чтобы немец или австриец проводил на заводе каждый день и  половину  ночи.
Другие  его  поддержали.  В  том  числе,  -  тут  инспектор   перешел   на
конфиденциальный шепот, - и наш  начальник,  большой  друг  полковника.  С
месяц назад буря разразилась, Отто Бауэрнштерну  было  предложено  уйти  с
завода и немедленно выехать из нашего района. С завода он ушел,  но  затем
пропал неизвестно куда. Он уложил вещи, съехал  с  квартиры,  сказал,  что
едет в Лондон, но ни в Лондоне, ни в другом месте не зарегистрировался. Мы
это знаем, потому что запрашивали о нем. Так до сих пор и неизвестно,  что
с ним сталось.
   - А он жил не у своей невестки? - спросил я.
   - Нет, но часто навещал ее. Она очень возмущена  тем,  что  с  ним  так
поступили. Говорит, он хотел  только  одного  -  помочь  нам  в  борьбе  с
нацистами, а ему не дали спокойно работать и травят, как  зверя.  Да,  она
очень возмущена.
   - Отсюда две возможности, - сказал я. -  Первая:  она  могла  настолько
озлобиться, что ловкому нацистскому агенту нетрудно было убедить ее помочь
великой  германской  расе,  к  которой  принадлежал   ее   муж,   проучить
тупоголовых британцев. Вторая возможность: вся  эта  история  -  обман,  и
Бауэрнштерны никогда не были настоящими эмигрантами. Немцы посылали к  нам
немало своих агентов под видом беженцев,  -  да-да,  и  некоторые  из  них
показывали незажившие рубцы от истязаний в концентрационном лагере.  Такие
вещи они всегда делают на совесть.
   - Есть еще и третья возможность, Нейлэнд. - Инспектор сурово  посмотрел
на меня. - Эта Бауэрнштерн именно такова, какой мы ее считаем, она честная
и хорошая женщина, которой сильно не повезло в  жизни.  Я  в  этом  просто
уверен, и я сколько раз не мог глядеть ей в глаза, потому что  мне  стыдно
за наших горожан. Да они мизинца ее не стоят!..
   Все это было сказано с большим чувством и непонятно  почему  вызвало  у
меня какую-то неловкость и стыд.  Но  чего  мне  стыдиться?  Стыд  тут  же
сменился раздражением. Эта Бауэрнштерн всегда меня  раздражала,  а  теперь
даже заочно, через своего заступника инспектора.
   - Ладно, - проворчал я. - Пускай она святая. Но она ведет себя не  так,
как женщина, которой нечего  скрывать.  Когда  я  увидел  ее  здесь  вчера
вечером, она казалась испуганной и сегодня тоже была все время  настороже.
Почему?
   - Потому что к ней так относились, - ответил он, не задумываясь.
   Я покачал головой.
   - Нет, тут не только это. А кстати, вы действительно хотите разыскать и
арестовать Отто Бауэрнштерна?
   Он наклонился ко мне и сказал шепотом:
   - Нет, не хочу. То есть, не хочу в том случае, если он  такой  человек,
как я думаю. А почему вы спросили?
   - Потому что  мне,  кажется,  известно,  где  он  находится.  Я  сильно
подозреваю, что он прячется в одной из комнат верхнего этажа в доме  своей
невестки, вашей приятельницы.
   - Вы в этом уверены?
   - Нет, но я готов поставить ящик сигар против земляного ореха,  что  он
там. Сегодня мне было достаточно взглянуть на этих женщин,  в  особенности
на служанку, у которой лицо как открытая  книга,  чтобы  понять,  что  они
кого-то прячут в доме. А теперь мне ясно, кого.
   Инспектор звучно шлепнул себя по коленям и встал.
   - Лучше бы вы мне  этого  не  говорили,  -  сказал  он  с  нескрываемым
отвращением.
   - Погодите минутку! Не вздумайте пойти туда и арестовать его.
   - Раз мне известно, где он, что  же  мне  остается  делать?  Его  будут
судить за уклонение от регистрации.
   - Я имею полномочия от отдела - могу, если  угодно,  показать  вам  эту
бумагу, но мне придется извлечь ее из подкладки саквояжа, -  которые  дают
мне право требовать всяческого содействия от полиции того  района,  где  я
работаю. Хотите взглянуть?
   Он усмехнулся.
   - Что же, пожалуй, раз уж к слову  пришлось.  Я  ведь  до  сих  пор  не
работал ни с кем из ваших.
   Я распорол шов в подкладке саквояжа и показал  инспектору  бумагу.  Она
произвела впечатление.
   - Что ж, все как надо, - сказал он, хмурясь. - Значит, вы хотите, чтобы
я оформил ордер на арест Отто Бауэрнштерна?
   -  Нет.  Я  хочу,  чтобы  вы  оставили  Отто  в  покое,  и   беру   всю
ответственность на себя.
   Недовольное выражение мигом слетело с лица инспектора.
   - Вот это другое дело. И знаете, по-моему, вы неправы. Я  ручаюсь  моей
пенсией, что миссис Бауэрнштерн - честный человек. А я неплохо  разбираюсь
в людях.
   - Не сомневаюсь в вашем умении разбираться в людях, инспектор, - сказал
я. - Но мы живем в странное время, когда с  человеческим  умом  происходят
странные вещи. Мир переживает сложнейший момент, а  мы  стараемся  убедить
себя, что все очень просто. Деньги, политика,  честолюбие,  частные  точки
зрения и предрассудки, злоба, тайные замыслы - все смешалось в этой войне.
Она подносила мне столько неожиданностей, что теперь я больше  не  позволю
себе ничему удивляться. И я ни за кого и ни за что не ручаюсь, пока у меня
нет убедительных доказательств.
   Хэмп пристально посмотрел на меня.
   - Мне думается, вы были счастливее до того, как занялись своей нынешней
работой, Нейлэнд, - сказал он вдруг.
   - Я уже давно перестал быть счастливым, - ответил я неожиданно для себя
самого. - Я получил свою долю счастья и лишился его и ни на что больше  не
надеюсь... Завтра утром, если вы не возражаете, я зайду к  вам  позвонить.
Спасибо, что побывали у  меня.  А  теперь  я  перелистаю  записную  книжку
бедняги Олни.
   Как только инспектор вышел, я принялся за записную  книжку.  Странно  и
грустно было разбирать эти каракули  -  все,  что  осталось  от  человека.
Сотрудники Особого отдела работают не так,  как  мы.  Они  гораздо  дольше
живут в одном месте, занимаясь каким-нибудь обычным трудом, и поэтому  вся
система их слежки и техника ее носят иной характер. Записная  книжка  Олни
на первый взгляд могла показаться книжкой мастера авиационного  завода.  В
ней было множество записей, связанных с работой в цеху. Но я понимал,  что
в ней должны быть какие-нибудь указания на то, чем были заняты его  мысли,
- не случайно он, собрав последние силы,  выбросил  ее  перед  смертью  из
кармана, чтобы она не попала в  руки  убийц.  И  действительно,  последние
несколько страничек содержали как бы его прощальный  наказ  мне  и  должны
были заменить нашу несостоявшуюся беседу. Теперь дело было за мной.
   На первой страничке было  написано  "Трефовая  дама"  и  стоял  большой
вопросительный знак. Наспех набросанная схема с таинственным  Х  в  центре
кружка, изображавшего город, отходящие от  него  линии  и  пометка:  "Один
пункт связи в городе, другой - вне  его?"  Короткая  запись:  "Как  насчет
окна?" В другом месте еще короче: "Вероятно, Америка".  Дальше  ссылка  на
запись, сделанную месяца  два  назад  (запись  эта,  которую  я  с  трудом
отыскал, состояла из одной фразы: "Оба утверждают, что  у  него  на  левой
щеке след глубокого шрама"). На последней странице два  слова,  отмеченные
жирной "птичкой"; я долго не мог их разобрать, но в конце концов пришел  к
заключению, что там написано: "Искать шрам". На последних трех  страничках
еще  несколько  отдельных  слов,  из  них  два-три  подчеркнуты.  Особенно
выделены слова "цветы" и "сладкое".
   Я сделал выписки из заметок  Олни  и  сопоставил  их  с  теми  скудными
сведениями, какие сам успел  добыть.  Результаты,  как  вы  догадываетесь,
получились не слишком утешительные.  Ясно  было  одно:  люди,  которых  мы
выслеживаем, узнали, кто такой Олни, догадались, что  ему  слишком  многое
известно, и нанесли удар первыми. (Меня очень тревожило  еще  исчезновение
его зажигалки.) Возможно, что следующий на очереди - я.
   Перед сном мне захотелось проветрить  прокуренную  комнату.  Я  потушил
свет, распахнул окно и минуту-другую уныло  смотрел  во  мрак  затемненных
улиц.



6

   Придя  на  следующее  утро  в  полицейское  управление,  я  не   застал
инспектора, но он, уходя, распорядился, чтобы  мне  позволили  вызвать  по
телефону Лондон. Мне нужно было навести через отдел  справки  о  Фифин,  о
Бауэрнштернах  и  узнать  кое-что,  связанное  с  Канадской  тихоокеанской
железной дорогой. Я знал, что все это  выяснят  очень  быстро,  и  поэтому
остался ждать ответа. Таким образом, я почти все утро  провел  в  кабинете
инспектора. Хэмп появился сразу после  того,  как  я  закончил  телефонный
разговор. Я вернул ему книжку Олни и спросил, удалось ли узнать что-нибудь
о номерах, которые я нашел у Фифин.
   - Я узнал все, но вы будете разочарованы. Вот ваш список... Это телефон
"Трефовой дамы", я уже вам вчера говорил. Первый сверху - телефон  театра,
так что он никакого интереса не представляет.
   - Ровно никакого. Ну, а остальные четыре?
   - Гм... А вот следующий меня немного удивил, - сказал инспектор,  ткнув
пальцем в один из номеров. - Мне бы сразу следовало  его  вспомнить.  Ведь
это телефон Электрической компании Чартерса. Зачем какой-то акробатке  мог
понадобиться этот телефон? Непонятно!
   - Там шесть тысяч рабочих и служащих, -  сказал  я  равнодушно.  -  Она
может  объяснить,  что  один  из  них  -  ее  хороший  знакомый.   Дальше,
пожалуйста!
   - Дальше аптекарь, уважаемый человек, известный в городе. У  него  есть
грим и прочее, что нужно актерам, кроме того,  он  достает  им  аспирин  и
другие лекарства. Небольшой  побочный  заработок.  Торгует  он  совершенно
открыто и честно. Следующий тоже в  порядке,  я  выяснял.  На  квартире  у
акробатки нет телефона, а этот номер - соседский, через площадку. В случае
чего туда можно позвонить, и соседи ей передадут. По соглашению. Это здесь
обычное дело.
   -  Никогда  не  видел  такого  количества  пустышек!  -  сказал   я   с
раздражением. - Ну, а последний? Галантерейная лавка или газетный киоск?
   - Вы угадали. Лавка. Я ее знаю. Фамилия владельца - Силби.  Он  торгует
газетами, сигаретами, всякой всячиной. Принимает письма до  востребования.
Мне к нему идти бесполезно - у Силби в  свое  время  были  неприятности  с
полицией. Так что сходите  вы  сами.  Это  на  Мьюли-стрит.  Увидимся  еще
сегодня?
   - Вряд ли, - сказал я угрюмо. Я возлагал столько надежд  на  бумажку  с
номерами телефонов, и к чему все  свелось?  Впрочем,  должен  оговориться:
тому факту, что среди  них  оказался  телефон  Электрической  компании,  я
придавал больше  значения,  чем  можно  было  заключить  из  моего  ответа
инспектору.
   Хэмп объяснил мне, как найти лавку Силби на Мьюли-стрит, между рыночной
площадью и заводом Чартерса.
   Это была дрянная улица, тонувшая в густой черной грязи, и  лавка  Силби
была здесь вполне на месте. Таких лавчонок в Англии тысячи, и одному  богу
известно, кто  их  выдумал.  Тут  продавались  газеты,  программы  скачек,
бульварные  романы  в  бумажных  обложках,  открытки  с   толстоногими   и
толстозадыми женщинами,  астрологические  изыскания  по  шести  пенсов  за
книжку, сонники и уйма всякой  другой  дешевой  дряни.  В  мирные  времена
здесь,  наверное,  бойко  торговали   сигаретами   и   шоколадом.   Что-то
притаившееся, вороватое чудилось в этой тесной лавчонке, по которой  давно
скучала мусорная свалка. Я  застал  слонявшуюся  без  дела  пожилую  чету,
очевидно, мистера и миссис Силби. При взгляде  на  их  бескровные  лица  с
подслеповатыми глазами вспоминались те твари, что кишат  в  каждой  гнилой
деревяшке. У обоих рты были всегда полуоткрыты, оба  беспрестанно  шмыгали
носом, издавая какие-то противные, хлюпающие звуки.
   - Да? - спросил мистер Силби.
   Я собирался начать с того, что хотел бы время от  времени  пользоваться
их телефоном, но теперь решил действовать напрямик.
   - Вы мистер Силби? Вот в чем дело. Я  только  что  видел  номер  вашего
телефона у одной особы... - Я сделал паузу и увидел, что в  его  выцветших
глазах мелькнул страх. Женщина подошла поближе, и мне показалось, что  она
тоже испугана.
   - А вы кто такой? - спросил он неуверенным, дрожащим голосом.
   - Это вас не касается... - отрезал я свирепо. И  вот  тут-то,  будь  он
честный человек, он непременно послал бы меня к  черту.  Но  он,  конечно,
этого не сделал.
   - Я желаю знать, как номер вашего телефона попал к...
   Спеша оправдаться, женщина перебила меня:
   - Видите ли, сэр, так  как  у  нас  есть  телефон,  а  у  многих  нету,
некоторые покупатели сговариваются с нами. Они наш  номер  сообщают  своим
знакомым, а те передают через нас все, что нужно, и  за  это  мы  получаем
шесть пенсов. То же самое и с письмами. И людям удобно,  и  нам  небольшой
доход.
   - Есть у вас список ваших абонентов? - спросил я резко.
   - Как же, сэр! Можно показать, если угодно,  сэр!  Принеси  джентльмену
список, Арнольд.
   Арнольд показал мне список, и, конечно, я  ничего  из  него  не  узнал.
Сплошь все Смиты, Брауны и Робинсоны. Отдавая через прилавок  этот  список
хозяину, я вдруг заметил на полу среди  мусора  окурок  сигареты.  Он  был
много длиннее, толще и чище, чем обычно бывают окурки в таком месте. Я его
подобрал и, уже отойдя от лавки, остановился на улице,  чтобы  рассмотреть
его. Как я и думал,  это  была  американская  сигарета.  Можно  было  даже
прочесть конец слова, напечатанного  мелким  шрифтом:  "илд".  Честерфилд!
Значит, только что к Силби  заходил  покупатель,  куривший  честерфилдские
сигареты. Но я готов был дать голову на отсечение, что ни один  покупатель
с этой улицы не курит "Честерфилд" - его в Грэтли ни за  какие  деньги  не
достанешь. Ясно,  что  человек,  бросивший  в  лавке  Силби  этот  окурок,
приходил туда, чтобы справиться относительно вызова по телефону.  Дойдя  в
своих размышлениях до этого вывода, я случайно  оглянулся  и  увидел,  что
мистер Силби, как гигантский трясущийся  термит,  стоит  в  дверях  лавки,
вперив в меня стеклянные глаза.
   Миссис Уилкинсон оставила мне кое-что на  завтрак,  и  я  поел  у  себя
наверху, глядя, как черный дождь поливает двор  и  садик.  Мне  предстояло
послать в отдел подробный отчет, и так как его нужно было зашифровать,  то
это отняло у меня большую часть дня. Отправив письмо, я под дождем чуть не
бегом вернулся домой, напился чаю и лег вздремнуть. Меня окружили  легкие,
радостные сновидения. Я видел себя в Чили; стояло чудесное солнечное утро,
со мною была Маракита и наш мальчик,  и  Пауль  и  Митци  Розенталь.  А  в
следующую минуту, очнувшись, я вспомнил, что я в Грэтли, на  Раглан-стрит,
лежу на диване, что за окном умирает хмурый январский день, а я  постарел,
очерствел, выдохся, из живого человека стал чем-то вроде тени. И я злился.
Сны не должны быть так ярки и так мимолетны.
   Злила меня еще одна неприятная вещь - то, что я не переставал думать об
этой Бауэрнштерн, и хотя не помнил ясно, да и не хотел  помнить  ее  лица,
передо мной стояли зеленовато-карие глаза, горящие и печальные. Я  твердил
себе, что мне нет никакого дела до этой женщины и  что  если  я  решил  на
час-другой выбросить из головы все  дела,  с  какой  стати  утомлять  себя
мыслями о подозрительных личностях? Но все было напрасно.
   Без десяти семь, - скорее  по  счастливой  случайности,  чем  благодаря
умелому лавированию, - я добрался во тьме кромешной до той самой двери, за
которой накануне вечером  целовал  мисс  Экстон.  Митинг  был  назначен  в
городском зале на площади, в каких-нибудь трех  минутах  ходьбы  от  лавки
мисс Экстон. Поэтому мы с нею успели еще  подняться  в  гостиную,  и  меня
снова угостили канадской водкой. Обычно я почти не  пьянею,  но  сейчас  я
проглотил неразбавленную водку так быстро, что сразу почувствовал действие
алкоголя. Мисс Экстон - странно, я до сих пор не  знал  ее  имени  -  была
очень  эффектна  и  более  чем  когда-либо  походила  на   зелено-золотую,
огненно-ледяную королеву. В ее обращении со мной  ничто  не  напоминало  о
вчерашних поцелуях, но и не давало повода думать, что  она  отрекается  от
них. Большинство женщин стали бы ко мне нежнее или, наоборот, холоднее,  а
эта держалась совершенно так же, как вчера в начале нашего разговора.
   Перед самым уходом я вдруг вспомнил, что не заказал  для  нас  обеда  в
"Трефовой даме". Я позвонил Фенкресту и, называя его  "мистер  Сеттл",  но
так, чтобы он понял, что для меня  он  по-прежнему  Фенкрест,  сказал  ему
прямо, что рассчитываю на хорошее обслуживание. Он клятвенно  обещал,  что
все будет на высшем уровне. Вешая трубку, я подметил пытливый взгляд  мисс
Экстон, но она не сказала ничего, а  я  сделал  дерзко-самодовольную  мину
тупого и похотливого самца, который готовится совратить женщину.
   Когда мы вышли, она вдруг заметила:
   - Слушая, как вы заказываете обед, можно подумать,  что  никакой  войны
нет.
   Нужно было подать соответствующую реплику.
   - Когда мужчина ведет красивую женщину обедать, ему нет  никакого  дела
до войны.
   Она легонько сжала мою руку у плеча, как бы благодаря за эту  идиотскую
фразу. Помню, я подумал, долго ли может  продолжаться  эта  комедия.  Ведь
чуть не каждое наше слово и жест  были  просто  оскорбительным  отрицанием
всякого ума в собеседнике.
   Но все познается в сравнении.  Несколько  минут  спустя  я  понял,  что
значит неуважение к уму другого. Этот митинг! Геббельс мог  бы  передавать
его прямо в эфир. Если даже такие митинги, проходившие по всей стране,  не
подорвали дела обороны, значит, мы сумеем победить Гитлера.
   Зал, похожий  на  дешевый  гроб  громадных  размеров,  щедро  украсился
флагами в доказательство того, что он на нашей стороне.  Народу  собралось
довольно много  -  служащие,  торговцы,  жители  пригородов  (для  рабочих
устраивались     отдельные     митинги     в     заводских      столовых).
Председательствующий, мэр Грэтли, прочел по бумажке вступительную речь. Он
читал настолько медленно, что даже такие слова,  как  "который"  и  "где",
приобретали загадочный и довольно зловещий смысл и  от  них  веяло  черной
магией. Объявив, что местный член парламента не нуждается в представлении,
он тут же представил  нам  этого  самовлюбленного  и  нервного  человечка,
который держался как обидчивый  гость  на  свадьбе.  У  него  была  манера
выкрикивать банальности таким сердитым голосом, будто  мы  спорили  с  ним
много часов и его терпение истощилось. Он, вероятно, занимал  какую-нибудь
очень скромную государственную должность, он старался внушить нам, что они
с Черчиллем вдвоем взвалили на себя всю оборонную работу. Он был не  очень
последователен. То он ругал нас за непонимание того, что это  наша  война,
война всего народа, то давал понять, что война, в сущности, дело не  наше,
а его и нескольких его вестминстерских знакомых. Он негодовал на то, что у
нас  слишком  много  критикуют,  что  слишком   многие   "сидят   себе   и
критиканствуют", но наряду с этим возмущался нашей "самоуспокоенностью"  и
доказывал, что в ней-то и заключается главная опасность.  Он  заявил,  что
вряд ли хоть кто-нибудь из нас честно делает то, что нужно, но не  сказал,
что именно нужно делать. В конце концов оказалось,  что  он  и  Британская
империя воюют за свободу, что они всегда защищали ее и сейчас не дадут  ей
погибнуть. За что мы и наградили его взрывом аплодисментов.
   Следующий оратор  был  высокий  мрачный  человек,  сэр  Такой-то.  Этот
разрешал все вопросы очень просто. Беда в том, сказал он,  что  у  нас  на
службе множество немцев, которым мы поручаем говорить по радио с Германией
и обещать германскому народу то, другое, третье, тогда  как  следовало  бы
выгнать этих немцев-вещателей и их друзей, левых  либералов-интеллигентов,
и объявить Германии, что мы будем беспощадно уничтожать всех  немцев,  дав
ей понять, что мы  не  намерены  больше  "терпеть  всякие  глупости".  Это
неизбежно приведет нас (он не сказал, какими путями)  к  скорой  и  полной
победе. К концу этой замечательной речи, которая словно была написана  для
него Геббельсом, я уже спрашивал себя, зачем  я  трачу  время,  выслеживая
нацистских агентов, когда такие господа стоят каждый целой дюжи