покажут
этим  космополитам  почем фунт  обрезков  и  что  товарищ Сталин  совершенно
правильно  собирается переселить всех евреев заместо Крыма туда, куда Моисей
свой  избранный народ не гонял! И тогда молодой и горячий Иван Давидович  (в
ту пору еще -- Давыдович) со страшным криком "Смерть антисемитам!" вскочил и
разбил о голову  Медноструева  бутылку водки. Бутылка  была последняя, это и
обусловило  ту  обстоятельность,  с которой взъярившаяся  компания  отходила
бедного Ирискина.
     Очнулся  он  на  следующий  день  у Склифосовского.  Любопытно,  что на
соседней  койке покоился  его бывший  друг  Медноструев  с глубоко  пробитым
черепом.  Говорить  Ивану  Давидовичу   после   нечеловеческих  побоев  было
труднехонько, тогда он, взяв карандашный огрызок, вывел на тетрадном листке:

     МЕДНОСТРУЕВ, ВЫ ПОГРОМЩИК,
     ЧЕРНОСОТЕНЕЦ И ОХОТНОРЯДЕЦ!

     И через медсестру переправил  на  соседнюю койку. Приняв записку,  Иван
Иванович  долго  думал своей поврежденной головой, но потом все же нацарапал
на том же тетрадном листке:

     ИРИСКИН, ТЫ КОСМОПОЛИТ,
     НИЗКОПОКЛОННИК И ЖИД ПАРХАТЫЙ!

     Собственно, с этого тетрадного листочка и началась знаменитая переписка
Медноструева  и Ирискина,  ходившая в  многочисленных копиях по рукам и даже
фрагментарно  издававшаяся   на  Западе.  Все,   конечно,  еще  помнят   эти
захватывающие  наш  спертый  советский дух  письма,  неизменно  начинавшиеся
обращением: "Глубоко неуважаемый г-н Медноструев!" и "Горячо презираемый г-н
Ирискин!". Но главная схватка началась гораздо позже, когда  потаенные труды
этих антагонистов увидели все-таки свет. Именно  тогда  произошли знаменитые
события, кончившиеся громким судебным процессом. Дело в том, что...
     -- Заходи! -- поманил меня Горынин,  дружески выпроваживая из  кабинета
светящегося от  радости  Ивана Давидовича, который, перед тем  как  покинуть
приемную,  незаметно  кивнул  мне и  сделал такое  движение  пальцем,  будто
вращает телефонный диск.
     Входя  в  кабинет,  я  с  удовлетворением  подумал,  что,  кажется, мне
благополучно  удалось,  как  хитроумному   Улиссу,  сделать  невозможное  --
пропихнуть моего Витька между Сциллой и Харибдой...


12. ЗА ЗИПУНАМИ

     Кабинет Николая Николаевича был похож на запасник краеведческого музея.
Такое  впечатление  складывалось  из-за  огромного  количества  подарков   и
сувениров,  накопившихся  в  правлении  за многие годы  существования  Союза
писателей.  С  потолка до пола теснились  специальные стеллажи,  уставленные
самой невообразимой утварью, ибо  главный  принцип торжественного подношения
-- не повторить  предшественников.  Рассказывают, как  однажды  руководитель
молдавских литераторов, опаздывавший к  открытию  писательского  съезда и не
позаботившийся о том, чтобы заранее запастись  сувениром,  по пути с вокзала
остановил такси возле Мосторга и второпях купил то, что бросилось в глаза. А
в глаза ему бросилась полутораметровая фигура сталевара,  вытиравшего со лба
трудовой пот.  Когда он, сгибаясь под тяжестью сталевара, ввалился в комнату
президиума,  нервные сотрудники  правления закричали,  что, мол,  как раз
сейчас    вручает   приветственный   сувенир   руководитель   Мелитопольской
писательской  организации, а  за ним -- очередь молдаван. Вынеся из-за кулис
свой подарок съезду, словно ребенка, которого, несмотря на изрядный возраст,
никак не могут  отучить  от рук, молдаванин обомлел: мелитопольский  коллега
передавал в руки Фадееву  точно  такого же фарфорового сталевара. Сидевший в
президиуме Сталин  усмехнулся в прокуренные до желтизны  усы  и заметил, что
подражательство -- самый большой грех  в  советской литературе.  Молдаванину
сделалось дурно, а вызванная карета "скорой помощи" констатировала гибель от
разрыва сердца...
     Но это, как говорится, случай единичный. В  основном дарители проявляли
выдумку  и  изобретательность.  На  стеллажах  можно  бьшо  увидеть  портрет
основоположника соцреализма Максима Горького, выполненный из рисовых  зерен,
-- от китайских собратьев по перу,  макет крейсера  "Аврора", вырезанный  из
моржового, кажется,  бивня,  -- от Чукотской писательской организации,  сноп
пшеницы, обвитый  кумачовой лентой  со стихами  Шевченко, --  от  украинских
письменников, и чучело огромного угря, подаренное  эстонскими  литераторами,
большое  серебряное  блюдо  с  грузинской  чеканкой...  Имелась  даже  такая
уникальная  вещь, как преподнесенный якутскими писателями  бюст Маяковского,
изготовленный из арктического  льда и хранящийся в  специальном холодильнике
"Морозко"  рядом  с  бутылками  "Боржоми"...  Был и самаркандский  коврик  с
портретом Маркса. Забегая вперед, сообщу: когда после девяносто первого года
Союз  писателей раскололся на два враждебных лагеря  -- демократический и
недоумевающий, --  произошел также  раздел подарочного имущества.  Коврик  с
Марксом достался писателям-демократам, и они положили его прямо перед дверью
правления так, чтобы  каждый входящий литератор в  буквальном смысле вытирал
об основоположника научного коммунизма  ноги...  Но  в тот  момент, когда  я
входил  в кабинет Горынина,  совместной фантазии Кафки и Борхеса при участии
Гофмана не  хватило бы,  чтобы  вообразить себе  этот  коврик  лежащим перед
порогом....
     -- Проходи, родственничек!  -- пригласил Николай Николаевич и уселся за
свой знаменитый стол.
     Об  этом историческом столе, который  в  писательских кругах  именовали
"саркофагом", тоже  нужно  сказать  несколько  слов.  Считалось,  что  в его
бездонных ящиках хранилось  множество  так называемых  "трудных  рукописей",
зарубленных злой  цензурой.  Забегая  вперед,  доложу  вам,  что  победившие
демократы  обнаружили  там  ворох незавизированных  заявлений на  матпомощь,
полсотни пустых трубочек из-под валидола и три пыльные рукописи, составившие
впоследствии славу постсоветской литературы...
     И  последний   штрих:  на   приставной  тумбочке   теснилось  полдюжины
телефонов,  а  чуть  особняком стоял  массивный  белый аппарат  со снопастым
советским гербом на диске -- знаменитая "вертушка".
     --  Что  ж  ты даже рожей  не  пошевелишь,  --  улыбаясь,  спросил меня
Горынин, -- или думаешь, я по-родственному тебе и так дам?
     Я  спохватился и  восстановил  на  лице  необходимое  для такого случая
плаксиво-потребительское выражение.
     -- То-то, -- кивнул Николай Николаевич. -- Проси!
     -- Да вот зашел...
     -- Вижу! Квартира у тебя есть. На машину денег у тебя нет. Книга у тебя
недавно вышла.  Вызовов за  границу тебе не присылали. Что будешь просить --
матпомощь или путевку в Перепискино?
     -- Матпомощь.
     -- Матпомощь тебе в этом году уже выдавали. Два раза.
     Немудрено, подумал  я,  что Николай Николаевич после "Прогрессивки" так
ничего  и не написал, если  он держит в голове,  кто именно и по скольку раз
получил материальную помощь. А ведь у него только членов Союза десять тысяч,
не считая попрошаистой молодежи! Какой уж тут роман!
     -- Не себе прошу, -- грустно сообщил я.
     --  Гуцулу  своему,  что ли? Видел  тебя  с  ним  в ресторане. Он бы  в
заводской столовой питался, тогда и попрошайничать не надо.
     -- Мы отмечали окончание работы над романом.
     -- Ишь ты! Я когда "Прогрессивку" закончил, купил четвертинку, колбаски
"любительской" и  с  Серафимой  Петровной,  Анкиной  матерью,  отпраздновал.
Кстати, скажи-ка мне, дружок ситный, почто от Анки утек?
     -- Не утекал я, -- ответил я совершенно искренне. -- Это она утекла...
     -- Хорошо, что не врешь!  Просто не знаю, что с ней  делать! Ненадежная
какая-то  выросла. А  учили ведь  только  хорошему. Да что  говорить: хотели
пулеметчицу, а получилась переметчица!  --  Горынин вдруг замолк, пораженный
художественной  точностью и народной меткостью своей случайной формулировки.
Он с ревнивой  подозрительностью глянул на  меня,  но  я  сделал  вид, будто
совершенно  не  заметил  его выдающегося  словотворческого  открытия.  Тогда
Горынин с  чувством облегчения  вынул из настольного прибора, выполненного в
виде  пусковой установки, авторучку в  форме баллистической  ракеты (подарок
военных) и записал удачное словосочетание на перекидном календаре.
     -- О чем мы говорили? -- Он снова посмотрел на меня.
     -- Об Анке.
     -- Так вот,  продолжаю свою мысль: просто горе! С  тобой разбежалась. У
друзей сыновья подросли. Ни хрена! Только зря друзей пообижал. Журавленке до
сих пор на меня зуб точит. А сейчас и вообще  с этим выпендрилой Чурменяевым
спуталась... Стыдно людям в глаза смотреть!  Может,  у  тебя  какой  хороший
мужичишка на примете есть? Ты уж по-родственному...
     -- Нет, -- насупился я.
     --  Ну,   не  подумал!   Извини.   Совсем  зачерствел   тут   с   этими
попрошайками...
     -- А как она? -- спросил я.
     -- Нормально. Что ей сделается? Тут мою "Прогрессивку"  в Корее издали,
хотел  на даче ванную переоборудовать. Не-ет... Выпросила у меня лисью шубу.
Лиса! Вся в мать.
     -- Николай Николаевич,  -- тоскливо вернулся я к теме своего посещения.
-- А нельзя Виктору из фонда помощи молодым подкинуть? Большой талант.
     -- Как роман-то называется?
     -- "В чашу", -- ответил я, доставая из портфеля папку.
     --  Опять  небось  чернуха  какая-нибудь?  Когда Родину  будем славить?
Хватит с нас костожоговщины!
     --  Это  совсем другое. Это как раз то,  что вам нужно!  --  сообщил я,
протягивая роман.
     Тем временем зазвонил телефон с гербом.
     -- Алло! Добренький день!.. А где ж мне  быть? На посту... Да какая там
эпопея! Четвертый год в отпуск не ходил. Слушаю внимательно!
     Судя  по тому,  какая  счастливая готовность отразилась на  горынинском
лице, -- звонили свысока.
     --  Чурменяев?  Только  что  от  меня  вышел.  Прямо  Гоголем!..  Не  в
переносном -- в буквальном смысле! Меня в восемнадцати странах издали -- я о
себе никогда такого не воображал. Что?..  Да читал я эту "Женщину в кресле".
Бред сивой  кобылы!  Что?.. У меня студенты в  Литинституте  на первом курсе
заковыристее  пишут... На Западе по-другому думают?  На то они  и Запад.  От
слова  "западня"! -- Молвив это, Горынин снова  радостно насторожился лицом,
схватил  ручку-ракету и чиркнул на  перекидном календаре. -- Ну,  конечно...
Могут "Бейкеровку" дать  --  им  ведь  чем хуже, тем  лучше... Ну!..  Машину
приходил без очереди просить. Я его спрашиваю: "Когда Родину будем славить?"
Ржет! Говорит, когда  он "Бейкеровку" получит, к нему  журналисты  со  всего
мира съедутся, а он свои "Жигули" разбил... Да,  так и сказал: на Западе  не
поймут, когда узнают, что писатель такого ранга вынужден  ездить на битой
машине... Конечно, отказал... Ага,  значит,  и вам  уже наябедничал...  Что?
Дать машину?! Как скажете...
     Николай Николаевич, вздохнув, снова вынул из пусковой установки  ручку,
вычеркнул чью-то фамилию в лежавшем перед ним списке и вцарапал Чурменяева.
     --  Есть!  Готово!  --  доложил  он в  трубку. -- ...Ну  почему  другой
молодежи у нас  нет?.. Есть! Вот  у  меня сейчас  сидит...  этот... (Горынин
нервно  показал пальцем на папку.  Я  подал ему).  Вот... Акашин  Виктор. --
Работяга. И роман  называется хорошо -- "В чашу"... Не-ет... Я тоже  сначала
подумал, но потом начал читать -- не оторвусь. Настоящая полнокровная проза.
Жизнеутверждающая!..
     А как же! Конечно, поможем... Дочь? А что дочь? Растет, то есть выросла
уже. Барышня... Что? Клевета... Ну,  конечно... Квартиры распределяем -- вот
и пошло разное вранье  и кляузы. Просто руки опускаются... Да какой отпуск?!
Они как  дети -- ни на минуту  без присмотра оставлять нельзя!.. Спасибо! До
свидания!
     Николай Николаевич  положил  трубку.  Вытер  платком вспотевший  лоб. И
выругался:
     -- ...мать! Специалисты!.. Ни хрена они там в литературе не понимают, а
тоже лезут. Плохо все это кончится! Очень плохо. А попробуй поперек скажи --
переедут и  не заметят! Ведь что  обидно: Бог талантом наградил, так  я весь
свой  талант в чужое дерьмо и зарыл! А сколько  мог бы написать! Не-ет, сижу
-- распределяю... Думаешь, ценят? Хрен в тыкву! На полтинник вместо орленка,
как  подачку,   трудовуху   бросили!   (В   переводе  с  номенклатурного  на
общечеловеческий  это  означало,  что  к  пятидесятилетнему  юбилею  Николаю
Николаевичу  вместо  ордена  Ленина  дали  всего-навсего  Трудового Красного
Знамени, из-за чего он даже прихворнул сердцем.)
     -- Мерзавцы, -- кивнул я.
     -- А что мне эти цацки? --  подкрепившись таблеткой валидола, продолжал
Горынин.  --  Ну,  вынесут их  впереди меня на подушечках. Одной  подушечкой
больше, одной меньше -- какая разница! Остаются только дети и книги. С Анкой
--  сам  видишь.  А  книги?  Прочитает "Прогрессивку"  лет  через  пятьдесят
какой-нибудь  ихний  Белинский   и  закричит:  "А  где  остальное?"  А  нету
остального!  Остальное здесь! --  он  хряснул  рукой по  столу.  -- Все  мои
"Бейкеры"  здесь... В  этом  "саркофаге" проклятом! Они думают,  это для них
"саркофаг"! Это для моего таланта -- могила!
     -- Ну и пошлите все к чертовой матери! -- посоветовал я.
     -- И  пошлю. Вот  "гертруду" к  шестидесяти  получу -- и  пошлю! Ладно,
давай заявление. О чем, говоришь, роман-то у твоего дружка?
     -- О жизни...
     --  О  жизни -- это  хорошо! И название неплохое -- с подзадоринкой! Не
модернист, часом?
     -- Нет, он с Урала.
     -- С  Урала иной раз такие модернисты выскакивают, что нашим московским
сто  очков вперед дадут. Ладно, беру! -- Он сунул папку в стол и, снова взяв
ручку-ракету, стал внимательно читать заявление.
     Как  раз в тот  момент,  когда он налагал  резолюцию "Выдать" и выводил
свою  подпись,  такую  витиеватую,  что  подделать ее мог  только изощренный
каллиграф,  и  то после  многодневной  тренировки,  дверь приоткрылась  и  в
кабинет  вошла Анка.  На ней  были безумно  модные  в ту пору джинсы-стрейч,
бескомпромиссно обтягивавшие ее длинные ноги, замшевая курточка с бахромой и
полупрозрачная блузка,  под  которой  самостоятельно  жила,  не  соблюдаемая
бюстгальтером,  грудь.  Волосы  она  теперь, оказывается, собирала в  пучок,
скрепленный какой-то оплеткой из разноцветных кожаных ремешков.
     -- Привет! -- сказала она, абсолютно не удивившись встрече со мной.
     Анка   подпорхнула   к   столу   и,  наклонившись,  поцеловала  Николая
Николаевича  в  макушку,  при этом как-то  совсем по-кордебалетному  откинув
ножку.   Это   уже    --   персонально   для   меня.    Лицо   Горынина   из
строго-сосредоточенного  тут же сделалось нежно-беспомощным.  Потом опять --
строго-сосредоточенным.  Потом  опять   --  нежно-беспомощным.  Наконец   --
нежно-строго-сосредоточенно-беспомощным .
     -- Чего явилась-то? -- спросил он.
     -- Та-ак, по пути. Чурменяев пообедать пригласил.
     --  Ох,  Анна!  Опять народ  языки чесать будет...  Там, -- он  показал
пальцем вверх, -- уже знают.
     -- Ну  и  пусть знают. Я, может, замуж за него  пойду! -- сказала она и
поглядела в мою сторону.
     -- Ага... Ты замуж пойдешь, а он за границу сбежит!
     -- А я с ним!
     -- Вот и ехала бы с Журавленко!
     -- Журавленко -- извращенец: его только Генри Миллер возбуждает.
     -- Ты что несешь!  Хорошо здесь все свои... В это время снова  раздался
звонок -- обыкновенного телефона.
     -- Алло...  Привет от старых штиблет... -- развязно отозвался  Горынин.
--  Только что  разговаривал  с  твоим шефом. Совсем у них там  из-за  этого
"Бейкера" крыша съехала...  Какая уж тут контрпропаганда, если Чурменяев вам
позвонил  и  вы перед  ним расстилаетесь. Значит,  Горынин -- зверь, а в  ЦК
добрые дяди с маковыми плюшками! (Николай Николаевич снова что-то черкнул на
календаре.) Тогда нечего с этой диссидентурой  бороться, берите их к себе на
работу -- и дело с концом!  Что?.. Да объяснял  -- не понимает...  Ну, я  же
машины, как  курица яйца, не несу, придется  у хорошего человека оттяпать. А
он тоже к вам побежит. Вникаешь?..
     Судя  по  интонации  и расслабленным мышцам  лица, теперь  он говорил с
ровней,  скорее  всего  с  Журавленко. Анка подошла  ко мне, положила на мою
грудь  руку, наманикюренными ноготками осторожно залезла  за край рубашки  и
пощекотала кожу -- меня тряхануло, как током.
     -- Это ты звонил?
     -- Да.
     -- Зачем?
     -- Не знаю...
     -- Не знаешь? -- Она наморщила лоб и очень внимательно посмотрела мне в
глаза.
     У нее была странная манера  смотреть, нет, вглядываться  в глаза, точно
она хотела  прочесть  на роговице  какую-то  сделанную  малюсенькими буквами
надпись -- такие бывают на мелких иностранных монетках.
     -- Я больше не буду, -- пообещал я.
     -- Не надо... И верни мне, пожалуйста, часы!
     -- Верну... Потом. У меня сейчас их с собой нет.
     -- Хорошо -- потом... Но обязательно.
     -- Они тебе очень нужны?
     -- Очень.
     -- Ты не ошибаешься?
     -- Нет. Я никогда не  ошибаюсь.  Я просто быстро  устаю от  правильного
выбора. Жалко, что  теперь  нет монастырей, я бы ушла...  Нам  с тобой нужно
встретиться снова. Лет  через пять. Я устану от своей правоты  и буду тихая,
верная и нежная. Ты хочешь?
     -- Хочу. А пораньше нельзя?
     -- Вряд ли... Ты меня дождешься?
     -- Не знаю...
     -- Считай, что я  ушла на фронт.  И  я могу погибнуть. Но я обещаю тебе
вернуться. Договорились?
     -- Да.
     Николай Николаевич закончил разговор и положил трубку.
     -- Хорошая вы пара! --  сказал  он, полюбовавшись на нас.  -- На черта,
Нюрка, тебе этот выпендрежник Чурменяев?!
     -- Для усталости.
     -- Разве  что... Ладно, --  он протянул  мне  листок  с  завизированным
заявлением. -- На, корми своего гения "котлетами ЦДЛ".
     -- Ты завел гения? -- оживилась Анка.
     -- Да, пушистый такой...
     -- А где он?
     -- Вон сидит, -- я кивнул  в окно. Витек сидел на лавочке в своей  дохе
и, отложив кубик Рубика, целился камнем в гревшуюся на солнце кошку.
     -- Смешной, -- улыбнулась она. -- Это ты его так нарядил?
     -- Я.
     -- Забавно. Познакомь!
     --  Нечего!  -- разозлился Николай  Николаевич.  --  Пришла  обедать  с
Чурменяевым  -- обедай! Нечего талантливой молодежи  голову  морочить! А  ты
давай, -- он  махнул  мне  рукой,  -- иди в  кассу, а то  на обед закроется.
Пятнадцать минут осталось!
     -- А он вправду гений? -- спросила Анка.
     -- Скоро узнаешь, -- ответил я и вышел из кабинета.


13. КАК ДЕЛАТЬ ВЕРЛИБР

     Кассирша, толстая дама  с пепельной  прической,  напоминавшей  огромное
осиное гнездо, уже закрывала стальную дверь, чтобы идти на обед.
     --  Какая  у  вас  сегодня   замечательная  прическа!  --  запыхавшись,
выкрикнул я.
     -- Да? -- удивилась она и начала отпирать кассу.
     А вот если  бы  я принялся возмущаться, что до обеда осталось еще целых
пятнадцать минут, она бы ни за что дверь отпирать не стала, денег бы  мне не
выплатила да еще обозвала  бы дармоедом, который, вместо того чтобы у станка
стоять,  прикидывается писателем...  Кстати, это интуитивное  умение сказать
человеку  именно  то,  чего  ему  больше  всего хочется услышать,  у меня  с
детства. Сам не знаю, как  это получается. Просто не могу огорчить человека.
Ей-богу! В молодости у меня был  литературный товарищ  по  фамилии Неонилин,
писавший исключительно  венки сонетов. Однажды комиссия по работе с молодыми
литераторами отправила нас в  командировку  --  подзаработать. Ездили  мы по
городам,  весям  и чумам  Коми,  ели  у  гостеприимных  геологов строганину,
выступали  перед  трудящимися.  Я, правда,  старался в основном рассказывать
свежие столичные анекдоты, а зануда Неонилин норовил каждый раз прочитать от
начала до конца венок сонетов,  причем один и  тот  же... К концу поездки мы
возненавидели  друг друга: я -- его "венок", а он --  мои анекдоты. Чтобы
как-то  разнообразить  выступления, мы  менялись  ролями:  я, представившись
публике  Неонилиным, читал его венок  со