обрались заняться маникюром и посплетничать. То, что оба обнажены, никак их не стесняет. Он тоскливо смотрит на стены, и взгляд его выхватывает самое печальное: Берт Лар, Гарольд Ллойд, Бастер Китон. Ну почему у Чаплина такой мрачный вид? У него же были сотни женщин.
     - Жалко зуб, - говорит Анджела. - Но в сексе чего только не бывает. Со мной однажды такое приключилось. Прямо посреди любовной игры начался эпилептический припадок. Повезло еще, что легкий. Мой партнер бы спятил, если бы я стала биться головой и исходить слюной. Но я собралась с силами и просто ушла.
     Как это мило с ее стороны - поведать о собственном провале. Но с другой стороны... а если бы у нее начался припадок сейчас? Что бы он делал?
     - Я не знал, что у вас эпилепсия, - говорит он.
     - Я сейчас на таблетках. Все в порядке.
     - Достоевский тоже страдал эпилепсией.
     Свенсон слышит какой-то шум за дверью. Он лежит голый в комнате студентки. А что, если она ненормальная, заманила его сюда, а потом заявит на него, и его выгонят с работы.
     - Дверь запирается? - спрашивает он.
     - Ага, - кивает Анджела. - Я ее сразу заперла. Как только мы вошли.
     Значит, она все специально подстроила. Э, куда ты катишься? Так ведь недолго превратиться в очередного Адама, обвиняющего Еву в том, что она съела яблоко. Сам не маленький. Сам этого хотел. Взрослый человек, преподаватель. Знал, на что идет. Отличный момент разобраться со своим подсознанием. Или с совестью? Он только что пытался, но не смог трахнуть свою студентку. Впрочем, кто, собственно, проявил инициативу? Интересный вопрос. Она ведь пишет как раз про роман учителя и ученицы. Может, это психологическое исследование, понадобившееся ей для следующей сцены?
     Она жмется к нему, как обезьянка, с нежностью - или с состраданием? - ерошит ему волосы. Ее соски касаются его лица. Свенсон ловит один ртом, она отнимает его непроизвольным, уверенным движением, и Свенсон вспоминает - да поможет ему Бог! - как Шерри вынимала из ротика Руби грудь, когда та, насосавшись, засыпала.
     Он одевается, а Анджела, по-прежнему обнаженная, идет к компьютеру.
     - Давайте еще разок попробуем, - говорит она. Он даже не сразу понимает, что речь не о сексе, а о принтере. - Вдруг мы сотворили чудо? - На сей раз она имеет в виду секс.
     Он любуется ее гибким, ловким телом. Главная ее прелесть в естественности. Она щелкает мышкой. Принтер мурлычет. Один за другим на стол соскальзывают три листа бумаги.
     - Есть! - сообщает она. - Мы таки его реанимировали. Магия какая-то.
     Она дожидается, пока он оденется полностью, и протягивает ему листочки.
     - Конец главы, - говорит она.
     - Замечательно, - говорит Свенсон неуверенно. - Постараюсь про читать поскорее.
     Звучит это несколько вымученно - он словно расплачивается за удовольствие. Так, стоп! Ему же действительно нравится роман Анджелы. Он вовсе не прикидывался, не врал, лишь бы заманить ее в постель. На самом деле все было ровно наоборот. Анджела начала ему нравиться именно потому, что понравился роман. Надо было все так и оставить, не следовало путать одно с другим. Впрочем, никакой катастрофы не произошло. Он замолкает, но в конце концов не может удержаться и говорит:
     - Вы, конечно, понимаете, что рассказывать об этом не стоит. Иначе будет жуткий скандал.
     Одно он знает наверняка: вести семинары так, точно ничего не было, станет очень и очень нелегко.
     - Конечно, - говорит Анджела. - Разумеется. Вообще-то я собиралась растрезвонить об этом всем. Мечтаю, чтобы нас обоих выгнали из Юстона. Только вот не хочу, чтобы мой парень про это узнал.
     Ах да. Ее парень. У него зубы во время полового акта небось не ломаются.
     - Ничего не было, - говорит Анджела. - Потом как-нибудь... ну, мы могли бы...
     - Я - с удовольствием, - говорит Свенсон, не вполне, впрочем, понимая, что она имеет в виду. Но сейчас не время это выяснять. Надо поскорее уходить отсюда - пока его репутация не загублена окончательно.
     - Я прочту и позвоню вам. - Он всегда так говорит. Наверное, Анджела права. Они могут общаться как раньше.
     - Буду ждать, - говорит Анджела. Нет, что-то все-таки изменилось. Начнем с того, что раньше она не подходила к нему обнаженной, никогда - само ехидство! - не протягивала ему руку на прощанье.
     - Пока, - говорит она и, не подумав одеться, возвращается к компьютеру.
     Свенсон выскакивает в коридор, даже не проверив, пусто ли там. Удача, похоже, все еще сопутствует ему, наверное, это судьба, благосклонная к любовникам, если они с Анджелой могут таковыми считаться. Во всяком случае, они уже не просто учитель и ученица. Что-то изменилось бесповоротно. Что семинар - вся его жизнь пойдет теперь иначе. Он подходит к лестнице и нос к носу сталкивается с Клэрис.
     - Добрый день, Клэрис! - говорит Свенсон.
     - Добрый день, профессор Свенсон.
     Он и не пытается объяснять, что приходил, потому что помогал Анджеле покупать компьютер. Он не может заставить себя произнести имя Анджелы вслух, частично и потому, что точно знает - именно об Анджеле Клэрис и подумала, она догадалась, что сейчас произошло. Прочитала по его лицу.
     - Ну что ж, - говорит Свенсон, - увидимся на семинаре.
     - До встречи, - отвечает Клэрис, наблюдая за тем, как он вприпрыжку сбегает по лестнице.

***

     Свенсон проверяет почту. Не пришло ничего. Ну, не совсем ничего. Имеется коричневый конверт с купонами на скидки, который долго еще проваляется на кухонном столе, и они с Шерри будут на него посматривать, стыдясь своей лени и нежелания пусть по мелочам, но экономить на хозяйстве, пока тот, кому это надоест первому, не выбросит конверт в мусорное ведро. Глядя на стопку так и оставшихся без ответа приглашений на роскошные приемы, на литературные конференции, которые проводят на виллах Тосканы и виноградниках Сономы, он думает про Лена Карри.
     Контраст между незаслуженной популярностью Лена и собственным незаслуженным изгнанием вызывает у него приступ недовольства и раздражения, объектом которого при отсутствии иных становится Шерри, хотя она этого ничем не заслужила, разве что бедняжку угораздило сидеть вот тут на кухне и листать кулинарную книгу, видно, в поисках рецепта чего-нибудь изысканного ему на ужин, под занавес дня, который он провел, изменяя - ну, вернее, пытаясь изменить - своей супруге со студенткой.
     У Шерри наверняка тоже выдался непростой денек. Когда возникают причины для волнений, Шерри обычно обращается к секретам "Сицилийской кухни". Кухни той древней культуры, в которой роль семейного психолога берут на себя суровые мужчины, родственники обманутой жены, а в качестве лечения выбирают похищение и/или убийство.
     - Чего нам хочется? - спрашивает Шерри, не отрывая взгляда от книги.
     - Хочется миллион долларов. Новую жизнь. Хочется вернуться на двадцать лет назад...
     - На ужин, - перебивает его Шерри.
     - Овсянки, - говорит Свенсон.
     - Чего-чего?
     - Я сегодня зуб сломал. - Свенсон трогает языком зазубренный осколок. Срочно нужно к стоматологу. Вдруг придется пломбировать канал? Может, уже нерв обнажился? Нет, он бы почувствовал.
     - Ой-ой-ой! - Шерри морщится словно от боли. - Как тебя угораздило?
     - Об оливковую косточку, - объясняет Свенсон,
     - Откуда взялась оливка? В университетской столовой такую экзотику, по-моему, не подают.
     А где сострадание? Ну поморщилась, ну охнула, и все? А теперь Свенсону разбираться с этой оливкой. Неопытным врунам надо давать дополнительные пять секунд на размышление.
     Да уж... Про несуществующую оливку Свенсон не додумал. Он выжидает пару секунд - лжец в нем еще не проснулся окончательно.
     - Знаешь, удивительная вещь. Во мне вдруг открылась неукротимая тяга к оливкам. Я отправился в "Мини-март", купил банку оливок и всю ее съел, а потом - знаешь, как бывает: сосешь и сосешь косточку, даже забываешь о ней. И тут - р-раз!
     Монолог на чистом адреналине, ну и ладно, лишь бы сработало. Очень часто проходит именно неправдоподобная ложь.
     - Ты что, забеременел? - спрашивает Шерри.
     - Что? - изумляется Свенсон. - Что?
     - Тебя тянет на соленое и острое. Тед, слушай, а ты ведь на долю секунды, но всерьез испугался, что забеременел.
     - Шерри, это не шутки. У меня сломан зуб. Лет в двадцать думаешь, что исправить можно все. К сорока семи понимаешь, что это не так.
     - Ну извини, - говорит Шерри. - Пришел бы к нам. Мы бы уж постарались тебе помочь. - Шерри с ним кокетничает - рефлекторно, в шутку, по-супружески.
     - Мне почему-то в голову не пришло. - У Свенсона, похоже, рефлекс пропал.
     - Болит?
     - Нет, просто неприятно. Только давай сегодня без антрекотов на ужин, ладно?
     - Ты хоть помнишь, когда мы в последний раз ели антрекоты? Слушай, у меня идея. Куриный супчик с вермишелью, шпинатом и сыром. Очень легкая пища. Жевать ничего не надо. Диетическая еда. Кажется, в морозилке есть немного бульона.
     Куриный супчик! Жена варит мужу-прелюбодею супчик. Такого в роман не вставишь - получится слишком в лоб, слишком банально: обманщик одновременно терзается виной и купается в потоках супружеской любви. Как умело, как уверенно Шерри разбивает яйца о край миски, разнимает скорлупки, и содержимое плюхается на дно. Естественно, Свенсон тут же вспоминает роман Анджелы.
     Он совершил ужасный поступок, и исправить ничего нельзя. Это не просто аморально, это прежде всего глупо. Как мог он предать эту чудесную женщину, которая готовит своему страдальцу мужу куриный суп с яйцами, шпинатом и сыром? Но главное - не кулинарное мастерство, а красота, душа. Он женат на Флоренс Найтингейл и Анне Маньяни в одном лице.
     Что же его так увлекло? Эгоцентричная, честолюбивая пигалица, отлично разбирающаяся в компьютерах, неврастеничная девица, сочиняющая вычурную историю о юной школьнице и развратнике учителе? За это он поплатился сломанным зубом, и дай бог, чтобы брак не распался.
     Только теперь он понимает, как - практически неминуемо - все это ему отзовется. Анджела вполне может кому-нибудь рассказать. Вряд ли смолчит. Шерри узнает, узнают в университете, и тогда - прежней жизни конец. Только теперь он думает об этом, на кухне, с женой. А днем - днем он об этом не задумывался.
     Он садится за стол, открывает "Нью-Йорк тайме" двухдневной давности, пришедший с сегодняшней почтой. На первой полосе афганец с ружьем расстреливает в упор мальчишку-подростка. Свенсон бегло просматривает статью о возрождении правосудия по-исламски, о традиции мести. Опять сицилийские разборки. Свенсону это ни к чему. Для него лично правосудие обернулось сломанным зубом. В памяти всплывают газетные снимки. Смерть отца. Языки пламени, сладковатый запах, струйки черного дыма.
     И тут вдруг на него накатывают те же чувства, что он испытывал тогда, - к горлу подступает непреодолимое желание вернуться в прошлое и переделать будущее. Он не мог спасти отца. Но мог удержать себя, мог не ложиться в постель с Анджелой Арго. Он окидывает взглядом кухню, с тоской смотрит на расписные кувшины Шерри, на часы - кошку с вращающимися глазами, на коврик в народном стиле, с женщиной, кормящей грудью малютку. У него такое ощущение, будто его дом сгорел, снесен наводнением. Он думает об Эмили из "Нашего городка" , Билле в "Карусели" , о герое Джимми Стюарта в "Жизнь прекрасна" . Он умер, и теперь ангел показывает ему, как славно течет жизнь без него.
     Он всего этого лишился, все потерял, а Шерри, пребывая в счастливом неведении, трет пармезан, режет шпинат. Чем же он пожертвовал ради девчонки с татуировкой... Ну что он на этом зациклился? Сколько мужиков каждый день такое вытворяют, и никаких угрызений совести.
     - Ужин скоро? - спрашивает Свенсон.
     - Как пожелаешь, - отвечает Шерри. - Минут через десять устроит?
     - Мне надо кое-что записать. Сегодня меня посетила пара мыслей.
     - Для романа? - спрашивает Шерри с надеждой.
     - Ага, - кивает он. - Для романа.
     - Здорово! Извини, что спросила. Захочешь ужинать - скажи.
     - Мне хватит минут пятнадцати.
     Свенсон чуть ли не опрометью кидается вон из кухни - он больше не может сидеть тут и беседовать об оливковых косточках и о том, когда подавать суп.
     Ему необходимо позвонить Анджеле. Он хочет знать, о чем она думает. Он просто обязан ей позвонить - выказать заботу, участие. Ведь все женщины этого ждут. Он вспоминает рассказ Исаак Динисен , где написано, что в сексе женщина играет роль хозяйки, а мужчина - гостя. Мужчина хочет того, чего обычно хотят гости - произвести хорошее впечатление, получить удовольствие, развлечься. А чего хочет хозяйка? Хозяйка хочет, чтобы ее благодарили. Хорошо, только вот за что, собственно, ему благодарить Анджелу? Спасибо, что погубила мои брак и карьеру?
     Нет, не надо звонить. Ну что он скажет? Привет, Анджела. Вот, позвонил узнать... узнать, как работает компьютер. Раньше он спокойно мог ей звонить, но теперь все так переменилось. Обычное общение уже невозможно. Или всегда было невозможно? Они с Анджелой никогда не разговаривали без обиняков, откровенно. Пора уж это признать. С самого начала присутствовал элемент заигрывания и кокетства. Выходит, он из тех мужчин, которые, пока не случится неизбежное, словно и не догадываются, к чему идет дело.
     Есть только один повод позвонить ей - сказать, что прочитал окончание главы. На этом, собственно, и строятся их отношения. Секс был мимолетной ошибкой. И она обязательно ему поможет, найдет нужный тон, им не придется касаться того, что произошло сегодня днем. Может, они вообще больше никогда об этом не заговорят. И это никогда не повторится.
     Ему, как всегда, не терпится прочитать текст Анджелы. Но вдруг, впервые за все это время, его начинают мучить сомнения. А может, он просто ищет предлог ей позвонить? Нет! Он восхищается ее способностями, а еще - хочет узнать, переспит ли героиня с учителем музыки.
     Свенсон хватается за голову. Я проигрываю по всем статьям, думает он.
     Он перерывает кабинет в поисках оранжевого конверта. Наверное, оставил в машине. Естественно, он был в некотором смятении - начинающий прелюбодей, да еще с развалившимся зубом.
     Нет ничего предосудительного в том, что человек выходит поискать что-то в машине. Однако он рад, что можно воспользоваться боковым выходом, минуя кухню. На улице ледяной ветер играет с опавшими листьями. Он оборачивается и смотрит на дом. Как приветливо светятся окна. Как дружелюбно.
     Конверт лежит на сиденье, там, где он его оставил.
     Свенсон тихонько возвращается в дом, идет в кабинет и читает с начала страницы, включая и те абзацы, которые уже читал.

     Стружка, прицепившаяся к кларнету, попала мне в волосы. Протянув руку, он смахнул ее.
     - Ты почему такая грустная?
     Я ему рассказала, что опыт провалился. Не вылупилось ни единого цыпленка. Он озадаченно меня выслушал и сказал:
     - Давай я как-нибудь к тебе зайду, посмотрю инкубаторы. Попробую разобраться, что там не так. Я же вырос на ферме. Кое-чего понимаю.
     - Ой, да что вы! Совершенно незачем! - Но именно этого я и хотела. Ради этого я и выводила цыплят.

     Объясняла ли я ему, где живу? Наверное. Не помню.
     Весь тот день и весь следующий я только о нем и думала - представляла себе, как он завтракает, как едет на работу.
     Вечером раздался стук в дверь. Это был мистер Рейнод. Он стоял на пороге - улыбался, но был серьезен. Такой, каким я его и представляла. Почему-то я сразу успокоилась - будто все это уже было. Только сердце очень уж сильно колотилось, и я подумала, что буквально умру.

     Свенсон берет карандаш, обводит "буквально умру" в кружок и пишет на полях "буквально" нужно убрать". Господи, что он делает?

     У мистера Рейнода выражение лица было уверенное, довольное, но почему-то извиняющееся. Как будто он боялся, что я рассержусь. Но я не сердилась. Я не могла произнести ни слова. Я посторонилась и впустила его. Гудели инкубаторы. В сарае было тепло и темно - если не считать кроваво-красных ламп. Я помогла ему снять куртку. Он взял одно из яиц.
     - Иди сюда, - сказал он.
     Я подошла, встала за ним, прижалась животом к его спине, и он медленно повернулся ко мне, так и держа яйцо. Свободной рукой он взял мою руку и сомкнул мои пальцы на той руке, в которой лежало яйцо. Он сжал их так сильно, что яйцо треснуло. Вязкие и липкие белок и желток потекли между нашими переплетенными пальцами, он потерся своей рукой о мою, и яйцо склеило их. Мои пальцы скользили по его пальцам, наши руки были одним целым, и я уже не понимала, где его пальцы, где мои.
     Я столько раз представляла себе, как он смотрит на меня в дрожащем свете красных ламп, но не думала, что мы так и будем стоять, не сводя глаз друг с друга; и вот он высвободил свою руку и расстегнул брюки, а потом снова взял мою руку, липкую от яйца, и положил на свой член. Я догадалась, что это член.
     Раньше я никогда члена не трогала. Он водил по нему моей рукой, смыкал мои пальцы, как смыкал их только что на яйце. Это было даже приятно - член был теплый и бархатистый. Но немножко противно - противно втирать яйцо в мужской член.
     Он прислонил меня к стене и начал целовать. Язык его извивался в моем рту. Слюна его напоминала по вкусу какую-то стариковскую еду. Печенку с луком, жареную рыбу. Она пенилась, и я чуть не поперхнулась. Этот человек - ровесник моего отца, подумала я. Живот его вдавливал меня в стену. Усы царапали кожу. Он был совсем не такой, как мальчики, с которыми я целовалась в школе. Он, наверное, догадался, о чем я думаю, потому что стал грубее, злее, задрал мне юбку, стянул колготки и протолкнул в меня свой член, и тот оказался вовсе не гладким, а шершавым и жестким. Я заплакала - это было больно и совсем не романтично, и я все думала, что член во мне вымазан яйцом.
     Но я была и счастлива, потому что он хотел меня, хотел так сильно, что ради этого рискнул всем. Родители мои были совсем рядом, через двор. Где-то в темноте маячила наша школа. А я была важнее всего этого. Я одна могла заставить взрослого человека рискнуть всем, чтобы сделать то, что мы делали в теплом полутемном сарае, среди мирно гудящих яиц.

     Свенсон откладывает рукопись в сторону, он будет великодушен, он исполнен решимости оценивать это лишь как литературное произведение. Интимные сцены всем даются с трудом, а эта, эта удалась... вот, например, интересная деталь- треснувшее яйцо. Какие фразы ему особенно понравились? "Я догадалась, что это член. Раньше я никогда члена не трогала". На полях Свенсон пишет: "Хорошо".
     Он внезапно начинает задыхаться. Ну в чем дело? Где его чувство юмора? Где дистанция? Где широта взглядов? Зуба-то этот несчастный учитель музыки не ломал. Несчастный? Да он извращенец. Но зато удачливый.
     Свенсон делает глубокий вдох, считает от десяти до нуля. Анджела его в виду не имела. Она к нему замечательно относится. Может, даже любит. Она знает, что он нисколько, нисколько не похож на этого мерзкого козла из ее романа. Она написала это до того, как они занялись любовью - или чем там они занимались. Она встала с кровати, а это уже было в компьютере. Она только распечатала готовый текст.
     Ну и что такого? Да всем плевать, копирует жизнь искусство или подражает ему.
     Только Свенсону не плевать. Для него это важно. Ему не хочется быть этим учителем.

***

     Никто и не говорил, что легко проводить занятие через пять дней после того, как ты переспал с одной из студенток. Хорошо еще, Свенсон чуть-чуть подкорректировал память - организовал себе несколько провалов. Это дает ему передышку, возможность собраться и перестать сравнивать ту Анджелу - обнаженную, в одних ботинках - и эту, сидящую за столом в полном облачении: в кольцах, браслетах, шипованном ошейнике. Она будто вернулась к прежнему своему воплощению и похожа на маленького хорька. Она не дает классу забыть о своем присутствии - вертится, вздыхает, причем смотреть на нее при этом совершенно не обязательно, что очень кстати. Потому что Свенсон на нее смотреть не может, как