здоровается со всеми, как обнимает концертмейстеров, я поняла, что его прикосновение не значило ничего. Я не была единственной.
     Девчонки все еще ходили в маечках без рукавов. Розовые руки скрипачек напоминали сырые сосиски и мелко дрожали, когда смычки взмывали вверх. Окна были открыты. Пахло горелой листвой. Крики с футбольного поля увязали в душном воздухе. Я вспотела, волосы слиплись и напоминали засохшую кисточку, измазанную масляной краской.
     Впервые я мечтала, чтобы занятие закончилось попозже. Мне совершенно не хотелось задержаться в классе и привлечь внимание мистера Рейнода. Вдобавок я не выспалась. Утром проснулась совершенно больная. Даже подумала, не подцепила ли какую заразу в курятнике миссис Дэвис.
     Я взяла кларнет и уже шла к двери, когда мистер Рейнод меня окликнул.
     - Что с вами со всеми сегодня? - сказал он.
     - Не знаю. Жара.
     - Ты как?
     - В полном порядке, - сказала я. - Правда. Просто вчера вечером ходила в этот идиотский курятник - мне для опыта надо, по биологии.
     - Для какого опыта? - спросил мистер Рейнод.
     - Я вывожу цыплят.
     - Что, высиживаешь?
     - В инкубаторе.
     Тогда-то он мне и сказал, что в дни равноденствия и солнцестояния яйца можно ставить вертикально.
     - Ого! - только и сказала я.
     - Я рос на птицеферме, - продолжал он. - Так что, если тебе помощь понадобится, если чего не знаешь - не стесняйся, спрашивай. Я буду рад поделиться мудростью, которую накопил, общаясь с курами.
     Тут прозвенел звонок - он меня спас.
     Он забыл написать записку следующему преподавателю, что задержал меня, поэтому мне пришлось бежать сломя голову, и только после уроков нашлось время поразмыслить. Он серьезно предложил помочь мне с цыплятами? И этот странный рассказ про птицеферму... Я отлично помнила, как он рассказывал на репетиции, что детство провел в чикагских трущобах.

     Заключительная фраза должна бы заставить читателя вздрогнуть от неожиданности, но Свенсону и финал, и вся глава приносят успокоение. Он наконец вспоминает, что привлекает его в Анджеле Арго - уж никак не эти мерзкие стихи. У девочки талант, который он должен поощрять, за это ему и платят.

     К следующей странице приклеена записочка от Анджелы. "Этот кусок меня серьезно беспокоит. Точка зрения матери".

     Только после того, что случилось дальше, я стала понимать, что происходило теми осенними вечерами, когда она говорила отцу, чтобы он не ходил в сарай, не помогал ей - она, мол, все будет делать сама.
     Он, как всегда, не подавал виду, что обижен, обращал все в шутку. Ха-ха-ха, дочка-подросток сказала, что сама проведет опыт. Я наблюдала за ним, а он за ней.
     - Она совсем еще ребенок, - говорил он. - Кларнет, отличные отметки, теперь эта история с яйцами.
     И углублялся в чтение своих медицинских журналов, пил вечернее виски, дремал у телевизора. Я смотрела порой на него спящего - рот приоткрыт, очки набок - и все думала: куда же подевался тот молоденький красавчик доктор, который много лет назад спас меня - подхватил на руки, когда я потеряла сознание прямо в приемном покое.

***

     На этом месте Свенсона самым настоящим образом пробирает дрожь, начинает ломить виски. Врач, не дающий больному рухнуть на пол, - случайное совпадение? Возможно, и случайное, но вряд ли. Скорее всего украла - быть может, сама не отдавая себе отчета - из его романа "Голубой ангел". В котором, в свою очередь, многое позаимствовано из его жизни.
     Он читает дальше.

     Это было в Бостоне, в пятидесятые. Я жила на Копли-сквер. Мечтала стать джазовой певицей. Мой возлюбленный играл на гитаре. Говорил, что он из цыган. Говорил, что его зовут Джанго. Но как-то раз позвонила старушка, его бабушка. Судя по акценту - итальянка. И попросила позвать Тони.
     Почему он меня ударил? Я ничем его не спровоцировала - ни словом, ни жестом. И раньше такого не бывало. Он отправился играть в клуб, а когда вернулся, стащил меня с матраца, на котором мы спали, и ударил кулаком в лицо. Я помню, как пахла его злость - горелыми шинами, разлитым на асфальте мазутом.

     Свенсон отрывается от рукописи. Так, она точно читала "Голубого ангела". Там героиня - джазовая певица, которая приходит в себя после бурной любовной истории: она только что рассталась с одним музыкантом. И как ему поступить? Дать ли Анджеле понять, что он заметил, как перекликается ее роман с его? Такое случается - безо всякого умысла. Фраза, описание, поворот сюжета западают человеку в память, а потом всплывают в его тексте, причем он и не подозревает, что это заимствовано. Вот в таком ключе он и поведет разговор: максимально отвлеченно и побольше теории. По книжке Фрэнсиса Бентама - в третьем лице. Иногда написанное другими западает человеку в память... Но и это может все испортить, разрушить возникшее между ними доверие. Анджела такая ранимая: возьмет и решит, что он обвиняет ее в плагиате. Лучше об этом не упоминать, просто сказать, что кусок о прошлом ее матери показался ему лишним, он только отвлекает внимание. Анджела же говорила, что сама в нем сомневается. Он ей предложит вообще выбросить эту часть.
     Что-то его еще беспокоит... Ага! Понял. В "Голубом ангеле" пассаж о возлюбленном певицы частично взят из его жизни. Когда они с Шерри познакомились, она как раз рассталась с этим парнем... Так, минуточку! Странно как. Настоящий возлюбленный Шерри играл именно на гитаре. А в романе он был барабанщиком. И вот Анджела снова сделала его тем, кем он был на самом деле. Впрочем, ничего такого уж удивительного, тем более что Анджела, сознательно или нет, но отталкивается от его романа. Естественно, она выбрала для своего героя другой инструмент. На чем вообще играют джаз?
     Он находит место, где остановился, и читает дальше:

     Я молодая была. Все зажило. Синяки прошли. Только однажды утром я проснулась, вылезла из постели и по дороге в ванную упала. Когда попыталась встать, перед глазами все закружилось, и я снова рухнула на пол. Теперь я по-настоящему испугалась. Решила, что, когда он меня ударил, что-то случилось с мозгом. Я вызвала такси. Поехала в больницу. Врач был молодой и симпатичный. Мне не хотелось ему рассказывать, что мой друг чуть меня не убил. Я сказала, что не понимаю, в чем дело. Он попросил показать горло. Сказал, что у меня воспаление уха. Я так обрадовалась, что вскочила и кинулась его благодарить...
     Очнулась я на полу. Вокруг суетились медсестры. Красавец доктор щупал мне пульс. Читатель, я стала его женой.

     На этом все. Тут рукопись заканчивается, и очень кстати, потому что Свенсон воспринимать ничего больше не может. У певицы в его романе была ангина - как у той, настоящей, которая пришла на прием перед ним. Воспаление среднего уха было у самого Свенсона, в романе об этом ни слова.
     Вот уж о чем Анджела узнать никак не могла. Это же просто невозможно - невероятно, - что она так на него настроилась и, словно неким чудесным радаром, улавливает подробности из его прошлого. Впрочем, бывают случаи и более странные. Он отлично помнит, как его приятели-писатели (тыщу лет назад, когда у него еще были приятели-писатели) разговаривали о сверхъестественных совпадениях, которые случаются сплошь и рядом. Придумываешь героя, сочиняешь сюжет, а через несколько дней встречаешь такого человека или с тобой происходит то, что ты напридумывал.
     А что, если он рассказывал эту историю на занятиях. Или кому-нибудь, кого Анджела знает? Они с Шерри представляли ее в лицах на факультетском ужине, но это было много лет назад. Может быть, Магда? Нет, он не в состоянии представить себе Магду, по-приятельски выкладывающую Анджеле историю о том, как профессор Свенсон познакомился со своей женой.
     Он тянется к телефону - это уже становится привычкой. Начитавшись текстов Анджелы, он испытывает настоятельную потребность поболтать по телефону. Кому позвонить? Пожалуй, сейчас не лучшее время выслушивать жалобы Лена Карри, сокрушающегося, как трудно быть удачливым, хорошо зарабатывающим и очень популярным редактором с Манхэттена. Шерри он звонить не хочет, и Магде не позвонит - как бы снова якобы случайно не свести разговор к Анджеле Арго. Анджеле он тоже не готов звонить: не станет же он обсуждать с ней новую главу, думая только об одном - как она разузнала подробности его жизни.
     Ну ладно, если у него уже выработался рефлекс на телефон, так и позвоним - на рефлексе. Свенсон чувствует только, как пальцы жмут на кнопки. М-мда, чей же это номер? Это, конечно, просто шутка, но - ого! - похоже, он звонит по номеру из стихов Анджелы, в "Секс по телефону".
     Непонятно только, как он его запомнил. Он же все забывает. Ответ один: он давно знал, что позвонит.
     Он испытывает легкое волнение: так волнуешься, переворачивая страницу, только на сей раз страницей окажется телефонный счет английской кафедры. Сексуальные услуги по телефону за счет университета - не повредит ли это его репутации? Да чего, собственно, бояться? Секс по телефону не считается преступлением. При мысли о том, что ему могут запретить звонить по секс-номеру, он решает, что позвонит непременно и будет разговаривать, пока его не оттащат от аппарата.
     Нет, скорее всего у него спросят номер кредитной карточки. И в университетский счет это не попадет. Да он вообще не собирается ни с кем беседовать. Только узнает, кто подойдет. Вообще-то он уверен, что номер выдуманный. Попадет к какому-нибудь старикану из Мидлберри или в авторемонтную мастерскую в Плейнфилде. Интересно просто, кто ответит, а потом Свенсон извинится и повесит трубку.
     - Добрый вечер, - деловым тоном служащей авиакассы говорит какая-то женщина. - Это "Интим по телефону". С кем бы вы хотели побеседовать?
     Свенсон никак не может ответить. Она наверняка к такому привыкла. Наконец, прикрыв ладонью трубку (этим ее, конечно, тоже не удивишь), он решается:
     - Можно Анджелу-911?
     - Увы, дорогой мой. Она здесь больше не работает. Не желаете ли побеседовать с какой-нибудь другой дамой?
     - Нет, благодарю. - Свенсон вешает трубку.
     В нем бурлит адреналин. Накатывает такая волна облегчения, что кружится голова. А чего он ждал? Что воображал себе? И что бы он делал, если бы Анджела-911 ответила?

***

     Свенсон покидает свой кабинет, едет домой, причем участвует в этом только мизерная часть души. Большая же нашла занятие поинтереснее - она решает вопрос о том, откуда Анджела разузнала про его прошлое. Скорее всего, это просто совпадение. Такой ответ его вполне удовлетворяет. Да, дрожь, конечно, пробирает, но об этом думать куда спокойнее, чем о том, что он пять минут назад с университетского аппарата звонил в "Секс по телефону".
     После ужина у Бентамов он, к своему неудовольствию, понял, что Анджела занимает гораздо больше места в его мыслях, чем следовало бы. Не забыл он и про то, как меньше часа назад, притворяясь, что ведет занятие, представлял себя ласкающим ее промежность. Но фантазия - это же не поступок! Браво! - вот вам вытеснение, а вот и чудесный беленький домик показался за поворотом.
     Шерри еще не вернулась. Свенсон идет в кабинет, находит номер и звонит Анджеле в общежитие.
     Голос у Анджелы сонный.
     - Я прочитал вашу главу, - говорит Свенсон.
     - Уже? Ого! Я польщена.
     - Не стоит. - Как-то это все убого. Занятие только что закончилось, а он уже прочел работу студента, да еще сообщает об этом. - Роман, похоже, хороший. Сюжет меня зацепил.
     - Вам новая глава совсем не понравилась? Поэтому вы так сразу позвонили?
     - Вовсе нет. Первая часть замечательная.
     - Она о чем?
     Неужели сама не помнит? Когда она дала ему первый отрывок, все опечатки знала наперечет. Голос у нее какой-то хриплый. Спала? Или, может, он позвонил в разгар свидания с дружком, о котором она упомянула вскользь тогда, у него в кабинете? У нее что, автоответчик не работает? Зачем было трубку снимать?
     - Вы сказали, что первая часть замечательная. Значит, вторая провальная, да? Там, где про мать. Я как раз за нее и беспокоилась. - Вот, заговорила прежняя Анджела, а не та самозванка, которая подошла к телефону.
     - Даже не знаю, - говорит Свенсон. А вдруг это когда-нибудь опубликуют и Шерри или кто-нибудь из знакомых прочтет? - Трудно сказать... Я поймал себя на том, что хочется эти страницы пролистать и читать дальше про девочку и учителя музыки. Место, где мать встречает отца... в больнице. Не уверен, что оно нужно. По-моему, это лишнее.
     Он умолкает. Отличная идея. Историю матери - побоку. Она здесь ни к чему.
     Анджела чуточку раздражена.
     - Можно, наверное, убрать эту глупую шутку из "Джейн Эйр" в конце. Но точка зрения матери просто необходима. Из-за дальнейшего. Там столько такого, о чем читатель должен узнать и что не может быть рассказано от лица девочки. Это стилистический прием, но без него не обойтись, вы сами потом убедитесь.
     Прием! Так они обсуждают стилистические приемы, писатель с писателем. Свенсон трогает языком зуб, резкий укол боли возвращает его к реальной жизни. Жизни, где есть зубной врач, есть Шерри, есть дом.
     Он говорит:
     - Откуда вы взяли эти подробности - про больное ухо, про обморок в больнице?
     - Что? - переспрашивает Анджела. - А, это... С моей школьной подружкой был такой случай. Она рухнула без сознания в приемном покое, а врач пытался потом назначить ей свидание. Пока сестра не показала ему ее карту. Где был указан возраст.
     - Понятно. - Эту историю Свенсон обсуждать не собирается.
     Пауза в беседе. Пора прощаться.
     - Ну, а как... как дела? Учеба, творчество, как вообще жизнь?
     В это мгновение он поднимает голову и видит стоящую в дверях Шерри. Она в плаще. В волосах блестят капли дождя.
     - Прошу прощения. Мне нужно идти, - говорит он и вешает трубку.
     - Ты с кем говорил? - спрашивает Шерри.
     - Я? Да... с Магдой.
     - Я так и подумала. Ты хоть понимаешь, что провоцируешь ее? Или это входит в твои планы?
     - Вовсе нет, - говорит Свенсон. - Можешь мне поверить. И вообще, ты все придумываешь. Я никого не могу провоцировать. Вернее, никто не захочет, чтобы я провоцировал...
     - С тобой все нормально? - спрашивает Шерри.
     - А ты сама как считаешь?
     - Я считаю, у тебя все получится, - говорит Шерри.
     - У меня такой уверенности нет, - говорит Свенсон и, подойдя к ней, целует ее в макушку.

***

     Утром в субботу, в родительский день, Свенсон идет по университетскому дворику. Он одаривает студентов и их гостей блаженными улыбками, чувствуя при этом что преодолел границы собственного эго, стал чистой душой, открытой миру, готовой принять на себя боль несчастных родителей - этих средних лет дам, таких трогательных в своих мешковатых брючках, с холщовыми сумочками; их мужей - мальчишек-переростков, с ужасом осознавших, что они больше не студенты; родителей стипендиатов, папаш в бейсбольных кепках и соломенных шляпах, представителей меньшинств и деревенских жителей, глазеющих на ухоженный кампус с таким изумлением, словно это парк юрского периода.
     Как неловко они себя чувствуют рядом с детьми! Ну кто поверит, что эти оробелые чужаки меняли им подгузники, кормили с ложечки? Они так послушно трусят за здоровенными парнями, за жующими жвачку девицами, словно это приехавшие из столицы знаменитости, крупные чиновники, олигархи; они сыплют вопросами - как ты питаешься? какие у тебя соседи? кто ведет математику? - которые дети игнорируют и только прибавляют шагу, а родители несутся следом, не спуская глаз с собственного дитятки, однако успевая на бегу сравнивать свое семейство с остальными - у этих сынок совсем угрюмый, а у тех девчонка явно переигрывает, прикидывается, будто от всего этого в восторге.
     Когда Свенсон с Шерри год назад, в августе, привезли Руби в университет, они оказались на последней строчке родительского рейтинга. Их дочь была самой мрачной и замкнутой, больше всех стеснялась своих предков и факта собственного существования. Руби злилась на них так неприкрыто, что Свенсон замечал, как другие родители, отвлекшись от собственных переживаний, оборачиваются и смотрят им вслед. К тому моменту Руби уже несколько недель с ними не разговаривала и за весь день ни словечка не проронила. Когда Шерри подошла поцеловать Руби на прощание, та наклонила голову с видом ребенка, смирившегося с тем, что шерстяную шапочку на него все-таки напялят.
     Что Свенсон с Шерри такого совершили, чем заслужили эту ненависть? Заставили ее порвать отношения с обманщиком, лжецом, насильником. В чем была проблема - в порушенной любви или же дело в том, что Руби вообразила, будто она человек слабый, будто родители могут ее подавить, заставить отречься от человека, которого она полюбила?
     Время от времени Свенсон встречает Мэтта Макилвейна с новой жертвой. Когда они сталкиваются нос к носу, Мэтт ему подмигивает. Рано или поздно Руби узнала бы правду, прибежала бы к Свенсону, своему обожаемому папочке, кумиру и защитнику, ведь раньше, в детстве, она только так его и воспринимала.
     Свенсон одет продуманно: в футболку и спортивную куртку. Профессор на субботней прогулке - за версту видно, что это преподаватель, но держится демократично. Он перемерил три футболки и две куртки, подбирая одежду в расчете на тех воображаемых родителей, которые могут заглянуть к нему в кабинет. Он будет на месте с половины десятого до двенадцати, вход свободный - предварительной договоренности не требуется. Подразумевается, что для их детей двери его кабинета открыты круглый год, и это вполне справедливо с учетом того, сколько их родственники отстегивают за обучение.
     Свенсон раскладывает на столе книги и бумаги - пусть будет видно, что за столом работают. Вытаскивает из стопки книжку "Моя собака Тюльпан", в которую с тех пор, как использовал в качестве прикрытия для стихов Анджелы, он и не заглядывал. А стихи дома, в столе. Надо их оттуда забрать. Только сейчас, в ожидании родителей, вовсе ни к чему про эти стихи вспоминать. Добрый день, добрый день! Я - Тед Свенсон. Большой поклонник непристойных виршей вашей дочери. Он открывает томик "Моя собака Тюльпан".

     Едва он дал понять, чего хочет, она позволила ему на себя взгромоздиться и стояла не шевелясь, раздвинув задние лапы и подобрав хвост, а он обхватил ее лапами за круп. Но почему-то задачи своей выполнить не сумел. Его удары, как было видно мне, стоящему рядом с ними, не достигали цели... Они повторяли попытки снова и снова, и каждый раз одно и то же - как только он готов был в нее войти, она вырывалась - словно девственница - и не пускала его. Грустно было наблюдать, как страдают эти два прекрасных животных: они готовы спариться, но не могут друг к другу приноровиться. Я не знал, чем им помочь, кроме как смазкой для Тюльпан, - так я и поступил, поскольку оба они, казалось, сделали все, что было в их силах, кроме одного - они так и не смогли совокупиться.

     И тут раздается стук в дверь. Здравствуйте! Проходите, пожалуйста, я вам сейчас зачитаю замечательный пассаж о двух собаках, об их несостоявшейся случке. Он кладет открытую книжку на стол, обложкой вверх. Профессор читает! А что, если они знают эту книгу - знают, что это не столь умилительная, как можно судить по названию, история про братьев наших меньших? Многие ли родители читали Акерли? Свенсон не хочет рисковать. Он кладет сверху какую-то брошюру и едва слышно говорит:
     - Да-да, войдите.
     Дверь открывается, в ней появляется голова мужчины (клочковатая борода, очки в серебристой оправе - скорее это он похож на профессора), который смущенно улыбается. Дверь открывается пошире, вплывает его жена - высокая, тоже седая, у нее улыбка напряженная: она явно старается всем нравиться.
     - Я - доктор Либман. А это моя жена Мерль.
     - Мы - родители Дэнни, - говорит женщина.
     - Проходите, пожалуйста, - приглашает их Свенсон. - Ваш сын написал очень любопытный рассказ, про курицу.
     - Мы просто зашли поздороваться, - говорит мать Дэнни.
     - Хотели узнать, как у него дела, - добавляет отец. - Так, в общем.
     - Он обожает в