незачем извиняться или заискивать, хвастаться или лгать, ни к чему эти игры писателя с издателем. Нет уж! Он намерен совершить поступок благородный и великодушный, достойный и его положения в литературном мире, и его учительского призвания.
     Его страстный монолог в классе был генеральной репетицией разговора с Леном. Эпитеты, которые он использовал, были набросками к той речи, которую он произнесет, позвонив на Манхэттен. Он отпирает свой кабинет, бросает куртку в угол, берет телефонную трубку, набирает номер.
     Видно, высшие силы поняли, что Свенсон выступил в крестовый поход. Секретарша Лена, осведомившись, кто звонит, немедленно соединяет его с шефом. Голос Лена звучит радостно.
     - Привет, старина! - говорит он. - Как дела? Тыщу лет тебя не слышал. Когда в Нью-Йорке появишься? Хочется повидаться.
     Ой, недаром советуют: звоните редакторам, когда ланч уже закончился. После парочки мартини они обычно пребывают в благостном расположении духа. Во всяком случае, раньше так считалось. Нынче за ланчем спиртного не употребляют. Только "перрье" и кофе без кофеина. Это даже Свенсон знает. Ой, знает ли? И вообще, что он знает? Двадцать лет отсутствовал. Может, теперь снова выпивают. Вот Лен, судя по голосу, не вполне трезв. Или повысил свое настроение каким-то другим способом. Может, у него роман на рабочем месте, например с какой-нибудь юной журналисткой. В таком случае, у них со Свенсоном есть кое-что общее... Короче, Свенсон понимает: момент упускать нельзя. Если он хочет встретиться с Леном, договариваться надо немедленно.
     - Собственно, я за тем и звоню. Я собираюсь появиться... недели через полторы.
     - Дай-ка я взгляну на свое расписание, - говорит Лен. - Понедельник - двадцать третье... В четверг День благодарения... Так?
     Вот чего Свенсон никак не ожидал. На праздник приезжает Руби. Именно этот день Свенсон хотел провести дома. Занятия, заседания кафедры, консультации - все это можно отменить. Все, кроме приезда Руби. Он же просто так сказал: недели через полторы, а оказалось - это День благодарения.
     - Знаешь что, лучше всего в пятницу, - сообщает Лен. - Это единственный день, когда у меня ланч свободен. Шучу, конечно. Впрочем, расписание у меня довольно плотное. Пятница идеально подходит. На работу я не иду. К ланчу, чувствую, жена и детки достанут меня окончательно, и я буду счастлив вырваться из дому. Только об этом, прошу, - никому ни слова.
     А вдруг получится? Свенсон же может вылететь в пятницу утром. Руби поймет. У нее, наверное, и собственные планы есть, с Мэттом, например, встретиться. Руби с Шерри и вдвоем могут пообщаться, а за него порадуются - приятно знать, что у главы семьи есть и другая жизнь, что он не только преподаватель Юстона, но еще и писатель.
     Руби, конечно, может и обидеться - она впервые за год приезжает на выходные, а он летит в Нью-Йорк, да и Шерри этого не простит. Ладно, будь что будет. Придется и это пережить. Есть тут какая-то своя логика. Уж если обманываешь жену, забываешь о дочери, то будь последователен, доводи все до конца. Пусть мир знает, кто ты есть на самом деле: плохой муж, равнодушный отец. Откуда эта достоевщина, это желание пострадать? Может, это отцовское наследство, психическое заболевание, проявляющееся только в зрелом возрасте?
     - Тед, ты меня слышишь?
     - Извини, - отвечает Свенсон. - Задумался.
     - Господи, - вздыхает Лен. - Ох уж мне эти писатели! Ну, договорились. Жду тебя в пятницу, в час. Знаешь "Норму"? На Двадцать второй Восточной? Угол Южной Парк-авеню.
     - Найду, - обещает Свенсон.

***

     Предстоящий визит Руби обсуждался во всех подробностях, словно их намеревался посетить по меньшей мере глава государства. Шерри велела ему не уговаривать Руби приехать раньше четверга - она все равно останется до воскресенья. Шерри незачем напоминать ему, что он право голоса потерял, поскольку сам смывается посреди праздника, ну конечно - это единственный день в году, когда он может встретиться с Леном. И Шерри, и Руби, естественно, высказались по этому поводу - впрочем, согласились с такой легкостью, что он даже немного обиделся. Решено, что Шерри встретит Руби на автобусной станции - Свенсона раздражает, что Шерри считает, будто этой деликатной миссии ему доверить нельзя, - и привезет домой, и Свенсон ждет, понапрасну пытаясь то почитать, то посмотреть телевизор.
     Наконец он слышит, что машина Шерри подъехала. Что лучше - сидеть в кресле с газетой, а потом встать и поцеловать Руби, как и положено классическому благородному отцу? Или выбежать во двор, обнять свою дочурку ненаглядную? Он совершенно не помнит, что делал в таких случаях раньше. Останавливается он на компромиссном решении: выходит улыбаясь, но стоит на крыльце - пусть Руби действует.
     Руби располнела. Лицо круглое, бледное, немного отечное, второй подбородок намечается. В мешковатых джинсах и фуфайке она похожа на самую обычную студентку, каковой, собственно, и является. Она замечает его, что-то в ее взгляде меняется, Свенсон предпочитает прочесть в ее глазах дочернюю любовь, но можно расценить это и как жалость. Он что, здорово состарился, исхудал? Старичок отец, приковылявший на крылечко. Она послушно обнимает его - иначе в дом не пройдешь - и даже похлопывает по затылку ладошкой.
     Вошла в гостиную, озирается по сторонам. Кто знает, что она видит...
     - О, индейка! - принюхивается она. - Круто. Пойду вещи положу. Они слышат, как хлопает дверь.
     Шерри говорит:
     - Знакомый звук.
     - Всё те же и там же, - говорит Свенсон.
     - Ну почему? Нужно ведь ей сумку разобрать. И вообще, это ее комната.
     Шерри всегда защищает Руби. Только от чего именно? Руби сидит у себя часа два, и Свенсон наконец решается и стучится к ней.
     - Можно войти?
     Из-за двери слышится нечто вроде "Давай".
     Руби залезла на стол, который, кажется, вот-вот рухнет. Свенсон вдруг представляет себе, как она летит на пол, - когда она была маленькой, его тоже мучили страшные видения: Руби кубарем летит с лестницы, ее школьный автобус попадает в аварию.
     - Решила порядок навести? - спрашивает он.
     - Здесь все как-то по-детски.
     Руби вытаскивает кнопки, фотографии кино- и рок-звезд сыплются на стол. Свенсон тут же вспоминает комнату Анджелы, где лица совсем другие, тонкие, одухотворенные, - Чехов, Ахматова, Вирджиния Вулф. Руби с Анджелой ровесницы. Только размышлять на эту тему смысла нет никакого. Он вдруг вспоминает, что раньше, когда Руби бралась менять что-нибудь в своей комнате, это значило, что она вступает в новую фазу и собирается заявить об этом миру. А сейчас ничего нового не намечается, только все старье летит на пол. Нет, думает он, Руби не порядок наводит, она вещи собирает.
     - Ну... как учеба? - спрашивает он.
     - Все хорошо, - отвечает Руби. Слетает вниз Сюзанна Вега, за ней "Мэджик" Джонсон.
     - А "Мэджик" Джонсон, похоже, подлечился. Выглядит неплохо.
     - Угу, - бормочет Руби. - Да, пап. Наверное.
     На стол планирует еще одно создание - юноша с пустыми глазами и копной вьющихся волос.
     - А это кто? - спрашивает он.
     - Бек, - отвечает Руби.
     - Ах да... Вспомнил.
     Разговор не клеится. Свенсон собирается уйти, но тут Руби спрашивает:
     - Как твой роман, пап?
     Наверное, он ослышался. Впрочем, о чем ей еще спрашивать?
     - Отлично, - отвечает он. - Идет работа. - На мгновение ему самому кажется, что так оно и есть. Осталось немного - сесть и написать. - Я как раз собрался пойти поработать. Позовите меня, когда ужин будет готов.
     На стол падает Джими Хендрикс. Руби поворачивается к Свенсону.
     - А маме помочь не нужно?
     - Наверное, нужно. Пойду узнаю.
     - Я пойду, - заявляет Руби.
     - Маме будет приятно, - отвечает Свенсон.
     Свенсон тихонько поднимается в свой кабинет. "Моя собака Тюльпан" так и лежит в гостиной; он хочет сходить за книгой, но не решается. Берет в руки стопку листов с романом, глядит на первую страницу, но читать боится. Все, порыв прошел. Он ищет рукопись Анджелы. Ну куда она подевалась? А, вот! Лежит в портфеле, готовится отправиться на встречу с Леном. Он вынимает ее из конверта, прочитывает несколько страниц, снова убеждается в том, что написано это замечательно. Он подносит листы к лицу, словно это ее одежда, словно они хранят ее запах. Господи, ну чем он занимается? Его обожаемая дочь наконец приехала домой, а он сидит у себя и изнывает от тоски по студенточке, ее ровеснице.
     Он бредет в спальню и неожиданно засыпает, а снятся ему почему-то бутылки с оливковым маслом, на них этикетки, все в жирных пятнах, но ему их почему-то обязательно нужно прочесть. Кто-то читает ему вслух, что там написано, голос женский... бесплотный дух, витающий в облаке упоительных ароматов... Это Шерри, она зовет его. Начинается праздничный ужин. Она попросит его разрезать индейку, они сядут втроем за стол, как всегда садились в День благодарения, с тех пор как переехали из общежития и настал-таки конец тоскливым обедам в столовой вместе с не уехавшими домой студентами.
     В сравнении с теми ужинами этот не так уж и плох. Родной дом, жена, дочь. Они любят друг друга. Они вместе.
     Руби наваливает себе на тарелку целую гору еды, будто с тех пор, как уехала из дому, ни крошки в рот не брала. Она что, забыла, что класть добавку разрешается? Да ладно, Свенсон пусть спасибо скажет, у доброго десятка его коллег дети страдают анорексией. Манеры у Руби испортились. Наверное, из-за проблем с весом. Кусочек мяса исчезает за ее блестящими от жира губами.
     - У тебя когда было последнее занятие? - спрашивает Шерри и в ужасе смотрит на Свенсона. Только бы Руби не решила, что они обижены на то, что она не сразу приехала.
     - У нас на этой неделе вообще занятий не было.
     - Почему это? - интересуется Шерри.
     - Диспут проводили, - объясняет Руби.
     - Диспут? - Может, потому Руби и спрашивала его об отце. Может, они Вьетнам обсуждали. Кто-то вспомнил буддистских монахов, кто-то - тех, кто решил принести себя в жертву, покончил, как отец Свенсона, с собой. - На какую же тему?
     - Да о деле Микульского.
     - О господи, только не это! - стонет Свенсон.
     - Тед! - останавливает его Шерри. - Пусть Руби расскажет, ладно?
     - Да неужели они отменили занятия и два дня выясняли, причмокнул этот несчастный губами, глядя на греческую статую, или нет?
     - Тед, - говорит Шерри твердо, - помолчи, пожалуйста.
     - Дело было не только в этом, - говорит Руби. - Он и раньше всякое нес, а эти девушки пришли к нему в кабинет и попросили так не делать, быть посдержаннее, а он все равно...
     - Я слышал совсем другое, - возражает Свенсон. - Мне сказали, что дело было в одном-единственном слове. Ням-ням. Уж не знаю...
     - Жаль, тебя на этом диспуте не было.
     - А ты туда ходила? Ты пошла...
     - Это было обязательно, - отвечает Руби. - Я записалась на курс, он называется "Избивающие и избиваемые", преподаватель сказал, нам надо сходить, мы же изучаем личности такого типа и...
     Свенсон поверить не может, что это его родная дочь. "Избивающие" - словечко из лексикона Мег Фергюсон. Он таких студентов на смех подымает. Послушала бы ее Анджела...
     Ему стыдно - он опять думает об Анджеле, нет, вернее, стыдно ему потому, что он на целых десять минут о ней забыл. Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Семья отвлекает тебя от твоих собственных дел, подымает над суетой повседневности. Вот и Свенсон увлекся политической дискуссией с дочерью настолько, что забыл о своем малоприятном, более того, опасном положении. Его кровиночка, его доченька говорит, что бедолагу за одно словечко надо казнить, а Свенсон, ее обожаемый папочка, залез в постель к самой проблемной студентке курса, да еще собирается везти рукопись ее романа своему нью-йоркскому издателю. Более того, и чувство вины, и страх, все это уходит куда-то при мысли о том, что завтра он встретится с Леном. Начнется новый этап жизни. Посмотрим, куда это приведет.

***

     Свенсон легко находит ресторан, он приехал на целых полчаса раньше, его пригнал сюда стылый сырой ветер, гуляющий по пустым улицам, ледяной ветер, грубый и жесткий, гоняющий по тротуарам мусор, шебуршащий страницами вчерашних газет.
     Нет, пожалуй, он явился слишком рано. Может, подождать хотя бы с четверть часика, заглянуть в книжный, а уж потом вернуться в ресторан, тогда останется убить совсем немного времени. Только зачем Свенсону убивать хоть одну минуту? Зачем торчать на холоде, он же не девочка со спичками, в ресторане полно мужчин в роскошных костюмах, мужчин молодых, значительно моложе Свенсона. Людей среднего возраста и пожилых на этой планете словно и не осталось. Просто научная фантастика какая-то. Свенсон один уцелел, повезло - его здесь не было, когда город захватили пришельцы; они уничтожили всех мужчин старше тридцати пяти, оккупировали все спортзалы, фитнес-клубы и рестораны. Свенсон - единственный из всего поколения, оставшийся в живых. И что с того? Он все еще здесь.
     Он входит и тут же встречается взглядом с женщиной в костюме цвета голубиного крыла. Она стоит за конторкой, на которой - книга заказов, и больше всего похожа на пастора, готовящегося начать проповедь. Да она и в самом деле святая. Женщина перелистывает свою библию и не только находит имя Лена, но и сообщает:
     - Вы пришли первым. Желаете пройти за столик? - Она и не думает презирать Свенсона за то, что тот пришел слишком рано.
     Остальные посетители давно здесь: они уже заказали себе огромные бифштексы, режут их, забрызгивая соком белоснежные скатерти. Свенсону кажется, что он совершил путешествие во времени, что он снова в пятидесятых - тогда люди искренне верили, что, поглощая огромные куски плоти убиенных животных, они набираются сил и продлевают жизнь. В конце зала нечто вроде оранжереи, но за окнами видны только клубы дыма: там сидят люди с сигарами - каждый сам себе фабрика, выпускающая в атмосферу канцерогенные отходы, а некурящие снаружи наблюдают за отважными курильщиками, которые гордо и неторопливо отравляют свой организм, совершают акт публичного самоубийства.
     Пришельцы и женщин, что ли, похитили? Здесь почти ни одной нет. Ну, как на марокканском базаре. А может, это гей-бар? Да нет, Лен бы так шутить не стал. Да и присутствующие мужчины в большинстве своем оборачиваются поглазеть на округлую задницу дамы, сопровождающей Свенсона к столу.
     Появляется официант, интересуется, не желает ли Свенсон выпить. Конечно, с удовольствием. Еще как желает. Стаканчик мерло был бы весьма кстати. Не проходит и минуты, а вино уже подано. Свенсон с наслаждением отпивает глоток, благословенное тепло разливается по телу, накатывает волна оптимизма.
     Оказывается, счастье вполне доступная вещь, и приобрести его можно по цене билета Берлингтон - Нью-Йорк. Едва самолет взмыл в воздух, Свенсон сразу понял: проблемы остались на земле. Воображаемые проблемы! Просто фантомы. Вино растекается по жилам, притупляет слух, и гул ресторанного зала уже почти не слышен, и все неурядицы кажутся Свенсону мелкими и незначительными. Если Лен спросит, как дела у Руби, он скажет, что она приехала на День благодарения домой (ни к чему упоминать, что до того она их визитами не баловала), и они с Шерри очень этому рады, просто счастливы.
     Это создает некую картину - отец, мать, дочь, родственники и друзья, собравшиеся за праздничным столом с индейкой, бататом и каштанами, - которая не вполне соответствует реальности: на самом деле они провели вечер втроем, озадаченные родители и дочь, которая напоминает Свенсону зомбированную адептку какого-то культа, о чем он и шепнул посреди вечера Шерри. Шерри же сказала, что им грех жаловаться. Руби решила разобраться со своей жизнью. О чем и объявила за ужином. Вполне возможно, что она станет социальным работником, будет заниматься неблагополучными семьями.
     - Перспективное направление, - пошутил тогда Свенсон. Шерри с Руби даже не улыбнулись. А Лен - надо только не забыть это процитировать - обязательно захихикает. Последний штрих, и картинка счастливого семейства готова: мамаша с дочкой, серьезные и ответственные, и шутник папаша.
     С какой радостью, с каким облегчением женская часть семьи смотрела сегодня утром ему вслед: отец-охотник отправлялся на бой с саблезубым тигром. В зеркальце заднего вида он разглядел их, заметил, как они стояли обнявшись, и почти что испугался: они, небось, говорят о нем, проявляют заботу, наверняка решили, что поездка в Нью-Йорк к издателю пойдет на пользу ему и его издерганной психике.
     Его беспокоило одно: рядом с ним на переднем сиденье лежит портфель, а в нем - роман Анджелы. Вот погибнет он по дороге в аэропорт в автокатастрофе, и полицейский среди прочих личных вещей доставит его семье залитую кровью рукопись Анджелы. Нет, крови на ней не будет, она же в портфеле лежит, так что, если только машина не сгорит, Шерри или Руби будут иметь возможность ознакомиться с историей отношений школьницы и учителя. Почему именно данное произведение оказалось у него с собой, он же собирался беседовать о своем романе, который Шерри и Руби, если догадаются поискать, обнаружат на его столе.
     Надо было и свой роман взять. Что, если Шерри вздумает зайти к нему в кабинет и увидит там рукопись? Чепуха - решит, что он повез второй экземпляр. Нормальному человеку и в голову не придет, что у него роман в единственном экземпляре. И вообще, она никогда у него на столе не роется. Не такой она человек. Нет, но все же... вдруг именно сейчас и именно сюда вломится какой-нибудь обиженный жизнью бывший охранник с АК-47 наперевес, и потом полиция среди трупов обнаружит забрызганную кровью рукопись Анджелы? Не случится такого! Все вокруг него никак не предполагает ни насилия, ни беспорядка. Столики только по заказам. Дама в сером костюме проводит молодых людей строго по одному, да к тому же через кордон других молодых людей.
     Все идет словно по волшебству - а вон, кажется, и Лен Карри. Удивительно, звонишь по междугородной, записываешь в ежедневник дату и время - и встреча происходит в назначенный час в назначенном месте. Лен обводит взглядом зал - ищет Свенсона. Пожалуй, это почти так же забавно, как если бы они оказались одновременно в одном ресторане по случайному совпадению.
     Лен покачивается на пятках, отчего выглядит полнее и ниже ростом и даже моложе. На самом деле волосы у него поседели и поредели, словно его постоянно дергали за неизменный хвостик на затылке. Сколько они с Леном не видались? Свенсон не помнит. Он встает, чуть не оступившись. Черт, а мерло-то забрало. Надо ограничиться одним бокалом. Ну ладно, двумя.
     - Дружище! - восклицает Лен. - Прекрасно выглядишь! - Больше всего в нем поражают глаза, ярко поблескивающие за стеклами круглых в стальной оправе очков. Он жмет Свенсону руку и, словно рукопожатия недостаточно, шутливо хлопает по плечу, чисто по-мужски щупает бицепсы. Эта сложная пантомима - ритуал, этакая с долей самоиронии игра в мужское братство. - Жизнь на природе тебе на пользу!
     Шел бы ты, думает Свенсон. Шел бы со своими бифштексами, сигарами, элегантными дамами в серых костюмах! Я там сижу в медвежьем углу, и кругом одни только старые девы, нудные доценты кафедры да прыщавые аспирантки. С чего, собственно, Свенсон так разозлился? Лен только сказал, что он хорошо выглядит.
     - А ты, приятель, ни капли не изменился, - врет Свенсон. На самом деле Лен жутко изменился. С виду здоров, как телом, так и духом, но сокрушительно постарел. Лицо словно пеплом припорошено.
     - Да уж, - сухо улыбается Лен. - Все мы не молодеем.
     На этой жизнерадостной ноте они рассаживаются. Лен, водрузив локти на стол, придвигается к Свенсону, буравит его своими сверкающими очами.
     - Повторишь? - кивает он на бокал Свенсона.
     - Разумеется.
     Лен показывает на бокал.
     - А можно два раза то же самое? Прямо сейчас?
     - Одну минутку, - отвечает официант.
     - Правда, здесь чудесно? - говорит Лен, когда он отходит. - Время словно течет назад - к тем далеким годам