как  и
финно-угорского  или романо-германского языка я не знал,  но по подстрочнику
можно  переводить  даже  с  древнеазотского языка,  который,  как  известно,
полностью утрачен. Делается это элементарно. В подстрочнике значится:

     У моей любимой щеки, как гранат,
     Лицо, как полная луна,
     Тело, как свитки шелка,
     Слова, как рассыпавшиеся жемчуга...

     Задача  поэта-переводчика --  следовать, конечно,  не  букве,  но  духу
оригинала:

     Нас с Зухрою луноликой
     Ночь укроет повиликой...

     Помню, Эчигельдыев очень удивился, прочитав этот перевод своих стихов в
журнале, так как не знал никакой Зухры и уверял, что повилика в Семиюртинске
не растет,  он  даже  не  знает, как она  выглядит. К  тому  же он обиделся,
заявив,  что восточные девушки, в  отличие от русских профурсеток,  по ночам
где попадя не шастают,  а сидят  дома. Однако халат он мне все-таки подарил,
ибо публикация в московском  журнале для  национальных  поэтов  в те времена
была  чем-то вроде дополнительной звездочки  на фюзеляже истребителя.  Между
прочим, для  самого  Эчигельдыева  эта  публикация  стала судьбоносной:  его
заприметили  и взяли инструктором в Кумырский райком партии.  Правда,  после
этого  он  окончательно  порвал  с  любовной  лирикой  и  с  головой  ушел в
гражданственность. Его поэма "Весенние ручьи созидания" ждала своего часа на
моем письменном столе.
     Поразмыслив, я отложил халат в сторону, ибо он придавал будущему имиджу
Витька   некоторую  излишнюю  ориенталистичность.  Внимание   мое  привлекла
войлочная шапочка-сванка, подаренная  мне  грузинским критиком,  которого  я
перепил на Днях литературы в Кутаиси. Мы выступали в винодельческом совхозе,
а потом  пили молодое вино, закусывая шашлыком  и ведя  ученую беседу о том,
что грузинская культура гораздо более древняя и мудрая, нежели любая иная, а
уж тем более русская,  что Баратынский в подметки не годится  Бараташвили, а
если б  Ван Гог  увидел хотя бы одну  вывеску  Пиросманишвили, он бы отрезал
себе  в отчаянии не  одно ухо, а два и, возможно,  даже  -- нос! Но  сванку,
после  колебаний, я тоже отверг, опасаясь,  что  Медноструев  примет  ее  за
иудейскую ермолку -- тогда конец всем моим замыслам...
     Но вот следующую вещицу -- черную майку с  надписью "LOVE  IS GOD" -- я
решил пустить в дело. Эту майку забыл у меня мерзавец Одуев, которому  я  за
четвертак  как-то  сдал  на две ночи квартиру: его  родители, работавшие  за
границей, как раз в ту пору приехали на побывку,  а у  него вдруг закрутился
роман  с  рыжей  страшненькой   американочкой,  до   такой   степени  горячо
интересовавшейся судьбами  социалистического реализма, что идиоту было  ясно
-- помимо статей  об эстетических тенденциях советской литературы, она пишет
и  аналитические записки  для  соответствующего  отдела  ЦРУ.  Впрочем,  как
говорили  древние,  что  внизу,  то  и  наверху,  --  Одуев  тоже  наверняка
сотрудничал с  КГБ, в противном случае хрен бы он оказался в одной постели с
представительницей   чуждой  идеологии.  В  те  времена  такая   поэтическая
вольность могла закончиться печальным извивом судьбы.
     Я  отложил  майку  и продолжил  тряпичные  раскопки.  В  самой  глубине
шифоньера,  точно хищник, затаилась лохматая доха закарпатского пастуха. Эту
доху  я  выменял  за  бутылку  московской водки  с  завинчивающейся  пробкой
(большая редкость в тех краях), когда летал  на  Гуцульщину по  командировке
журнала  "Среднее животноводство", где в молочном отделе  работал знаменитый
Любин-Любченко  --  теоретик  авангарда и  практик андерграунда.  Иногда  он
подбрасывал мне  работенку  -- интересные  командировки, но совсем не за то,
что я разрешал  ему водить в мою квартиру женщин. Нет, не за то! Он водил  в
мою квартиру мужчин.
     А та командировка  незабываема:  Карпаты есть Карпаты! Мы  очень хорошо
посидели с ребятами-пастухами у костра: они мне полушепотом рассказывали про
Большого Иванку -- местного  "снежного человека", ворующего у них  овец. А я
им --  про московское  метро. В моем рассказе их  больше всего поразило, что
если в турникет бросить  не пять копеек, а пятнадцать, то он тебя в метро не
пустит, хотя,  казалось  бы, ты переплачиваешь.  А весть  о  чудо-автоматах,
разменивающих любые монеты на  пятаки, просто  повергла их  в смятение.  Уже
засыпая, я слышал их удивленное шушуканье. Меня же поразил в их рассказе тот
факт,  что Большой  Иванка таскает не только овец, но иногда и женщин. Более
того, "Большой Иванка" -- это у гуцулов еще и ласково-уважительное обращение
женщины к неутомимому мужчине.
     Я положил доху на пол, присовокупил к ней остальное -- десантные брюки,
майку  -- и получился довольно забавный силуэт. Но что-то надо было делать с
ногами  и головой, без чего, понятное дело, человек неполон. С ногами проще:
я достал с антресолей пыльные малиновые полусапоги -- их подарила мне Анка в
пору   нашего  взаимного  счастья.  Вообще-то  их  купил   себе,   будучи  с
писательской делегацией в Амстердаме и польстившись на смешную цену, ее отец
--  Николай  Николаевич Горынин.  Но поскольку  по  программе пребывания  на
"шопинг"  отводился  всего  час,  а  у  него имелся  еще  длиннющий  список,
составленный  Анкой  и  ее  матерью,  то  он  купил  сапоги  на  глазок,  не
примеривая, боясь потерять время  и по  возвращении получить  внутрисемейную
нахлобучку за невыполненные магазинные  поручения. А у страха, как известно,
глаза велики: сапоги оказались тоже велики и ему, и мне.  Но вот Витьку,  по
моей прикидке, они должны были прийтись впору.
     С головой дело обстояло сложнее. Широкополую шляпу я отверг с ходу, ибо
в  ней  было что-то извращенно-эстетское,  совершенно  не подходящее лесному
гению из заснеженной  деревушки Щимыти.  Но и  кожаная  кепка с пуговкой  на
макушке, в просторечье -- "цэдээловка", тоже не подходила Витьку, ибо каждый
самонадеянный  графоман, срифмовавший  за всю  свою  жизнь  четыре  строчки,
норовил  завести себе  такую  же.  Я  уже было после  долгих колебаний решил
оставить  Витька простоволосым,  но тут мне попалась на  глаза забытая Анкой
теннисная  повязка с  надписью  "Wimbledon". Анка очень  прилично  играла  в
большой  теннис.  Впрочем,  почему  играла?  Она и  сейчас играет с  разными
выпендрилами из  дипломатического корпуса. На их сияющих башмаках никогда не
увидишь  даже  капельки  грязи.  Они мне напоминают  ходячих  мертвецов,  не
отбрасывающих тени. (Запомнить!)
     Теннисная повязка достойно  увенчала  мои поиски: вся экипировка теперь
лежала передо мной на полу, очень похожая  на человека, по  которому проехал
асфальтовый каток. С одеждой вопрос  был решен положительно. Как  говорится,
по одежке встречают... Но провожают, разумеется,  не по уму, а  по тому, что
давно уже в нашем вывихнутом мире успешно заменяет ум -- по словам. Слова-то
для Витька мне и предстояло придумать. Я заправил в  каретку машинки  чистый
лист бумаги  и задумался: в голове ничего не  было, кроме  уже известной вам
фразы про козленка в молоке, слышанной мной от Любина-Любченко.
     На  составление   такого  словарного   минимума,   с  помощью  которого
начинающий гений  мог  бы  свободно  общаться с  себе  подобными, в  обычном
состоянии у  меня могли уйти недели, если не месяцы, -- ведь эта дюжина фраз
(не больше) должна  обнимать все оттенки мысли и чувств, вбирать в себя весь
культурологический космос и  культурный хаос.  Да, задуманное мной  было под
силу,  может  быть, лишь великому русскому лингвисту  и  филологу Александру
Ивановичу  Бодуэну  де  Куртенэ! Но  "амораловка",  видимо,  особым  образом
воздействует  на те девяносто процентов нашего мозга,  каковые, по уверениям
ученых, спят,  точно сурки,  всю тяжес