училось, - то, что конец такой странный и неожиданный. В этом-то и весь смысл. Любой мог совершить нечто подобное. Так мог поступить не только псих, не только парень, подружка которого свинтила к официанту, в чьем ресторане подают итальянскую курицу. Пришел на свидание с девицей, она его кинула, он в тоске тащится домой. А там эта курица. И он делает это - ну, просто так. Мужчины часто вытворят какую-нибудь фигню и сами себе удивляются: думали-то, что не из тех, кто на такое способен.
     - Прости, Анджела, - вступает Карлос, - но большинство мужчин не стали бы трахать курицу...
     - Карлос, - говорит Анджела мрачно, - можешь мне поверить. Я знаю, как поступает большинство мужчин.
     Откуда у Анджелы такая уверенность? Это что, женское бахвальство? Свенсону, пожалуй, лучше и не пытаться считывать код, которым пользуются его ученики.
     - Что здесь происходит? Я чего-то не улавливаю... - Он чувствует, как они встают плечом к плечу: чтобы загородить от него свой мир. Он - учитель, они - ученики, между ними грань, с которой они порой соскальзывают - по необходимости. - Продолжим обсуждение, - говорит он. - Я считаю, что Анджела права. Если рассказ Дэнни не просто история болезни человека, который может, придя домой... и так далее... Если рассказ хороший, автор заставляет читателя представить себя на месте этого мальчишки, увидеть мир его глазами. Почему он это делает? Не потому, что его подружка ела курицу, не потому, что ее новый парень подает своим клиентам - цитируем Анджелу - итальянскую курицу, а потому, что вот он и вот эта курица. Обстоятельства, судьба, случайность. И мы узнаем в нем самих себя, видим, чем он похож на нас.
     Ребята словно проснулись. Он вытащил своих учеников из огня, не оставил камня на камне от той шаткой постройки, которую они пытались возвести. Он предложил им исправить рассказ. И показал, как это сделать. Самые недовольные, самые упрямые решили, что деньги плочены не зря. Свенсон что-то им дал - полезный навык, психологический прием. Даже если писателями не станут, все равно научатся видеть мир по-другому, каждый человек будет для них персонажем, в чью шкуру, чтобы его понять, нужно влезть. Все мы потенциальные насильники, не гнушающиеся курочками, все мы грешники из Достоевского.
     - Ну хорошо. - Свенсон постепенно приходит в себя. Из тумана ясно вырисовывается лицо Клэрис Уильямс, которая пристально на него смотрит.
     Что с Клэрис? Может, она не поняла, что Свенсон только что вытащил все обсуждение на качественно новый уровень? Ах, да! Это же Клэрис предложила увязать конец рассказа с началом. А Свенсон с помощью Анджелы не просто отринул ее совет, он сделал это слишком резко и решительно, что никак не соответствует принятым здесь деликатным микрохирургическим методам.
     - Впрочем, - сдает позиции Свенсон, - никто не может советовать писателю, что и как делать. Дэнни сам решит, что ему нужно.
     Он счастлив, что сумел выйти из положения. Начинает собирать свои бумаги. Все присутствующие - тоже. Свенсон кричит, стараясь заглушить скрип стульев:
     - Эй, погодите! Что у нас дальше по плану? Чей рассказ разбираем на следующей неделе?
     Анджела Арго поднимает руку. Вот уж неожиданность.
     - У вас он с собой? - спрашивает Свенсон. - Надо сделать ксероксы и раздать...
     - Нет. - Анджела говорит чуть слышно, почти шепотом. - Он еще не совсем готов. Можно я приду к вам поговорить? Завтра же у вас присутственные часы.
     - Разумеется! - громогласно соглашается Свенсон.
     Присутственные часы? Он вносит в план на семестр по два индивидуальных занятия с каждым студентом, но предпочел бы у себя в кабинете вообще не появляться. Лучше бы сидел дома и писал. Пытался бы писать. Если уж приходится торчать в кабинете, там он любит просто думать. Или дрочить. А еще - звонить по междугородной за счет университета.
     Ученикам он, естественно, этого сказать не может. Он хочет, чтобы они считали его щедрым преподавателем, не жалеющим себя для студентов. Хочет быть таким и был таким, когда только начинал преподавать. Ну да ладно... все равно он должник Анджелы - она же его вытащила, помогла спасти класс, дружно мчавшийся к пропасти.
     - А в какое время у меня приемные часы? Кто-нибудь помнит?
     - Завтра с утра, - отвечает Нэнси Патрикис.
     - У меня с утра приемные часы? - изумляется Свенсон. - Точно?
     - Так у вас на двери кабинета написано.
     Дэнни рад подыграть, он счастлив, что занятие закончено. Так, значит, не отвертеться.
     - Хорошо, Анджела. Встречаемся в девять.
     - Договорились, - говорит, обернувшись, Анджела уже в дверях.

***

     Выйдя из аудитории, Свенсон, как всегда, чувствует себя безвинно приговоренным к пожизненному заключению человеком, которому вдруг отменили наказание. Он спасен, он жив, исполнение приговора отсрочено... по меньшей мере на неделю. Он торопливо идет по дворику и едва не врезается в группу туристов, бродящих по кампусу. Он жалеет кроссовки, поэтому не идет напрямик по заболоченной лужайке, а тащится позади школьников-старшеклассников, проходящих унизительную процедуру посещения университета с родителями.
     Медвежий угол Северо-Восточного царства - час езды до Монтпилиера, шестьдесят миль до Берлингтона, сто пятьдесят - до Монреаля. Студенты, выбирающие для учебы столь удаленные и столь аристократичные колледжи, предпочитают Бэйтс или Боуден, у которых репутация лучше, побережье Атлантики и одежду от "Л. Л. Бин". Юстонский университет расположен прекрасно - посреди крохотного, в два квартала, городка Юстон и девственных лесов, где гуляют лоси, что так мило было сердцу его основателя Элайи Юстона.
     Недавно команда спецов по связям с общественностью порекомендовала администрации Юстона рекламировать прежде всего его уединенность. Поэтому экскурсовод Келли Штейнзальц - в прошлом году посещала его курс "Основы художественного мастерства" - рассказывает, что она полностью сосредоточена на учебе благодаря тому, что ничто ее не отвлекает. Родители кивают. Подростки мрачнеют. Вот об этом они и мечтают! Четыре года сосредоточенной учебы!
     Свенсон не может представить себе, каким кажется Юстон тем, кто видит его впервые. Денек как на заказ. Старинные здания в дымке теплого тумана, развесистые клены, изумрудно-зеленые лужайки. Одного они представить не могут - а Свенсону и иже с ним это отлично известно, - того, как этот мягкий зеленый ковер превратится в снежную пустыню.
     - Прошу прощения, - говорит Свенсон.
     Никто не реагирует. Все слишком увлечены: кто изображает напряженное внимание, кто - презрение. Свенсон, попавший в ловушку, слушает рассказ Келли Штейнзальц, как Элайя Юстон мечтал о том, что четыре года обучения гуманитарным наукам вдали от соблазнов цивилизации выпестуют духовных лидеров, которые вернутся в мир и сумеют его изменить. Родители так исполнены почтения, так стараются произвести впечатление, будто Келли - председатель приемной комиссии. Одна из матерей спрашивает смущенно:
     - Скажите, а не мешает вам то, что университет так... мал?
     - Никоим образом, - отвечает Келли. - Это наша община, и все мы ее члены. И он вовсе не мал. Это круг избранных. Круг... близких по духу.
     Келли вещает про то, как Элайя Юстон основал Юстонскую академию, чтобы обучать в ней своих шестерых сыновей и семерых дочерей (тут один папаша удивленно присвистнул), но печальный рассказ о проклятии рода Юстонов опускает: три дочери умерли от дифтерита, две другие покончили с собой. Келли говорит об университетских традициях, но умалчивает о распространенном здесь поверье: считается, что в кампусе обитают привидения - дочери основателя, охочие до душ девушек-выпускниц.
     Не упоминает Келли и о том, что процент девушек, бросающих учебу, в Юстоне опасно высок, что породило еще один своеобразный обычай: каждую весну старшекурсницы звонят в колокола - в честь того, что выдержали пытку до конца. Для Женской лиги университета это стало вопросом вопросов, они исполнены решимости выяснить, почему Юстон оказался настолько "опасным" местом для девушек, что большинство из них бежит отсюда, не доучившись. Опасное место? Да дело здесь не в опасности-безопасности. Просто женщины гораздо сообразительнее, они быстрее понимают, что в этом богом забытом уголке впустую тратят родительские денежки.
     - Позвольте пройти! Позвольте пройти! - кричит Свенсон, и экскурсанты расступаются.
     - О, профессор Свенсон! - восклицает Келли. - Это профессор Свенсон, писатель, преподающий в нашем университете. Возможно, вы читали его роман под названием...
     Свенсон вежливо кивает, но предпочитает не дожидаться, вспомнит она название или нет. Он проходит Матер-холл: в этом викторианском здании с башенками, откуда в случае пожара выбраться практически невозможно, у него кабинет. Построено оно на месте пруда, который после того, как в его мрачных водах утопилась одна из дочерей Элайи Юстона, велено было осушить. Свенсон идет в университетскую амбулаторию - маленькое типовое строение, аккуратно обшитое вагонкой и расположенное на безопасном расстоянии от аудиторий и общежитий.
     Звенит звоночек при входе, и Свенсон оказывается в пустой приемной. Он садится в пластиковое кресло, над которым висит плакат, где изображена бодренькая блондинка из группы поддержки бейсбольной команды, которой и в голову не приходило, что ее может сразить ВИЧ. В комнате пусто. Может, Шерри в кабинете с пациентом? Свенсону бы порадоваться минутке покоя. Полистал бы женские журналы, лежащие на столике, узнал бы, как полезно передохнуть в тишине. Он откашливается, возит креслом по полу... Ну ладно, предпримем что-нибудь поэффективнее.
     - Сестра! - орет он. - Скорее! На помощь!
     В приемную влетает Шерри. Сколько лет уже Свенсон не перестает восхищаться ее буйной красотой: жена его вполне может соперничать с брызжущими жизненной силой актрисами из итальянских послевоенных фильмов. Он обожает эту прорытую временем ложбинку между бровями, живое и подвижное лицо, выражение которого в секунду из встревоженного становится несколько нарочито жизнерадостным.
     - Господи, Тед! - говорит она. - Я услышала, кто-то зовет на помощь. Даже не поняла сначала, что это ты.
     - Почему ты так уверена, что мне помощь не нужна?
     - Инстинкт, - говорит Шерри. - Двадцать лет опыта.
     - Двадцать один, - уточняет Свенсон.
     - Это мне нужна помощь, - вздыхает Шерри. - Неужели я столько лет замужем за кретином, который, чтобы привлечь к себе внимание, вопит во всю глотку? Тед, ради бога, кончай на меня пялиться.
     Вот они, преимущества брака - он может смотреть сколько пожелает. При нынешнем политическом климате прежде чем позволить себе подобный взгляд, рекомендуется заблаговременно вступить с женщиной в отношения супружеской близости по обоюдному согласию. Наряд Шерри, белый халат поверх джинсов и черной футболки, не у каждого мужчины вызвал бы невольную, как у собаки Павлова, эрекцию, но Свенсон реагирует именно так.
     - Сестра, со мной что-то не то, - говорит он.
     Таковы были его первые слова, обращенные к ней. В то утро - это было в Нью-Йорке - он встал с кровати и упал, потом, одеваясь, падал еще дважды, вышел выпить кофе и тут же поцеловал тротуар. Очевидно, опухоль мозга. Он дождался следующего падения и отправился в больницу Святого Винсента.
     Народу в приемном покое было немного. Медсестра - это и была Шерри - повела его в кабинет врача, который находился в состоянии, близком к невменяемому, поскольку от него только что вышла Сара Воан  . Врачу хотелось побеседовать о стрептококковой ангине Сары, а вовсе не о недуге Свенсона, оказавшемся воспалением среднего уха. Свенсон поблагодарил его, встал и рухнул на пол. Когда он очнулся, Шерри держала его за руку - и до сих пор держит. Так он всегда говорил, рассказывая эту историю, чего он, впрочем, давно уже не делает - людей, которые ее не слышали, в их окружении не осталось. А Шерри обычно добавляла: "Чем я думала, влюбившись в мужчину, уже находившегося в бессознательном состоянии!"
     На кафедральных обедах в Юстоне тут обычно следовала напряженная пауза. Шерри явно шутила. Чего присутствующие не понимали. Свенсон обожал такие моменты: ему казалось, что они с Шерри здесь все еще чужаки и у них нет ничего общего с этими тупицами и их покорными женушками, раскладывающими по тарелкам витаминный салат. Уже когда Руби родилась, они с Шерри все еще считали себя бунтарями, соучастниками преступления, притворяющимися благонадежными гражданами на детсадовских праздниках и родительских собраниях. Но потом все начало как-то... пробуксовывать. Он знает, Шерри винит его в том, что Руби, уехав в прошлом сентябре учиться, с ними почти не общается.
     Шерри смотрит в окно - не идет ли кто - и говорит:
     - Ну что ж, давайте посмотрим. Пройдите за мной.
     Свенсон идет по коридору в процедурную. Шерри закрывает дверь, присаживается на краешек каталки. Свенсон встает между ее ног и целует ее. Она соскальзывает с каталки. Он трется своими бедрами о ее, Шерри одной рукой обнимает его, и он, споткнувшись, отступает назад.
     Шерри говорит:
     - Как ты думаешь, если нас застукают за таким занятием в университетской амбулатории, нашей карьере это повредит?
     Но ничем таким они заниматься не собираются. Это всего-навсего приветствие, возобновление знакомства, не истинное желание, а скорее желание после такого вяло-тепловатого денька поднять градус настроения.
     - Мы бы сказали, что занимаемся этим в терапевтических целях, - говорит Свенсон. - Исключительно по медицинским показаниям. Но вообще-то мы бы могли затрахать друг друга до полусмерти, и никто бы не услышал.
     - Неужели? Прислушайся!
     За дверью кого-то рвет. Вулканические извержения сменяются стонами. Когда они стихают, Свенсон слышит шум льющейся воды. Затем снова извержения, и опять льется вода. Звуки не самые возбуждающие. Он отходит в сторону.
     - Чудесно! - говорит Свенсон. - Спасибо, что обратила мое внимание.
     - Желудочный грипп, - объясняет Шерри. - Мерзость ужасная. Но звучит хуже, чем есть на самом деле. Представляешь, Тед, дети приходят сюда поблевать. Когда мы были в их возрасте, у нас хватало ума отползти куда-нибудь подальше и очищать желудок вдали от публики. В амбулаторию шли, только перебрав ЛСД, когда по ногам уже зеленые змейки ползли.
     - Трудный день? - устало спрашивает Свенсон.
     Видно, что-то случилось. Шерри уж никак не назовешь черствой по отношению к пациентам, во всяком случае к юным. Сколько раз он возил ее в амбулаторию в четыре утра - из-за сердечных приступов, которые оказывались острыми приступами невроза первокурсников. Или действительно пугающими, но отнюдь не летальными последствиями алкогольных излишеств. У нее хватает терпения на всех, разве что кроме самых мрачных ипохондриков, которые держат ее за прислугу и возмущаются, почему она не имеет права выписывать рецепты на антидепрессанты. Но и тогда она их выслушивает без раздражения. Однако в этом семестре Шерри не дает спуску университетским спортсменам, увиливающим от экзаменов, - к нюням, которые, ушибив мячом палец, требуют, чтобы руку загипсовали по локоть. С такими она ведет себя не как мамочка, а как сестра Рэтчет  .
     - Давай забьем на все это, а? - говорит Свенсон. - Поедем домой, рухнем в койку.
     - Боже мой, Тед! Какое домой? У нас же сегодня днем эта встреча, сам знаешь.
     Не знал он ничего. Или знал. Знал и забыл. Ну почему Шерри говорит так раздраженно, словно он дитя, неразумное и безответственное? Могла бы быть чуть терпимее к его легким провалам в памяти. Разве можно винить его, если он забыл, что всех преподавателей и сотрудников пригласили (обязали прийти) на собрание, где будет обсуждаться политика Юстона по отношению к сексуальной агрессии.
     Уже полгода в Юстоне с тревогой и волнением следят за скандалом, разразившимся в Стейте, университете, где учится Руби: там прошлой весной преподаватель на лекции по истории продемонстрировал учащимся слайд с классической греческой статуей, обнаженной женщиной. В выражении своих чувств он был краток. Произнес только "ням-ням". Это "ням-ням" ему ой как аукнулось. Студенты обвинили его в демонстрации вожделения. Он сказал, что это была примитивная, так сказать, нутряная реакция на произведение искусства. И "ням-ням" касалось эстетики, а никак не гениталий. Тут они заявили, что он ставит их в неловкое положение. С этим уже не поспоришь. Не стоило ему употреблять слово "гениталии", тем более в оправдание. Вот его и выгнали без выходного пособия, и он отстаивает свои права через суд.
     Раздается робкий стук в дверь. Наверняка проблевавшееся дитя.
     - Войдите, - говорит нараспев Шерри, и перед ними предстает Арлен Шерли в белоснежной рубашке и брюках.
     Арлен - коренная жительница Вермонта, пожилая вдова, чья хроническая неуверенность в себе слышна даже в дребезжащем голосе, в любой момент готовом перейти в плач. Порой позвонит Шерри с дежурства, и у них от ее интонаций сердце замирает. Уж не помер ли кто?
     - Господи, хорошо-то как на улице, - плачущим голосом возвещает Арлен. - А подумаешь, что скоро все станет серым и унылым и впереди эта бесконечная зима...
     Собственно говоря, Свенсон и сам так думал, тащась по кампусу за толпой экскурсантов, но слышать это от Арлен невыносимо.
     - Так идите, Арлен, предавайтесь развлечениям! - говорит он. - Наслаждайтесь, пока не поздно.
     Шерри берет Арлен под руку, под пухлый локоток.
     - Мы опаздываем на собрание, - говорит она. - Если я тебе понадоблюсь, тут же звони. Безо всякого стеснения.
     Шерри со Свенсоном идут на стоянку, к его пятилетнему "аккорду". Они знают, что поездка через кампус приравнивается к экологическому преступлению, но хотят смыться, как только собрание закончится.
     - С чего это ты привязался к Арлен? - спрашивает Шерри.
     - Прошу прощения, - говорит Свенсон. - Сам не знаю, что на меня нашло. Сегодня я имел удовольствие разбирать шедевр одного из своих подопечных: рассказ заканчивается тем, что парень трахает курицу.
     - Курице-то понравилось?
     - Курица была мороженая, - говорит Свенсон.
     - Бедная курочка. А может, оно и к лучшему? И как же прошло занятие?
     - Ну, прошло себе. Мне удалось продержаться, не сказав ничего, что могло бы спровоцировать Женскую лигу устроить сегодня вечером пикет у моего дома. С работы пока что не выгнали. Вроде бы.
     Они подъезжают к университетской церкви, где, быть может, декан Фрэнсис Бентам уже сообщил собравшимся, что те, кто разбирает на занятиях рассказы про секс с домашней птицей, автоматически подлежат увольнению.
     Кажется, успели вовремя. Кучка заядлых курильщиков (естественно, из числа штатных преподавателей) толпится у входа. Когда Свенсон подруливает к зданию, они как раз успевают докурить до фильтра и бросают тлеющие окурки на дорожку. Свенсон и Шерри входят, держась за руки, следом за курильщиками и находят себе места в заднем ряду.
     - Дай мне свои солнечные очки, - шепотом просит Свенсон.
     - Отвяжись.
     Свенсон пригибается так низко, что едва не касается каблуков сидящей перед ним дамы, и осматривает зал. Вся клика на месте: и нервные, анемичные младшие преподаватели, и седеющие ровесники Свенсона, и даже удалившаяся на заслуженный отдых старая гвардия. Все они послушно приползли в эту мрачную церковь, где пару веков назад преподобный Джонатан Эдвардс, посетивший Юстон в рамках турне "Грешники в длани Господа карающего", вселял в души слушателей ужас, описывая в красках, как обреченных на муки швыряют в адское пламя, как поджаривают их, вопящих от ужаса, на сковородах. В память об этом событии на стене висит портрет Эдвардса - он сурово смотрит из-за плеча декана Фрэнсиса Бентама, который, поднимаясь на кафедру, бросает на картину взгляд и едва заметно вздрагивает. Коллеги подобострастно хихикают.
     - Недоносок, - шипит Свенсон.
     Дама, сидящая впереди, разворачивается к ним.
     - Полегче, - говорит Шерри.
     Свенсон еще по гнезду седых волос и напряженной, почти воинственной осанке безошибочно