аш семинар, - сообщает мать. - Только про него и говорит. На прошлой неделе по телефону все восхищался, какой рассказ написал его однокурсник - о самоубийстве.
     - А, это рассказ Карлоса. - Свенсон горд собой: он вспомнил автора. - Но вы как мать, наверное, обеспокоены тем, что ваш сын восхищается рассказами о самоубийствах.
     - О, эти матери, - говорит отец. - А что, скажите, их не беспокоит? Если мальчику нравится "Преступление и наказание", они решают, что он тоже собрался прикончить старушку.
     Двух старушек, мысленно уточняет Свенсон.
     - По-моему, беспокоиться не о чем. Дэнни - очень собранный юноша. Он много работает. Хочет совершенствоваться. Тут на днях было очень интересное обсуждение одного из его рассказов.
     - Какие рассказы? - изумляется мать. - Про свои рассказы он ничего не говорил.
     - Весьма любопытно, - говорит отец. - И про что был рассказ?
     - Про жизнь в предместье.
     - Но не про нас, надеюсь? - хихикает миссис Либман.
     - Беспокоиться не о чем, - повторяет Свенсон.
     Родители Дэнни горячо его благодарят и удаляются. В коридоре никто не ждет? Похоже, нет. Свенсон вытаскивает "Мою собаку Тюльпан" и начинает с того места, где Акерли пишет, как он повстречал в саду близ Фулемского дворца старушку, катившую в детской коляске перебинтованную собаку; после этой сцены автор плавно переходит к рассказу о своем романе с восточноевропейской овчаркой, которую он любил так нежно и трогательно, как любят женщин. Свенсон счастлив перенестись из своего кабинета в Лондон конца пятидесятых, взглянуть на мир счастливыми глазами Тюльпан и Акерли. Он забывает обо всем, не следит за временем и, когда раздается стук в дверь, вздрагивает от неожиданности.
     Входит женщина, которая говорит:
     - Я - мать Клэрис.
     Миссис Уильямс - хмурая дама лет за пятьдесят, никоим образом не стремящаяся подчеркнуть то, что осталось от былой красоты, унаследованной дочерью. Будучи директором школы, она чувствует себя вправе обращаться со Свенсоном как с мальчишкой, которому может диктовать свои условия. Клэрис обязана учиться медицине, миссис Уильямс не желает, чтобы ей дурили голову литературой, и незачем Свенсону было давать ей читать эту чушь, эту Тони Моррисон  - одной чернокожей дали премию, но это отнюдь не значит, что такая дорога открыта всем.
     Что должен говорить Свенсон? Ей нечего бояться. Из Клэрис писательницы не получится. Она внимательный и тонкий критик, отлично чувствует, где что не так, диагност, можно сказать, от Бога. Только таланта у нее нет. А у Анджелы есть.
     - Одному Богу известно, почему Клэрис выбрала этот университет, - вздыхает миссис Уильямс. - Я ее тыщу раз предупреждала. Ее ведь брали в Йель. Слышали об этом?
     - Нет, - смущенно признается Свенсон. - Но я вам обещаю: я сделаю все, что в моих силах, чтобы уговорить вашу дочь не тратить время попусту. И вообще, Клэрис у вас умница, думаю, она и сама не захочет быть писательницей.
     - Очень на это надеюсь. - Миссис Уильямс вскидывает одну бровь. - Благодарю вас, - произносит она ледяным голосом, поднимается и уходит.
     Он смотрит на часы. Половина двенадцатого. Похоже, это конец. Обошлось, можно сказать, без крови. Могло быть гораздо хуже. Так что же он расстраивается? А, хотел познакомиться с родственниками Анджелы. Ему что, хочется еще разок побеседовать с родителями? Уж не спятил ли он?
     Свенсон слышит стук в окошко на двери, металлом по стеклу.
     Он понимает, что это родители Анджелы, еще до того, как женщина говорит:
     - Вы профессор Свенсон? Наша Анджела у вас в семинаре...
     Металла на ней почти столько же, сколько на Анджеле, правда, в ее случае это золото. Дребезжащие браслеты, цепочки, серьги. Она несет свой груз гордо и смиренно - как индусская невеста, и каждый карат отмечает расстояние, пройденное по пути к вершинам мира. Ей сорок с хвостиком, глаза большие, темные, взгляд по-кукольному удивленный, волосы светлые крашеные, брови черные. На ней роскошное голубое платье, лодочки в тон - вот так же она нарядилась бы на свадьбу. Муж постарше, невысокий, полноватый, в бежевой тенниске и клетчатой куртке. Кольцо у него на руке тоже золотое.
     - Извините за опоздание, - говорит мать Анджелы. - Выехали из Джерси в половине шестого утра, чтобы не платить в мотеле за две ночи.
     - Профессору об этом знать необязательно, - говорит ее муж.
     - Ой, да? Еще раз извините.
     - Что вы, - говорит Свенсон. - Вы пришли абсолютно вовремя. Наш ужасный университетский ланч будут подавать еще полтора часа.
     - Здесь подают ланч? - говорит мать. - Ты хочешь ланч? - спрашивает она мужа.
     - Поесть мы успеем, - отвечает он. - Мы, кажется, пришли сюда поговорить об Анджеле.
     - Очень рад, что вы заглянули! - Свенсон почти что орет. - Прошу вас! Присаживайтесь!
     Мать усаживается, закидывает ногу на ногу и качает голубой туфелькой. Ее муж то скрещивает ноги, то сдвигает, неуклюже ерзает и так похож при этом на Анджелу, что Свенсону приходится напомнить себе: он же не биологический отец. И все же у этого типа есть некое сходство с Анджелой - в разрезе глаз, которые Свенсон разглядывает, когда тот, сняв очки, потирает переносицу.
     - Восемь часов в пути, - говорит мужчина. - Как сюда добираются?
     Он гораздо больше схож с Анджелой, чем мать. А может, он похож на настоящего отца Анджелы? Женщины часто выбирают мужчин одного типа. Но ясно: это никак не родители из ее романа, нет в них ничего общего со сдержанным и властным доктором и его угрюмой женой. Впрочем, где гарантии, что это не тот мужик из стихов, растлитель малолетних и любитель секса по телефону? Свенсон заранее готов его возненавидеть. Но не стоит судить предвзято. Он же сам всегда предостерегает студентов: не ищите в художественном произведении автобиографических подробностей.
     - Ну, так как же, - говорит отчим, мучительно долго усаживаясь поудобнее, - идут дела у Анджелы? Она нам велела обязательно зайти к вам. Сказала, что вы единственный преподаватель, который может ее похвалить. Тут-то я задумался: почему бы нам не сходить к тем, кто хвалить не будет? Зачем попусту тратить время на те предметы, с которыми у нее все в порядке?.. О нет, я никак не хотел сказать, что мы тратим время попусту. Боже ты мой! Я вовсе не...
     - Я понял, - говорит Свенсон.
     - Анджела только и говорит, что о вашем семинаре, - продолжает мать. - Вы... вы для нее идеал! Она считает, что вы величайший в мире писатель!
     - Вот-вот, - говорит ее муж. - Профессору очень интересно, что думает какая-то там малявка о его творчестве.
     - Действительно интересно. - Свенсон лелеет надежду, что они не заметят, как его переполняет гордость. - Очень приятно, когда твою работу ценят. Тем более когда ценит ее такой талантливый человек. Я считаю, из Анджелы может получиться настоящий писатель.
     - Она всегда писала, - говорит отчим. - Только буквы выучила, я ей компьютер купил, и она стала делать газету - про нас, про семью. Писала, например, сколько времени утром ждала, когда я освобожу ванную. Я сразу понял: за компьютерами будущее. Они и в делах мне пригодились - я ведь аптекарь. Без них теперь не обойтись.
     Свенсон не может вызвать в себе ненависть к этому человеку. Он настолько же не похож на папашу из стихов, как и на отца из романа. Только вот что-то не вяжется... Анджела же говорила, что отец покончил с собой, когда она была подростком. Поэтому она и полюбила "Час Феникса", считала, что роман спас ей жизнь. А из слов этого мужчины выходит, что он знает ее с раннего детства. Неужели Анджела наврала? Но какой в этом смысл? Как бы спросить, родной он ей отец или отчим и правда ли, что ее родной отец покончил с собой, - но так, чтобы не показаться излишне любопытным? Да нет, правда и без того откроется.
     - Она работает над романом, - говорит Свенсон. - У нее получается.
     - А о чем книга? - спрашивает мать.
     - О девочке-старшекласснице, - отвечает он, помолчав.
     - А поконкретнее? - не отстает мать Анджелы.
     - Ну... - Готов ли он рискнуть? Чем ближе к краю пропасти он подойдет, тем больше вероятность, что, заглянув в нее, увидит то, что хочет узнать. - О девочке и преподавателе музыки, который не всегда... не всегда соблюдает нормы поведения с учениками. Во всяком случае, так я понял по тем нескольким главам, которые успел прочесть.
     Родители Анджелы переглядываются.
     - А в чем дело? - Свенсон боится, что догадывается, в чем дело. Роман автобиографичен: в нем речь идет о непростых отношениях самой Анджелы и ее преподавателя музыки. Ему очень не хочется, чтобы это оказалось правдой, не хочется узнавать о том, что он общается со студенткой, обожающей соблазнять собственных учителей. - Так в чем дело? - повторяет Свенсон.
     - Понимаете, - говорит миссис Арго, - нечто подобное случилось у Анджелы в школе. Там был учитель биологии...
     - Анджела к этому не имела никакого отношения, - поспешно добавляет ее муж. - Тот тип путался со своими ученицами. Завел себе настоящий гарем. Туда попали и подружки Анджелы.
     - Ее лучшая подруга, - говорит мать Анджелы, - она ... ну, понимаете, она тоже имела отношения с этим учителем.
     - А Анджела - нет, - говорит ее муж. - Анджела всегда была умной девочкой.
     - Она еще такой ребенок, - не без гордости говорит мать. - Весь этот пирсинг - пусть вас это не сбивает с толку. Анджела такой ласковый котеночек.
     В последней фразе слышится намек на мурлыканье, на нежное урчание: я, мол, тоже кошечка. Или Свенсону показалось? Страсть к соблазнению - это черта, которую Анджела переняла от матери? Что за мысли? Анджела вовсе не похожа на соблазнительницу, ни в коей мере. И самое привлекательное в ней то, как усердно она искореняет в себе все, что может вызвать желание.
     - Знаете, - говорит ее мать, - мне всегда казалось, что Анджела ведет себя с мальчиками как-то подозрительно, как-то... странно.
     - В каком смысле странно? - спрашивает Свенсон.
     - Ну... если ей нравился какой-то мальчик, она за ним повсюду ходила хвостом, но стоило ему обратить на нее внимание, она даже по телефону с ним разговаривать отказывалась.
     А как же ее парень? Как бы об этом спросить? Свенсон пытается сформулировать вопрос - потактичнее, не выказывая излишнего любопытства, но тут отец Анджелы говорит:
     - Да угомонись ты! Это же ее преподаватель, а не психотерапевт.
     Помолчав немного, Свенсон натянуто говорит:
     - Как бы то ни было, но писатель она замечательный.
     - Большое вам спасибо, - говорит мать.
     - Ну что ж, здорово! Писатель! - добавляет отец.
     - Спасибо, - повторяет мать Анджелы, вставая. - Спасибо, что уделили нам время.
     Ее супруг наконец ловит намек и встает. Свенсон тоже поднимается из-за стола.
     - Рад был с вами познакомиться, миссис Арго, мистер Арго! - Если он не мистер Арго или оба они не Арго, то, может, скажут об этом. И тогда он удостоверится, что мужчина - ее отчим, что он не Арго, не биологический отец.
     - Спасибо вам, - снова говорит мать.
     Ее муж кивает и, стремясь убраться поскорее, едва не врезается в косяк.
     - Ой-ой-ой, чуть дверь не сшиб, - говорит он.
     Точно отец, думает Свенсон.

***

     Обсуждение рассказа Макиши проходит относительно спокойно - по сравнению с тем, что навоображал себе Свенсон, лежа прошлой ночью без сна и представляя, как Макиша обвиняет всех участников семинара в расизме. А на самом деле ребята очень живо отреагировали на беззащитную искренность Макиши, выдавшей потрясающее описание телефонной беседы - ее ведет чернокожая студентка со своим бывшим возлюбленным, белым парнем, с которым они вместе учились в школе и который по настоянию родителей порвал с ней за день до выпускного бала. С первой фразы - "Голос этого недоноска я узнала сразу, хоть и не слышала его уже полтора года" - рассказ, как и сама Макиша, фонтанирует уличным жаргоном, да и во всех подробностях (героиня - второкурсница, учится в университете где-то в Новой Англии) так похож на автора, что, когда Джонелл Бривард говорит: "Оба героя как живые", ей вторит хор голосов: "Точно! И я так подумал!", и все присутствующие, в том числе Макиша, счастливы и довольны.
     Ребята рассказывают, что именно им понравилось, и Свенсон не хочет остужать их пыл, не хочет озадачивать их вопросами о том, как личный опыт преображается в произведение искусства, не хочет указывать на несуразицы, возникающие, когда в диалог вводится то, что должно писаться "от автора". (В начале рассказа героиня говорит: "Ты, кретин, чего звонишь? Мы ж не общались с тех пор, как полтора года назад ты накануне выпускного со мной порвал".) Снисходительность Свенсона - это тоже расизм? Он боится быть с Макишей честным?
     За все занятие Анджела высказывается только один раз.
     - Мне понравился тот момент, когда девушка с юношей кончают трепаться и замолкают, и вдруг ни с того ни с сего парень говорит ей, что все эти полтора года только о ней и думал.
     После урока Макиша задерживается - хочет поговорить со Свенсоном. Клэрис ждет ее в дверях. Анджела так и сидит за столом.
     - Отлично получилось, Макиша, - говорит Свенсон. - Похоже, всем понравилось. - Он улыбается, но больше ничего не добавляет, хотя видно, что она ждала большего. Не будь здесь Клэрис и Анджелы, Свенсон наплел бы еще чего-нибудь. Макише их присутствие тоже мешает, и теперь ей хочется поскорее исчезнуть, пока она не уронила собственного достоинства, пока не стала выуживать из Свенсона новых комплиментов.
     - Спасибо вам, - говорит она и идет к Клэрис. С порога обе бросают на Анджелу презрительные взгляды, взгляды тайных соперниц. Она смотрит им вслед, оборачивается к Свенсону и говорит:
     - Боже ты мой! Ой, простите. Что я такого сделала?
     - Да это я чего-то не сделал. - Похоже, у Свенсона уже вошло в привычку в нарушение всех педагогических правил вести с Анджелой неформальные беседы, в том числе обсуждать ее соучеников.
     - Я вас хотела поблагодарить, - говорит Анджела. - Вы мне оказали огромную услугу.
     - Какую это?
     - Ну, солгали моим родителям.
     - Солгал?
     - Сказали им, что я могу писать.
     - Вы действительно можете писать. Я сказал правду.
     - Не надо так говорить. Я все выходные прорыдала - роман-то плохой.
     - Каждый писатель через это проходит, - говорит Свенсон. Каждый, да только не Свенсон, который так давно не писал, что сейчас истерика со слезами была бы добрым знаком. - Мне на самом деле приятно было с ними познакомиться, и с матерью, и с... с отчимом.
     - Приятно? Вот не верится.
     - Это был ваш отчим, да? - спрашивает Свенсон.
     - Да, - говорит Анджела. - Почему вы спросили?
     - У меня создалось странное впечатление. Он говорил так, словно знает вас с детства, словно он ваш настоящий отец...
     - Он и в самом деле знает меня с детства. Жил с нами по соседству. С женой. Через год после того, как мой отец покончил с собой, сосед - то есть мой отчим - женился на моей матери. Скандал был на весь квартал. А его жена с детьми жили в доме рядом. Ничего не изменилось, только они с нами больше не разговаривали, а он стал маминым мужем. Понимаю, глядя на них нынешних, трудно себе представить, что это был бурный роман.
     Свенсон пытается вспомнить, как они выглядят, увидеть их в свете новой информации, но всплывают только второстепенные детали - накладные ресницы, море украшений, туфельки, - которые никак не складываются в портрет двух возлюбленных, не побоявшихся ради счастья совместной жизни бросить вызов всему Нью-Джерси. Кроме того, он не до конца верит Анджеле.
     - Я немного приврала, - говорит Анджела.
     - Да? В чем?
     - Мой настоящий отец не был психом. Он был болен. Эмфизема. Помню, как-то раз мы с ним пошли в магазин - мама послала, - мы уже раскладывали продукты по пакетам, и у него случился такой приступ удушья, что он прямо сел у кассы. Все никак не мог вдохнуть, даже "скорую" хотели вызвать. Те люди в магазине, от них зависела жизнь моего отца... Я увидела, как один из этих ублюдков устало закатил глаза - вон, мол, какой-то кретин решил прямо тут перекинуться. Раньше мне этот парень даже казался симпатичным. Хуже всего было то, что я ужасно стеснялась, стеснялась отца. Когда он покончил с собой, я все вспоминала тот день и чувствовала себя виноватой. - В глазах Анджелы слезы. Она утирает их ладонью. - Почему я так на него злилась?
     Быть не может, что она лжет. Или может? Свенсон не в силах разобраться, и поэтому болезненно остро ощущает дистанцию между ней и собой.
     - Вы не на отца злились. - Тут он бы погладил ее по плечу, но их разделяет стол. - Вы злились на ситуацию. Жизнь порой несправедлива и жестока.
     Анджела зажмуривает глаза, пытаясь сдержать слезы, вцепляется руками в край стола.
     - В общем, не знаю, как мне вас благодарить. Вы так замечательно себя повели, такого им наговорили - они теперь от меня отстанут. А еще, я принесла вам новую главу. Не обязательно читать ее сразу. Я подожду.
     - Давайте сюда, - говорит Свенсон.

***

     Оказавшись в своем кабинете, Свенсон вдруг понимает: ведет он себя так, будто за ним кто-то следит - прикидывается, что у него множество неотложных дел; а главу Анджелы можно почитать и попозже. Он зачем-то выдвигает ящик письменного стола и тут же задвигает обратно. Катается на кресле взад-вперед. Снимает телефонную трубку и снова кладет на рычаг. Собирается проверить электронную почту, но решает этого не делать. Только перепробовав и отложив все эти важные занятия, он вынимает из оранжевого конверта рукопись Анджелы и начинает с первой страницы.

     Каждый день после школы я мчалась в сарай посмотреть, не вылупился ли кто. Я искала на яйцах трещины, крохотные отверстия, которые цыплята пробивают клювами. Но все яйца были целехоньки. Держа их в ладонях, я чувствовала, что они мертвые и холодные, что тепло в них от инкубатора, а не от жизни, зреющей внутри.
     Инкубационный период длится двадцать один день. Прошло три недели. Пошла четвертая. От миссис Дэвис и из брошюры я знала, что помешать могло многое. Старые петухи, истощенные куры. Мог сбоить инкубатор. Температура упадет или поднимется на пару градусов, и всё. Но я никак не соглашалась признать, что они мертвы. Что мне было делать с шестью десятками тухлых яиц? Не отдавать же матери в готовку крошек, которых я представляла себе малюсенькими живыми созданиями из плоти и крови, которые ежедневно втайне ото всех набирались сил, шестьдесят нежных зародышей, чье сердцебиение, как мне казалось, я слушала все эти дни?
     Однажды вечером я попросила отца пойти со мной в сарай. Помню, как довольна была мама - я наконец позвала его с собой. Мне было тошно от того, что ее это радует.
     И я сказала:
     - По-моему, они умерли.
     - Как это умерли? - спросил отец.
     - Они должны были вылупиться десять дней назад, - объяснила я.
     - Десять дней назад? Бог ты мой! Как я не уследил?
     Он отодвинул стул, отставил тарелку с мясом и картошкой. Он кинулся в сарай, и мне, чтобы поспеть за ним, пришлось бежать. Срочный случай! Он распахнул дверь сарая - будто кто-то за ней прятался. Но там были только красный свет, молчащие яйца, гул инкубатора.
     - Ты вела дневник? - спросил папа.
     - На, посмотри! Видишь, все как полагается.
     - Ни один не вылупился? - спросил он.
     Я обвела рукой сарай.
     - Такое случается, - сказал отец. - Нужно выяснить причину и повторить опыт. - Он не хотел, чтобы я падала духом. Хотел, чтобы я продолжала опыты.
     - Прежде всего, - сказал он, - надо проверить результаты. - Он вытащил из инкубатора одно яйцо и разбил его о стойку.
     Запах пошел за мгновение до того, как оно треснуло.
     - Меня сейчас вырвет, - сказала я.
     Что делать с разбитым яйцом? Папа переложил смердящие останки в другую руку, достал из инкубатора новое яйцо. Оно раскололось. Пахло оно так же отвратительно. Он велел мне принести из дома мешок для мусора, я держала мешок, а он разбивал яйца и кидал в него. Сперва он действовал неторопливо, но з