, когда девушки были сплошь красотками, а мужчины умирали в пятьдесят на поле для гольфа. Пожалуй, это не худший способ прощания с жизнью. Впрочем, довольно сей мрачной чуши...
     Подают вино.
     - За литературу и коммерцию! - провозглашает Лен.
     Свенсон подымает бокал. За роман Анджелы, думает он. Ему так покойно, когда он вспоминает Анджелу, - столь же приятно было представлять ее за ужином у ректора Бентама. Анджела - талисман, который он берет с собой на такие вот напряженные мероприятия.
     Свенсон отхлебывает вина.
     - Как говорят во Франции? - улыбается Лен. - Chin? Или вернулись к прежнему salud?
     - A votre sante, - вспоминает Свенсон.
     - Да нет, так говорили лет пятьдесят назад.
     Лен и раньше столь же пристально смотрел в глаза собеседнику? Или это пришло вместе с искренностью зрелого женатого мужчины, отца семейства, которого он нынче изображает, не забывая при этом о свойственной его натуре бесшабашности бывалого наркомана, коим он в свое время и являлся - сидел на кокаине, а слез благодаря своему литературному и коммерческому чутью и жесткости профессионального убийцы.
     - Как семья? - интересуется Лен.
     Это он спрашивал и будучи холостяком, тогда про него ходили сплетни, что он спит с каждой новой дамочкой из рекламного отдела. В те времена в словах его звучала снисходительная жалость, но теперь Свенсону слышатся товарищеские нотки. У Лена двое малолетних детишек, женат он на одной из бывших подчиненных (вот уж никто не ожидал, что этот брак не распадется в первый же год).
     - День благодарения прошел тихо и безоблачно, - сообщает Свенсон.
     - Мои поздравления! - говорит Лен.
     - А у тебя?
     - Вот здесь - тихо. Относительно.
     Лен имеет в виду шумный зал ресторана. Он оборачивается, обводит его взглядом. Что-то или кто-то (женщина?) позади Свенсона привлекает его внимание, и к беседе Лен возвращается не сразу.
     - Прости, - говорит он. - Я выключился. Элэсдэшный глюк поймал. Да здесь по сравнению с тем, что устраивают дома детки, тишина просто могильная.
     - М-да, малыши есть малыши, - кивает Свенсон с состраданием. - Легче смолоду... - Он осекается. Лен не обидится?
     - Это не просто детки. - Лен снова доверительно склоняется к нему. - У Дэнни - которому восемь - серьезные проблемы.
     "Проблемы" - слишком уж многозначное слово.
     - Сочувствую, - говорит Свенсон.
     Появляется официантка.
     - Вы уже выбрали?
     - Вот что мне здесь нравится, - говорит Лен. - Никакая Кэти-официантка не зачитывает вслух долгий список фирменных блюд. Имеется филе на двадцать унций, филе на двенадцать унций, филе на девять унций и бараньи ребрышки. - Я, пожалуй, остановлюсь на двенадцати унциях. С кровью.
     - Мне то же самое, - говорит Свенсон. Недожаренное мясо он ненавидит.
     - Молодчина! - одобряет Лен. - Ешь, пей да веселись! Пока зубы не выпали.
     - А что с Дэнни? - спрашивает Свенсон.
     - У него СДВ, - отвечает Лен. - Синдром дефицита внимания.
     - Я знаю, что это такое. Все эти новые заболевания имеются даже в нашей глуши.
     - Полегче, друг, - говорит Лен. - Знаешь... это ведь не шутки...
     - Извини, - бормочет Свенсон.
     - Куда на хрен эта официантка запропастилась? - возмущается Лен. - Только что здесь торчала... С этим парнем - сущий ад. Эллен с малышкой Андреа вообще от него заболевают. В гостиной у нас зона военных действий...
     - А что он делает? - спрашивает Свенсон.
     - Все как по учебнику. Повышенная отвлекаемость. Усидчивости ноль, самоконтроля ноль. Сосредоточиться не может даже на минуту. Все разносит в клочья. То ему одно понадобилось, то другое - причем немедленно.
     Лен, похоже, не понимает, что описывает свою собственную манеру поведения, что всё эти симптомы за последние пять минут он с блеском продемонстрировал. Свенсон не собирается говорить этого, как не собирается советовать Лену принимать те же лекарства, которыми тот кормит сына. Может, Свенсону тоже неплохо бы попробовать?
     - Намучились, пока диагноз поставили. Таскали по всем этим чертовым специалистам, и к психологу, и к детскому психоневрологу. Неделями пацан валялся, увешанный электродами. По меньшей мере три четверти этих врачей сами психи законченные. А мы еще годами сражались с его так называемыми педагогами. Да этих сук на пушечный выстрел к детям нельзя подпускать!
     - Ужас какой! - Свенсон близок к панике. А что, если Лен, в новом своем воплощении ставший заботливым отцом, твердо решившим дать отпрыску воспитание, подобающее мальчику с Манхэттена, весь ланч проговорит о своих детках и они так и не обсудят те пустые, искусственные, замшелые вопросы бизнеса и карьеры, ради которых, собственно, и встретились?
     - Потом пару лет подбирали подходящую дозу. А он продолжал ходить по потолку. Если верить приметам, нас ждет тыща лет сплошных несчастий: зеркал он расколотил море. Брал сестренкину Барби и дубасил по зеркалу, пока у куклы голова в куски не разлетится. Ты даже представить себе не можешь, какой урон может нанести самая обычная Барби. Хорошо еще, никого не убило. Сейчас риталин вроде помогает, хотя, по-моему, то количество таблеток, каким пичкает пацана новый врач, и носорога с ног свалит...
     - Боже ты мой! - восклицает Свенсон. - Да это же издевательство над ребенком!
     До Лена сказанное доходит не сразу. Затем его сияющие глаза заволакивает мутная пелена. Тут уже и Свенсон соображает, что он сказал. Он сидит, уставившись в свой бокал, и чувствует себя персонажем сказки про трех медведей. Кто пил мое вино? Неужели он выхлебал еще целый стакан, но даже если так, могли ли несколько бокалов мерло превратить мужика ста восьмидесяти фунтов весом в упившегося в дым алкаша? Или - это уж как посмотреть - в напыщенного правдолюбца?
     - Прошу прощенья? - говорит Лен ледяным тоном. Свенсон отлично знает, что у Лена и без такого серьезного повода, как обвинение в издевательстве над детьми, всегда найдется способ его осадить. - Вот если бы ты жил с таким ребенком, видел бы, как он страдает...
     - Извини, я пошутил, - говорит Свенсон. Надо же было такое ляпнуть! - Знаешь, в последнее время все просто помешались на жестокости к детям. Только и вспоминают, что да когда претерпели. Да теперь, если твое родное дитя не обвиняет тебя в том, что ты заставлял его участвовать в сатанинской мессе, считай - у тебя с ним полный контакт...
     В глазах Лена холодный блеск изумления, словно Свенсон публично делает себе харакири.
     Понятно, за что Лен так любит этот ресторан. Официантка интуитивно почувствовала, что Свенсону необходимо вмешательство извне, и ставит перед ним и Леном тарелки с громадными кусками мяса.
     - Погоди-ка! - говорит Лен. - А не выпить ли нам полбутылочки чего-нибудь изысканного?
     - Как тебе будет угодно, - отвечает Свенсон.
     С одной стороны, хватит ему пить. И так достаточно накуролесил. Но с другой... а что он теряет? Даже если он уже настроил против себя Лена, он же не о своем романе собрался с ним беседовать. Он приехал из-за Анджелы, и ему не так уж и важно, нравится он сам Лену или нет.
     - Потрясающее место! - говорит Лен. - Еда отменная, и обслуживают быстро. Туда-сюда, туда-сюда, как на конвейере.
     Свенсон обводит взглядом обедающих. Никому из них мысль о конвейере и в голову не приходит. Они все здесь расположились весьма удобно, неторопливо поглощают свои бифштексы, тщательно, как того требует мясо с кровью, пережевывают каждый кусок. И только Лену хочется, чтобы текла конвейерная лента. Что можно сказать о его отношении к Свенсон)', если он пригласил своего автора туда, где можно на скорую руку проглотить бифштекс, уложившись в три четверти часа, не больше? Свенсон ради этого прилетел из Вермонта, оставил дочь, погубил целый день, а Лен хочет отделаться побыстрее.
     Некоторое время они молча жуют.
     - Как роман продвигается? - спрашивает Лен.
     Свенсону хочется думать, что от еды настроение Лена улучшилось. Или Лен себя вышколил, научился изображать улучшение настроения под влиянием пищи - приток энергии, что позволяет обратиться к делу, ради которого и встретились?
     - Очень медленно, - говорит Свенсон. - Вообще-то... честно говоря... я, собственно, приехал не для того, чтобы говорить о своем романе.
     - Ну и не будем! Давай просто поболтаем. Выпьем, поедим.
     - Нет! - восклицает Свенсон столь громко, что Лен вздрагивает. - У меня есть к тебе дело! Я привез одну рукопись, хочу, чтобы ты почитал. Это одна из моих студенток написала.
     - Студенческий опус? - говорит Лен. - Господи помилуй!
     - Вовсе не студенческий опус. Хороший роман. Очень хороший.
     - Не сомневаюсь, - говорит Лен.
     Он отрезает очередной кусок бифштекса, жует его, и тут появляется официант с заказанной полбутылкой. Лен делает глоток, перекатывает вино во рту, смотрит нарочито рассеянно на официанта. Свенсон прикрывает свой бокал рукой.
     - Мне, пожалуй, достаточно.
     - До того хорошо - грех не попробовать, - говорит Лен.
     - Ну разве что чуть-чуть, - соглашается Свенсон. Лен задумчиво смакует вино.
     - Я рад, что нам удалось встретиться, - говорит он. - Дома я бы спятил. А уходить я имею право только на работу. Не дай бог решу прогуляться или в кино сходить...
     Если сейчас Свенсон не продолжит разговор о романе Анджелы, вернуться к нему уже не удастся.
     - Роман, который пишет эта студентка... Даже не расскажешь, насколько он хорош. Сказать, что это роман про старшеклассницу, у которой любовь с учителем, значит не сказать...
     - Понятно! - прерывает его Лен. - Так вот почему у тебя на уме издевательства над детьми!
     - Да нет! Поверь мне: там все иначе. Девочка сама мечтает, чтобы это произошло. Она его соблазняет. Так редко пишут. Все больше про мужиков-извращенцев, но здесь девочка сама... Можешь себе представить "Лолиту", переписанную с точки зрения самой Лолиты?
     - Серьезная заявочка, - говорит Лен.
     - Ну, возможно, я утрирую. Но, понимаешь...
     - А какова она из себя? - перебивает его Лен.
     - Героиня?
     - Ну тебя! Писательница.
     - Эксцентричная. Одевается как панк. Пирсинг и все такое.
     - Ты этих эксцентричных берегись, - говорит Лен. - Я про писательниц. Они убийцы. Да я тебе с легкостью назову десяток, с виду - вообще домохозяйки, вместо мозгов студень, а сядут за компьютер - только держись! Яйца береги. Я сказал "компьютер"? Да нет же, пишущая машинка. А добрая половина этих дамочек еще убедит тебя, что электрическая машинка выше их понимания, поэтому перья свои они макают в чернильницы с ядом.
     Свенсон бы с удовольствием наслаждался этим моментом мужской солидарности, объединения против всех этих знаменитых писательниц. Но он сюда примчался из-за романа Анджелы, бросил дочку ради девчонки, которая завтра о нем и не вспомнит.
     - Да не в том дело, что она эксцентричная, - говорит он. - Все здорово запутано. Вполне возможно, она патологическая лгунья. Врет не понятно зачем. Может рассказывать про родного отца, что он ей отчим, или притворяться, будто с детства страдает эпилепсией. Я и сам не знаю, где там правда, где ложь. Зачем девчонке все это выдумывать?
     - Она из Калифорнии? - спрашивает Лен.
     - Нет. Из Нью-Джерси, - говорит Свенсон.
     - Твоя жена тоже из Нью-Джерси?
     - Из Бруклина.
     - Ты с ней трахаешься?
     - С женой? - осторожно уточняет Свенсон.
     - Ха-ха-ха. Очень смешно, - говорит Лен. -Я про девицу. Студентку. Писательницу.
     - Нет, конечно!
     - Печально это слышать, - говорит Лен, которому на самом деле совершенно неинтересно слушать про то, что Свенсон политкорректен и в сексуальных домогательствах не уличен. Он бы больше уважал Свенсона, если бы тот трахался со всеми своими студентками.
     - Но ведь хочется? - спрашивает Лен.
     Свенсон допивает вино.
     - Лен, - говорит он устало, - здесь дело не в сексе. У девочки талант. Можешь мне поверить.
     - Верю-верю. Наверняка она просто замечательная. Только скажу тебе честно и откровенно: у меня нет времени читать юношеские тексты про девчонку, втюрившуюся в учителя.
     - Ну пожалуйста! - говорит Свенсон. - Хотя бы первые несколько страниц...
     Он умоляет Лена. Что ж, все ясно. Того, чего он так хочет, не произойдет. Свенсон берет с соседнего стула оранжевый конверт, протягивает Лену, тот отводит его руку, словно это пластиковая карточка, которой Свенсон предлагает заплатить за ланч. Свенсон кладет конверт обратно.
     - Тед! - говорит Лен. - Доставь себе удовольствие. Отвези рукопись назад и скажи девчонке, что покажешь мне ее, если она согласится с тобой трахнуться. А потом... потом можешь рассказать, как я тебе объяснил, что первых романов не читаю. Еще вина?
     - С удовольствием, - говорит Свенсон.
     Лен разливает вино. Свенсон осушает бокал в три глотка.
     - А что с твоей книгой? - спрашивает Лен. - Давай начистоту. Если роман не идет... Знаешь, я думал о твоих работах. Много думал.
     - Да? - спрашивает Свенсон. - Правда?
     - Ты не пробовал взяться за мемуары? - говорит Лен. - Не мне тебе говорить, что сейчас лучше всего продается то, от чего исходит терпкий аромат правды, то, у чего есть привкус подлинности. Большая часть людей, которые про это пишут, близко ничего такого не испытывали. Может, у кого мамаша пару раз напилась, вздула сыночка, и всё. А ты, друг мой, по телевизору наблюдал за тем, как твой отец себя сжег. Писатели, чьи детские впечатления в десять раз беднее твоих, сумели превратить их в золотую жилу.
     - Я уже написал об этом роман, - говорит Свенсон. И не просто роман, думает он. Это любимая книга Анджелы. Что он скажет Анджеле? Что она о нем подумает, если он предаст все то, во что они верят, и быстренько наваляет убогие воспоминания? А как быть со всеми остальными анджелами, его идеальными читателями, страдающими, как она когда-то, ибо никто и никогда прежде не переживал подобного тому, что выпало на их долю? - Ты забыл, что сам его и напечатал?
     - Пусть это тебя не останавливает. Это разные вещи. Тед, раскрой глаза! Романы читателя так не заводят. Знаешь, сколько людей их читает? Десять тысяч на каждую книгу - максимум. Восемь-девять тысяч - и мы ликуем, пьем шампанское. А из десяти - скажем, из пяти - тысяч человек, которые прочитали твой роман, две тысячи наверняка уже умерли, а остальные три напрочь про него забыли.
     Свенсон отодвигает нож и вилку на край тарелки. О еде и речи быть не может. Он даже глотает с трудом. Еще один кусок бифштекса его прикончит.
     Лен смотрит на Свенсона в упор.
     - Я это говорю не потому, что я издатель. Я это как друг говорю.
     - Ценю твою откровенность, - кивает Свенсон.
     - Можешь сейчас мне ничего не отвечать, - говорит Лен. - Но по думай об этом. Слушай, я тебя нынешнего почти не знаю. Мы мало общались. Но очень было бы здорово, если бы ты вспомнил нечто, случившееся после смерти отца, что так тебя и не отпустило, долги, по которым ты продолжал платить...
     - Какого рода нечто? - спрашивает Свенсон.
     - Дурные поступки. Пьянство, наркотики, азартные игры, семейные скандалы. Сексуальные извращения. Вот это бы пошло! Может, ты что-то присочинишь. Эти так называемые воспоминания вовсе не обязательно... Короче, все, что можно вывести из твоего трудного детства. Естественно, то, что ты сумел преодолеть.
     Как бы поступил Хемингуэй? Плеснул бы в Лена вином. Бокал Свенсона пуст. Да и не в его стиле такие поступки.
     Он длит паузу. Затем, откинувшись на спинку стула, спрашивает:
     - А лекарства как, Лен, помогают? Дэнни стало получше?

***

     В зале вылета аэропорта Ла-Гуардиа Свенсон открывает портфель, собирается достать "Мою собаку Тюльпан" и вдруг понимает: чего-то не хватает. У него стучит в висках, он судорожно перебирает все бумаги. Искоса бросает взгляд на пожилую чету, которой наблюдать за ним гораздо интереснее, чем листать журналы, и возобновляет свои бесплодные поиски. Он потерял рукопись Анджелы. Ее нигде нет. Наверное, оставил на стуле в ресторане.
     До вылета еще двадцать минут - можно успеть найти телефон, узнать через справочную номер ресторана, попросить их переслать конверт ему домой. Надо будет только следить за почтой, чтобы конверт из Нью-Йорка не попался Шерри.
     Телефон звонит и звонит. Свенсон представляет себе пустой зал ресторана, залитый золотистым предзакатным светом. Наконец мужской голос говорит "Алло!", Свенсон торопливо начинает излагать свою проблему, но оказывается, что это всего лишь пауза на автоответчике, который неторопливым басом принимается рассказывать ему о местонахождении и часах работы ресторана, о том, где разрешено курить. Свенсон все это знает, нет, спасибо, он не хочет нажать "один", чтобы его соединили со службой предварительных заказов. Он готов целый день слушать автоответчик, пока не дозвонится до тех, кто может ему помочь.
     Наконец трубку берет молодая женщина. Голос участливый. Она спрашивает, что в конверте. А ей какое дело? Небось, собирается просмотреть всю ту кипу оранжевых конвертов, которые оставили за сегодняшний день, и выяснить, какой из них его. Надо бы сказать, что там договор, какие-нибудь важные документы. А если она в него заглянет?
     - Там мой роман, - говорит он.
     - Боже правый! Ваш роман? Пойду посмотрю.
     Он слышит, как цокают ее каблучки, затем все стихает. Она что, провалилась? Пока она там кокетничает с барменом, его самолет улетит, и он застрянет здесь на всю ночь. Наконец она возвращается - увы, ничего такого не находили. Может быть, он оставит свой номер телефона? Нет, не оставит - он не желает хвататься за сердце всякий раз, когда Шерри снимает трубку.
     Он мрачно садится в самолет, и его одолевают обычные фантазии о собственной скоропостижной смерти, о горе родных и близких. Сегодня появляется дополнительный эпизод: на кладбище приходит Лен и рассказывает Шерри, каким благородным и бескорыстным человеком был ее покойный супруг: привез ему роман некой студентки. Нет, Лен такого никогда не скажет. А если скажет - что ж, какое Свенсону теперь до этого дело. Он уже будет в аду, что по сравнению с нынешним его положением окажется истинной благодатью.
     На полпути в Берлингтон небо внезапно темнеет. Свенсон пугается, но потом вспоминает: зима, солнце зашло. Когда губишь собственную жизнь, время бежит незаметно. Он боится ехать домой - вдруг Руби обиделась, что он улетел в Нью-Йорк. Он заставляет себя впасть в некое подобие транса, в котором ухитряется сойти с самолета, найти свою машину, выехать на шоссе.
     В доме темно. Куда они подевались? Не случилось ли какого несчастья? Нет, в комнате Руби свет горит. Замечательно! Свенсон представляет себе, как женщины сидят на кровати Руби, болтают, приглушенный звук их голосов сменяется всплесками радостного смеха.
     Как благодарен он тому, что у него есть семья, что его ждет теплый и дружелюбный дом, что он не бродит в гордом одиночестве по промозглым пустынным улицам Манхэттена. Он благодарен за это, но ни на секунду не забывает, что ничего подобного не заслуживает. Хорошо еще, у него хватило здравого смысла держать себя в руках, не конфликтовать в открытую с Леном - если только не считать неудачной реплики про перекормленного лекарствами ребенка. Так почему он решил, что случилось нечто ужасное? Да потому, что ужасное таки случилось.
     Он оставил рукопись Анджелы в ресторане. Вот вам подавленные импульсы - вечно они всплывают. Это же все равно, что забыть письма любовницы на кухонном столе. Но теперь Свенсон - оказавшись дома, в безопасности, рассуждая здраво - решает, что волноваться особенно не о чем. Найти рукопись романа - совсем не то, что обнаружить человека в постели с его автором.
     Пробираясь на ощупь через гостиную, Свенсон чувствует себя вором, забравшимся в собственный дом. Он включает свет и, увидев сидящую в кресле Шерри, чуть не подпрыгивает от неожиданности.
     - Ты что здесь делаешь? - спрашивает он.
     - Да ничего. Сижу, думаю.
     - Все в порядке? Как Руби? - Вот уж судьба бы продемонстрировала всю свою