были
вышиты какие-то знаки, или буквы неизвестного языка, другой чум был серо-черным.
В центре стоял большой фиолетовый чум без единого узора. И дыма не было над ним.
Чумы как будто пропадали и снова появлялись, меняли свои очертания, и
превращались в какое-то одно, огромное цветовое пятно. Но они все-таки были, и
они все-таки были чумами, и это все-таки была тундра, и здесь все-таки был
Кюсюр. И каждый чум стоял словно в собственном ореоле, или ауре, и радужное
свечение исходило от всех них, как от линзы, если повернуть ее особым углом. И
великий покой царствовал над всем.
Головко и Жукаускас осторожно ступали по нежной тундровой почве, словно боясь
испортить ее иллюзорное волшебное существование и разрушить какую-нибудь связь:
между нераскрытым цветком и землей, или между землей и баобабом. Здесь везде
существовали связи, и они были тонкими и неуловимыми, словно волоски маленького,
еле различимого зверька; их разрыв никогда не мог обозначать гибель и конец всей
совокупности прекрасный вещей, но лишь их преобразование в новое единство, не
обязательно столь же таинственное, но обязательно присутствующее. Трепет
охватывал Головко, когда он видел нежный шерстистый цветок белого цвета,
вырастающий из болотистого мокрого окружения, - он не мог бы закрыться, он мог
только умереть. Хотелось сорвать цветок, или быть цветком. Жукаускас млел,
поворачивая свой взгляд направо, и не видя никаких чумов. Он мечтал возродиться
палочкой, лежащей здесь на кочке. Они тихо шли, приближаясь к чумам, и несли
свои сумки с вещами, и в лужах отражалось все то, что они видели перед собой.
Они встали, больше не хотелось ничего, и не было нужды ничего совершать.
Абсолютная тишина установилась вдруг; наверное, это произошло оттого, что
смолкло <шика-сыка>. Никто из них не мог раскрыть рот и издать звук, но тишина
давила своей невероятностью, как будто заставляя неожиданно взорваться разными
разрозненными звуками и погибнуть от распада всего на неведомые фразы и слова. И
тут из предпоследнего чума вышел человек в бежевом халате и посмотрел вперед
ясным взглядом. Жукаускас поставил свою сумку на траву.
- Вы здесь, - сказал человек, подойдя к ним. - Почему бы и не здесь. Можно быть
здесь, можно не быть, можно сказать, можно и не сказать. Меня нет там, вы
пришли.
Софрон удивленно посмотрел на белую бороду этого человека. Головко медленно
спросил:
- Это - поселок Кюсюр?
- Я не говорил с вами, - просветленно улыбаясь, сказал человек. - Я говорил с
вами. Мне неведома ваша цель, и мне без разницы мое поведение. Я могу, или не
могу. Хотите сказать?
- Вы имеете в виду меня? - спросил Софрон. - Меня зовут Софрон Исаевич
Жукаускас, я - старший инструктор Добровольного Физкультурного Общества...
Человек стал улыбаться еще сильнее, как будто увидел перед собой подлинный рай.
- Чудесно! - сказал он. - Просто чудо. Конечно, что можно было ожидать, но это
все. Я теперь все. Я даже могу убить.
- Меня?! - воскликнул Жукаускас, почему-то посмотрев направо.
- Вас? - спросил человек, потом начал долго смеяться. - Ну это просто
невероятно! И вас тоже.
- Вы шутите?! - холодно вмешался Головко, засовывая руку в карман.
- Я? Я шучу. Я есть. Между прочим, это - поселок Кюсюр.
- Вот это все? - сказал Софрон, показывая пальцем на чумы.
- Кюсюр - это все, - ответил человек. - Хотите видеть?
- Скажите, - дружелюбно проговорил Софрон, - можно вас спросить обо всем?
- Все, что я знаю, я знаю, - сказал человек серьезно. - И все знают. Но вы
здесь, и я говорю. Это - Кюсюр!
Жукаускас достал перчатки.
- Вам холодно?
- Мы прибыли, - недовольно проговорил Жукаускас. - Я хочу в гостиницу, хочу
спать, нам необходимо кое-что, я ничего не понимаю. Почему чумы, где дома, где
поселок, где люди?! Кто говорит у вас <шика-сыка> ночью? Вы - якут? Вы всех
знаете здесь? Могу я узнать у вас про одного человека?
- Назовите имя, - сказал человек. - Имя есть слово, состоящее из звуков, в
которых заключен целый мир. Имя есть истинный полет, имя есть Вселенная,
замыкающаяся сама в себе. Имя есть тайна, вызывающая страх и трепет. Вы сами все
знаете, и я знаю. Бесполезно заниматься этим, но вы хотите. Хорошо, видите: есть
чум. Мне непонятно, но это и есть счастье. Пойдемте в мой чум, там мы говорили
<шика-сыка>, я сделаю вам костер, кипяток, еду и место для сна. Вы прибыли, а я
- нет. Я преклоняюсь, мне интересно. Наверное, так нужно. Отныне буду я. Итак,
вы должны познать то, что вы есть.
- Как зовут вас? - дружелюбно спросил Головко, щелкнув пальцами.
- Мое имя есть все остальное, так же, как и все остальные есть мое имя. Назовите
меня Хек, ведь это - лучшее.
- Вы здесь живете. Хек? - бодро спросил Софрон, надевая перчатки и беря свою
сумку.
- Поюли, - сказал этот человек и отошел от них.
Он стал медленно идти в сторону желто-зеленого чума, держась руками за свой
халат. Головко и Жукаускас последовали за ним, стараясь не ступать в лужи.
И они все подошли к красивому чуму, и Хек отодвинул какую-то занавесь и открыл
вход. И там внутри был очаг и шкуры, и на рыжей шкуре лежал человек в красном
халате с белыми усами. Хек указал на него левой рукой и прошептал:
- Это - Васильев. Он не спит.
Жукаускас и Головко остановились у входа и стали смотреть на лежащего человека.
У него были открыты глаза, и он сказал:
- Каждый, кто входит, получит осознание цели. Каждый, получающий цель, станет
собой.
- Меня зовут Абрам, - растерянно сказал Головко, зачем-то выставляя вперед руку.

- Если имя обретет почву, мир превратится в дух, - проговорил лежащий человек и
поднял руку. - Я - Саша. Моего друга в этой реальности зовут Иван. Иван, а?
- Шэ, - сказал первый человек.
- Но вы сказали, что вы - Хек! - воскликнул Софрон.
- Иван Хек, - мягко сказал Иван Хек, проходя внутрь чума и садясь на белую
шкуру. - Идите сюда, ложитесь, или садитесь.
Жукаускас быстро подошел к черной шкуре и поставил рядом с ней свою сумку.
Головко проследовал за ними, нагнувшись, потому что из-за своего большого роста
он еле помещался внутри. Они уселись, потом Головко снял с себя коричневую
куртку. Посреди чума была печка с зеленой трубой, выходящей вверх; в ней горели
дрова. Рядом с дыркой для трубы висела лиловая электрическая лампа, она слегка
покачивалась, непонятно отчего, и повсюду бегали красивые таинственные тени. Все
стенки, составляющие чум, внутри оказались белыми, но было непонятно - сделаны
они из шкур, или из чего-нибудь еще. От печки шел уютный жар; Жукаускас протянул
к ней ладони. Иван Хек погладил левой рукой свою бороду, а потом достал
откуда-то маленькую веточку с засохшими желтыми листьями.
- Растение, - сказал он и положил веточку перед собой.
- Вы просто приехали сюда, или вы имеете цель своего пути? - спросил вдруг Саша
Васильев.
Жукаускас смущенно улыбнулся, посмотрел вокруг и тихо сказал:
- У вас есть электричество? Мне показалось, что тут только чумы и тундра.
- Это - поселок Кюсюр, - насмешливо проговорил Васильев.
- Но если у вас в Кюсюре чумы и костры, откуда у вас в чуме лампа и свет? И где
ваша гостиница, почта, поселковый совет?
Васильев ударил ладонью по шкуре, на которой лежал.
- Совет здесь, - сказал он. - Все, что есть здесь, есть совет. Свет вокруг и
внутри. Все, что вы видите - свет. Вы видите свет и хотите знать совет, но наша
географическая точка, в которой сейчас пребывает Иван Хек, вы, вы и я, давно
электрифицирована. Однажды некто раскрасил столбы в цвет зари, и провода - в
цвет небес. Но вы не заметили этого. Вам все равно. Но я прошу прощения, хотя
это не то.
- Вы хотите сказать, что сюда проведены провода? - спросил Софрон, оглядываясь.
- Не будьте таким настырным, - прошептал Головко. - Разве это главное?
- Да, - сказал Софрон.
- Хорошо! - воскликнул Хек. - Я могу высказать свою уверенность в том, что
электричество проходит по кабелю, существующему внутри, в вечной мерзлоте. Это -
прекрасный современный красивый кабель. Он проложен давно.
- Замечательно, - проговорил Софрон, - но тогда почему у вас все так?!
- Как?! - сказали хором Хек и Васильев и засмеялись.
- Ну так, - задумчиво произнес Софрон Жукаускас, - так. Не по-советски, не
по-депски. Этого не должно быть, должен быть совет, должна быть проблема, должно
быть недовольство, должен быть хаос. Ведь мы ехали недолго!
- Но здесь космос, - ответил Хек. - И ведь вы не хотите своей Депии, как вы
называете это образование. Радуйтесь, смотрите на огонь!
- Я смотрю, - тихо сказал Софрон. - Это странно. Почему я увидел цветок, и он
мне понравился? Почему здесь существуют чумы разных цветов? Где вы работаете,
если я - Старший Инструктор, а Головко - биолог? Скажите пожалуйста, как пройти
в гостиницу?!
- Мы не работаем, - проговорил Васильев и привстал. - Мы говорим. Мы говорим
<шика-сыка>. Другие делают другое. Здесь чумы, потому что здесь тундра. Вам
понравился цветок, потому что вы - в тундре. Здесь нет гостиницы, но есть чум.
Вы можете уйти туда. Шамильпек?!
- Что?!
Васильев засмеялся, лотом сел на пол.
- Вы так удивились, как будто я что-то сказал. Но я ничего не сказал, я только
произнес несколько звуков, не имеющих смысла, но имеющих нужную интонацию.
Возможно, это мой язык. И потом, так ли уж вас интересуют слова? А если они вас
так интересуют, вы можете внести в мою речь любое восхищение и любовь, на
которую вы только способны; и новое великое слово воссияет над всеми нами,
словно волшебный венец!
Проговорив это, Васильев встал, потом сделал два приседания.
- Почему вы так взволнованы, вы же уехали и приехали. И потом, вам нужно другое;
хотя, кто я такой, чтобы говорить об этом?
- А что такое тундра? - ошарашено спросил Софрон. Хек подошел к печке, вынул
оттуда горящую палку, потом засунул ее обратно.
- Тундра - это все, - сказал он. Они все замолчали; и только пламя издавало свой
характерный шумящий звук.
- Подождите, - вдруг сказал Головко, - подождите, подождите. Софрон Исаевич -
мой напарник, он с вами поговорил, видимо, он не так выразился, дело в том, что
мы приехали по делу; если можно, отведите нас туда, где можно переночевать, мы,
разумеется, заплатим, мы бы очень вас попросили; и еще у нас есть вопрос, нам
нужен такой человек, который здесь живет, в общем, он должен быть, его зовут
Август.
- Август? - презрительно сказал Хек. - Кто это - Август?
- Я знаю, - вмешался Васильев. - Ты знаешь. Это такой юноша, он не блещет умом и
талантом, он бледен и довольно вежлив. Но его сейчас нет!
- Я не знаю! - воскликнул Хек. - Я знаю все! Я знают всех! Август - это не то.
- Ты знаешь, - настоятельно проговорил Васильев и сел на свою рыжую шкуру. - Он
слушается нас. Он член какой-то партии, ты помнишь.
- ЛДРПЯ, - сказал Хек.
- Да. У него стоит радиопередатчик, они собираются присоединить Якутию к Америке
и прорыть туннель под Ледовитым океаном. Полный маразм! Бредовые ребята, но они
ничем не хуже других людей. По крайней мере, это весело.
- Блядь! - крикнул Софрон.
- Вот видите, - вкрадчиво прошептал Саша Васильев. - Теперь вы говорите слово,
не несущее, в принципе, ни для вас, ни для меня никакой смысловой нагрузки.
Опять-таки, оно имеет лишь интонацию, а не истинный Смысл! Конечно, можно внести
в него любое восхищение и любовь, на которую вы только способны, и новое великое
слово воссияет над всеми нами, словно волшебный венец!
- Нет, - сказал Софрон, - туннель возможен. Прямо под Северным полюсом!...
- Ерунда, - быстро перебил его Абрам, скорчив рожу. - Где же этот Август?
- Его никогда и не было, - высокомерно проговорил Хек.
- Он у нас работает. Как раз он работает. Он собирает священные плоды жэ. Он и
сейчас их собирает. Жэ - это прекрасный летний цветок, распускающийся на заре;
это - сердце тундры. Мы продаем их и получаем электричество, покой и уют.
- Вас не трогают из-за жэ? - спросил Софрон.
- За жэ нам дают обувь и краски! - горделиво ответил Васильев. - И мы существуем
здесь, как подлинные жители и главные существа, и мы говорим!
- Шика-Сыка?
- Шамнльпек!
- Так можно у вас где-нибудь поспать? - спросил Головко.
Васильев вскочил со шкуры, хлопнул в ладоши, закрыл глаза, а потом вдохновенно
улыбнулся.
- Вы не понимаете, - сказал он счастливым голосом. - Вы видите разные цвета и
разные цветы, слышите звуки и можете сами производить звуки, и не обязательно их
единственной целью будет контакт с каким-то небольшим существом, стоящим в
единой бессмысленной цепи с другими разными существами; вы пришли в тундру и
ощутили тундру, и вы видите нас и знаете других, почему же я должен обратить к
вам свое лицо и свое тепло, если вы имеете собственный лик и свой великий дух?!
Ведь вы знаете, что, когда ангел явился, небо стало синим, а когда небо стало
синим, народ получил свое дерево! И вы увидели зарю и реку, и безлюдный простор,
и волшебный восторг. Но я знаю одного из вас. Конечно, все равно, чем
заниматься, и мы присутствуем здесь, и мы произносим <шика-сыка> и что-нибудь
еще, и мы носим наши халаты, в конце концов. Но вы можете прийти сюда и узреть
тундру; и вы можете склониться над водой и увидеть истину; и вы можете
посмотреть вдаль и, понять свой путь. И если вы говорите <Август>, мне
становится смешно, и если вы говорите <ЛДРПЯ>, я хихикаю, и если вы говорите
<Якутия>, мне вас жалко. Но я должен сейчас говорить, и хотя обычнейшее отличие
розового цвета от голубого выше всего остального и другого, о чем вы можете нас
спросить, я все-таки остаюсь в своем счастливом непонимании и знании, и готов
даже рассказать обо всем, и прежде всего о том, что плывя дальше по реке, вы
достигнете океана и льдов.
- Спасибо, - сказал Софрон, когда Васильев замолчал.
- Простите, а у вас нельзя чего-нибудь съесть? - спросил Головко.
- Блядь! - крикнул Хек.
- Вот видите. - начал Софрон.
- Я могу вам дать фабричный бутерброд, - проговорил Васильев. - Он в специальной
упаковке. Мы питаемся ими, потому что нам все равно.
- Вы их получаете за жэ? - спросил Абрам.
- Да, - обрадовался Саша Васильев. - Однако, вы умеете делать логические выводы.
Возьмите вот эту коробочку, сорвите красную ленточку, откройте синюю крышечку,
разорвите зеленую бумажку и достаньте белый хлеб с маслом, сыром и мясом!
Приятного аппетита!
- Спасибо, - поблагодарил Головко и немедленно съел бутерброд, произведя
предварительно все, что ему рассказали. Коробочку, ленточку, крышечку и бумажку
он зажал в правой руке, желая потом их выбросить куда-нибудь в тундру. Софрон
совершенно не смотрел на него в этот момент; Хек опять достал палочку из печки и
держал ее в руке, словно специальный флажок.
- Значит, у вас какая-то секта? - спросил Софрон, зевнув. - А где же другие
жители?
- Мы есть все, и мы есть все, - промолвил Иван Хек, засовывая палочку обратно в
печку. - И все, кто был - есть; и все, кто будет - будет; но нет никаких сект, и
нет никаких жителей; есть тундра, небо и мы; послезавтра утром придет Август и
принесет плоды жэ; поговорите с ним на политические темы и на темы любви;
узнайте у него все; а у нас завтра будет великий вечерний праздник <Кэ>; и будет
так.
- Пойдемте, я отведу вас. - сказал Васильев и резко встал со своей шкуры.
Софрон Жукаускас и Абрам Головко, взяв свои сумки, молча вышли из чума на
утренний свет. Вокруг все буквально зажглось под разреженно-резкими,
неожиданными лучами появившегося маленького солнца, расцвечивающего простор в
разные оттенки; и каждая травинка как будто засияла внутренним сиянием и тайным
теплом, возгорающимся наподобие раскрытию под солнцем нежного цветка, похожего
на красавицу, обнажающую свое белое прекрасное тело, И каждая крошечная пальма
хранила в себе целую реальность, ждущую своего царя и мессию. И в небе было три
облака.
- Прекрасно! - воскликнул Софрон, посмотрев вперед.
- Это мир, - сказал Хек.
- Куда мы идем? - задумчиво спросил Головко.
Перед ними возник красный чум с коричневым узором. Узор состоял из кружков и
квадратиков. Иван Хек открыл занавесь, заглянул внутрь и подал знак рукой.
Жукаускас и Головко подошли, и вошли внутрь. Там не было никого.
- Вот чум, здесь есть печка, спички, дрова и одеяла. Нам не надо денег, нам
нужны слова. Спокойной ночи!
Когда Хек ушел, Софрон сел на одну из своеобразных лежанок, которых как раз было
две, и, кашлянув, громко спросил:
- Ну и что все это означает?!
- Надо спать, - ответил Головко.



Жеребец четвертый
Наступил великий солнечный вечер, и вся тундра как будто проявилась под светом
северных небес, словно блаженная земля, данная народу для правды и истории.
Где-то были иные страны и существа, но здесь кончалась одна суша из всех
возможных и явленных, и было что-то действительно озаряющее в каждой суровой
незначимой клеточке здешнего невероятного простора, где зимой бывал ад и лед, а
лето возникало и тут же гасло, нереальное, словно призрак любви, и где каждый
житель был одинок, прекрасен и совершенен, как единственный герой посреди
плоской, нигде не прекращающейся ничтожной равнины, по поверхности которой
стлались еле различимые травы, убогие деревца и блеклые цветы. Здесь была своя
идея и свой космос, спрятанный в беспорядке перепутанных карликовых баобабов и
синих грибов. И никто не мог открыть этой тайны, даже если бы она существовала;
и никто не в силах был избежать этой тундры, даже если бы здесь присутствовал
только свет. Возможно, тундра была сердцем Якутии; но тогда ее душой была,
несомненно, река и земля.
Жукаускас открыл один глаз, чтобы посмотреть перед собой и увидеть узор на
стенке чума, изображающий квадратик и кружок. Он чувствовал себя легко и бодро,
и он не знал, сколько прошло времени, ив чем смысл его сиюсекундного
существования. Жукаускас протянул вперед левую руку, и она выглядела такой же
как всегда, и ни одного волоска не росло на ней. Жукаускас открыл второй глаз.
- Напарник мой, - сказал ему Головко, стоящий сзади, - мы попали а тундру, я
приветствую вас, это прекрасно и загадочно. Я думал над словами этих людей, они
не лишены информации, но мне странно все это. Видимо, наша Якутия необъемна.
- Уажау, - сказал Жукаускас.
Ничего не было слышно вне чума, словно все замерло и приготовилось к
каким-нибудь грядущим звукам. Везде царила великолепная тишина, которая
заключала в себе и речь, и музыку, и вой отчаянья, кошмара и восторга.
- Напарник мой, - воскликнул Головко, почесываясь и кашляя. - Вы что-нибудь
поняли из всего этого?! Сколько времени? Когда, наконец, приезжает Август? Они,
кажется, все знают про него. И про нашу партию. Это ужасно. Может быть, сообщить
Дробахе? Нам нужен Август, едрить его! Он пошел за жэ. Глупое красивое место.
Как вам Хек?
Воздух был летним и холодным, словно загадочное дыхание светлого духа этого
края, который существовал во всем. Иногда был ветер, а иногда наступала полная
тишь, и тогда все вообще преображалось, и даже внутренние стенки чума
становились похожими на двери в иные великие миры. Может быть, когда-то здесь
бродили мамонты, похожие на слонов, и, может быть, их было шесть.
- Напарник мой, - прошептал Головко, наклоняясь в Софрону, - прошло дикое
количество времени, мы спали, как тунеядцы. Но мы ведь политики, якутяне! Мы -
главные преобразователи этих мест; помните о Ленине, о смысле! Вставайте,
Жукаускас, наш ждет Август вместе с жэ! Они, по-моему, говорили, что он придет
завтра утром? Но надо уточнить, выяснить, узнать. Я страшно хочу есть. Пусть
будет фабричный бутерброд, или какая-нибудь оленина. Даже коренья можно
покушать! Может быть, нам татуироваться?
Софрон Жукаускас лежал с закрытыми глазами и думал о цветах и их лепестках. Он
не хотел фабричный бутерброд, он хотел какую-нибудь прекрасную пищу, состоящую
из крови, молока и настоящей плоти диких существ. Ему было лень говорить.
Возможно, он не выспался, хотя он спал весь день. Головко был одет в
желто-красно-зеленую куртку и кожаные ботинки с длинными шнурками. Румянец
удовольствия покрыл его щеки, и он желал бегать, загорать и разговаривать с
Хеком и с кем-нибудь еще о мироздании, странах и жэ. Но Софрон лежал и тонул в
дреме, уносящей его в фиолетовую даль забытья и сладк