офрон уперся в козла и ощупывал его. Альберт подошел к нему и тронул
его. Тут же двое в оранжевых костюмах отвели упирающегося Софрона к коню.
Неожиданно он вскочил на коня, сел верхом и стал бить пятками по черному
кожаному покрытию коня. Петя производил боксирующие движения руками и стоял на
месте, выказывая безразличие. Дима вошел в палатку и пропал там. Пафнутий лежал
в песочнице и не поднимался. Через какое-то время три служителя в оранжевых
костюмах подошли, перевернули его, и стала видна кровь на его неподвижном лице.
Они взяли Пафнутия за руки и за ноги и унесли с поля.
- Инфарктус Лены у Пафнутия! - мрачно заявил голос в громкоговорителе, и все
продолжалось.
Их стало семеро - существ, идущих своим путем. Каждый незрячий и не имеющий
слуха шел по дороге, ведомый любовью и надеждой> и вдали его ждал его
собственный венец и его истина. Неисповедимы были тропинки стадионовые, по
которым ступали белые, как лотос, ступни всех тех, кто был свободен от
шумокра-сочной суеты этого привычного мира. Руки их чувствовали духовный рассвет
с каждым их шагом, сделанным в любом направлении, ибо все линии ведут к одной
точке, что расширяется до границ Бесконечности, словно Ничто, вбирающее Все.
Души их были едины, и были чем-то одним в одном единственном главном пути их
всех во имя всего остального, спасаемого их преданностью. Их дух горел перед их
внутренним взором, как первая звезда, сотворенная в мире, не знающем света; их
тела были прекрасны и совершенны, как прекрасно все, что озарено любовью и
чудом. Их разноцветные одежды были похожи на радужное свечение божественного
белого света, нисходящего с небес в души тех, кто ищет и идет. Они двигались
медленно, так как достичь цели возможно лишь тому, кто прошел весь путь от
начала до конца, ощутив весь его ужас, восторг и тщету; и тот, кто пробежал
куда-то вдаль, ничего не понял и никуда не попал, и тот, кто испугался и
остановился в начале, или в середине, застрял там навсегда, и только высшая
милость может освободить его. И они были неравны, как и все существующее под
атмосферой, и кто-то был выше других, и кто-то прошел дальше других, но они были
одним целым существом, с одной единицей, воюющей за чудо и подлинное
преобразование мира и себя, и вся эта великая группа, идущая по зову тайны
вперед, напоминала огромного, расправившего крылья, орла, летящего над бездной,
которая манит и притягивает своей твердой почвой и пищей. И было неважно, кто
победит и кто дойдет, ибо даже когда всего лишь одно существо испытывает
сладость и святость достигнутой цели, это значит, что все остальное - и самое
высокое и самое низкое - освящено этим прорывом в подлинно явленное, и наступает
новая блаженная эпоха сверхблагодати, готовая затопить и взорвать старое,
беременное новым, мировое тело, и учредить одну-единственную любовную световую
вспышку, в которой пропадут время, пространство, личности, самости, тела,
предметы, понятия, верх, низ, перед, зад, право, лево, ничто, нечто, Бог, Дух,
душа, материя, астральное, ментальное, витальное, супраментальное,
супервитальное, надбожественное, сущее, трансцендентное, имманентное, жизнь,
смерть, добро, зло, женское, мужское, черное, белое, тьма, свет, вода и огонь. И
наступит то, что должно наступить; и будет кое-что другое. И вот идут семь
великих имен сквозь радостный вход к выходу из обыденного состояния
ни-во-что-не-втыкания, и кто-то сознает что-то, и кто-то видит волны,
составляющие все, и кто-то вибрирует, как метафизический пневмомолоток и
испускает вокруг себя сферические зоополя розового цвета, и кто-то создал
дифференциальный провал из алго-энергий, творящих космический смысл, и кто-то
издает звук. Высшая интуиция озаряет их счастье в мистерии восхождения на
священную горку, где рождается свет. Имеющий острое зрение зрит все вокруг и
вдаль, имеющий зрение похуже зрит перед собой и внизу, не имеющий зрения, зрит в
корень всего; имеющий уши слышит шумы и шорохи, имеющий плохой слух слышит
громкие возгласы и крики, не имеющий слуха слышит истинный Глас, находящийся
повсюду. Ибо если священно число <шесть>, то шесть плюс один объемлют весь мир,
и эта единица есть духовный взрыв, творческое начало бесконечного великого Пути
для изначальной до-сотворенной шестерки; она есть ее возвращение в саму себя и
обращение в новое <семь> царствия иного, которое есть Тайна, видная тому, кто
обрел веру и взял посох в левую руку, чтобы идти туда, откуда послышалось слово
и где растет дерево. Поэтому их семь; и потому их зовут Дима, Петя, Софрон,
Джим, Пафнутий, Идам, Альберт, Израиль, что эти звуки рождают имена, которые
являются ключами страны Верховных Чудес, и которые слышны сердцем и видны душой.
И высшая медаль, ожидающая дошедшего до конца, кто прозреет начала всего, что
только может быть и не быть, воссияет над всем смятенным мирозданьем, словно
божественное солнце, переполняемое светом истины и любви и восходящее по воле
Того, кто есть Он, даже если Он не знает того. И нет смысла в воде.
Идам шел в лабиринте, упорно пытаясь его преодолеть, чтобы выйти к новым этапам
соревнования, но ничего не получалось у этого старика, и он запутывался все
больше и больше, и мог теперь уповать только на случайное освобождение, которое,
однако, никак не наступало. Софрон ушел от коня и полз по траве. Альберт подошел
к козлу, вдруг раздался голос:
- Пафнутий умер! Мир домешнику его, пусть прах станет пухом, а земелька пером.
Помолчим?
Все встали, Головко пихнул Софрона в бок, и они тоже встали. Все смолкло; были
только слышны разнообразные шебуршания старичков, продолжающих свое состязание,
и какие-то извращенные взвизги Пети, которые все еще боксировал. Через какое-то
время все сели. Голос в громкоговорителях сказал:
- Итак, уа, продолжаем! Старички занимаются главным из всех дел!.. Израиль вышел
в конец!..
Головко ухмыльнулся и тут же посмотрел на Израиля, который, пошатываясь,
взмахивая руками, медленно двигался в сторону детской горки, нащупывая перед
собой путь правой ногой, и лишь затем делая осторожный шаг. Какой-то истошный
голос сверху завопил:
- Изра-иль!.. Изра-иль!..
- Это вы наколдовали! - возмущенно воскликнул Софрон.
- Еще ничего не известно, - довольным тоном проговорил Головко. - Все происходит
так, как должно происходить.
- Ах вот оно что! - крикнул Софрон, и в это же время, взмахнув как обычно левой
рукой, Израиль ударился о детскую горку. Он ойкнул, остановился и стал дуть на
руку. Стадион заревел, все опять встали как при известии о смерти Пафнутия, и
торжественный голос отчетливо произнес:
- Победил Израиль!!!
- Уа!!! - раздалось вокруг.
- Вот блин, - прошептал Жукаускас.
- Дорогой мой, - сказал продолжающий сидеть на своем месте Головко, - неужели вы
не чувствуете истинной прелести воплощенной в реальности глупой символики,
дразнящей петушащихся индивидов, когда они этого хотят, и не означающей ровно
ничего больше самой себя?! Вам ведь понравилось это выступление старчества? У
нас ведь в Якутске они сидят по углам, да по домам престарелых?
- Надоело все, - пробурчал Софрон.
- Сколько времени? - спросил Головко. - Не правда ли, занятная раса в этом
Мирном живет, не правда ли, смешная?
- Времени полно. Надоело, не хочу в магазин, не хочу в бар. Ну это все в
попочку, я уже хочу назад. А как считаете вы?
- Я хочу посадить дерево, - сказал Головко.
- Я не думаю, что это трудно, - проговорил Софрон Жукаускас и тут же направился
к выходу из стадиона, где уже толпилось большое число самых разнообразных людей.
Обернувшись, он увидел, как улыбающемуся Израилю длинный человек в лиловом плаще
вещает на шею большую золотую медаль, и все хлопают вокруг. И он отвернулся, и
пошел вперед, а за ним шел Абрам Головко, и солнце сквозь облако освещало этот
город в стране, и его людей; и эта история, словно устремленный к победе старик,
продолжала свое движение.



Замба восьмая
- Вам ведь не безразлична вся наша величайшая Якутия и прекрасная тайга? -
спросил Павел Амадей Саха, одетый в блестящий голубой костюм.
Они сидели в полутемном баре <Порез> за круглым белым столиком и пили пиво.
Громко играла примитивная музыка и сверкали какие-то лазерные блики,
высвечивающие полуголые тела длинных женщин, танцующих в кружок в центре бара, и
отражающиеся матовым светом на большом лбу Саха, который от этого ритмично
мигал, словно сломанная трубка неонового светильника. И когда включалось что-то
специальное, пробегали целые световые пузырьки - радужные зайчики - струящиеся
по креслам, стенам и столам, и проносящиеся также по уверенной фигуре сидящего
напротив Абрама Головко, делая его похожим на ангельское существо, прибывшее с
небес или звезд, и переполненное своей прекрасной добротой и яркой энергией.
Софрон Жукаускас тоже был здесь, и пил жиздру со льдом, наслаждаясь
умиротворительным весельем, царившем в этом месте, и не желая ничего говорить.
Головко отхлебывал пиво и презрительно окидывал взглядом худую блондинку,
стоявшую у стойки.
- Вы не понимаете моих словечек?! - выкрикнул Павел Амадей, стараясь перекричать
музыку. - Вы ж должны сражаться за якутскую идею?!
- А ты здесь танцевать будешь?.. - рявкнул Головко, нагло улыбнувшись блондинке.

- Так вы танцуйте! - сказал Саха. - Я ж вас привел для этого!
- Не хочу, - твердо заявил Абрам, не смотря более на блондинку. - Плевать я
хотел на этот мир!
- На Мирный?
- И на Мирный.
- Чего это он? - спросил Саха.
- Он хочет создать Великий Израиль, включив в него Якутию, - сказал Жукаускас.
Павел Амадей Саха замолчал, потом достал сигарету и громко засмеялся.
- Но это ведь чушь, бред!..
- Как и все остальное, - решительно сказал Головко, залпом допивая пиво: -
Впрочем, я все время шутил. На самом деле я готов умереть во славу Якутии. Я
могу осуществить <пиф-паф> во имя якутское. Я согласен сделать <хрясь-хрясь>
ради будущего счастья всей Якутии. Ибо Бог есть Якутия.
- Уа! - крикнул Саха, хлопая в ладоши. - Я знал, что вы - прекрасны! Эй,
половой, несите пива!
Через три минуты подскочил услужливый человек в розовом фартуке и выставил три
огромных кружки пива.
- Мне бы жиздры, - нерешительно проговорил Софрон.
- На здоровье! - обрадовался Саха. - Только смотрите! Вам сегодня лететь! А
завтра придется трудно. Поэтому пейте. И танцуйте! Но будьте осторожны! Вот так!
На-на!
- Перестань верещать, - грубо сказал Головко.
- Да будет вам... - обиженно буркнул Павел Амадей Саха.
- Глупая у вас, дурацкая, сытая реальность, - злобно проговорил Головко. - Вы,
гады, продали все наши алмазы и кайфуете тут, а мы мерзнем и воюем. Ничего -
если мы победим, конец вам. Закончится ваше солнце и всякие интегральные прятки
глухих старичков!
- Слепоглухонемых старичков, - поправил Жукаускас.
- Какая разница?! Они тут, падлы, наши с тобой алмазы пропили и пропидорасили!
- Да! - крикнул Софрон.
- Да вы что?.. - пораженно сказал Павел Амадей Саха. - Я вообще художник и поэт,
при чем тут я?
- Какой ты там поэт!.. - мрачно воскликнул Абрам, допивая свое пиво. - Ну,
прочти свое стихотворение.
- Ну, хорошо, - сказал Саха. - Пук-пук.
- Это что, стихотворение?
- Да.
Головко хлопнул себя рукой по ноге и громко рассмеялся, так что даже брюнетка в
красном лифчике обернулась на него.
- Такое стихотворение и я могу написать: пись-пись.
- Ну и что? - спросил Саха. - Разве смысл творчества в единичности, уникальности
данного произведения искусства? Это ведь как раз уже было неоднократно, такой
подход давно устарел. Сейчас существует другое письмо, основанное на расхожести,
тривиальности, глупости и безличности. Стих, который я вам сказал, есть истинно
смиренное творение: он даже не является текстом, даже не заставляет обратить на
себя внимания, даже не позволяет подумать о себе, как об искусстве. Такой стих
есть пример стремления к абсолютной незаданности, несмоделированности,
контрдетерминизму, чего, кстати, всегда и добивалось истинное искусство. Если
дадаисты, культивируя всяческую дребедень, были забавны и смешны, то этот стих
настолько глуп, что не может быть ни смешным, ни забавным. Вообще, в искусстве
ведь главное не искусство, а его понимание, поэтому правильное понимание этого
недо-текста и является его до-сотворением воспринимающим индивидом, даже если
этот индивид и не воспринял его, - и прежде всего, когда он не воспринял его.
Всегда, конечно, остается аргумент, что это просто-напросто лишено таланта,
бездарно, но вопрос о таланте также уже давно не входит в парадигму современного
искусства. Еще отец Шри Ауробиндо убедительно нам показал, что талант можно
просто развить, и что каждое гениальное, либо талантливое озарение, рождающее
искусство, есть всего лишь один из духовных уровней, кстати, далеко не самый
высший. Да и задача-то заключается в низведении света вниз, а не в достижении
уже неоднократно достигнутых эмпиреев. В этом смысле мой <пук-пук> есть духовный
фонарь, освещающий бездны бессознательного и животного, своего рода искра
божественного, вспыхивающая астральным огнем в мрачных глубинах метафизического
подполья.
- А мой <пись-пись> - это, наверное, ангельский луч, озаряющий бренные ужасы
физиологического ада? Так, что ли? - насмешливо спросил Головко.
- Почему бы и нет, - гордо сказал Павел Амадей Саха. - Важно ведь не то, что вы
создали, а как вы это назвали. Предположим, если вы говорите, что <пись-пись> -
это космическая ракета, летящая к Венере, то это так и будет.
- А если я скажу, что <пись-пись> - это алмаз?
- Значит, это алмаз.
- Ну и где же этот алмаз?! - возмущенно воскликнул Головко.
Павел Амадей Саха посмотрел по сторонам и начал прикладывать палец к губам,
строя при этом противные рожи.
- Тихо... - сказал он. - Они действительно кончились, но это тайна.
Софрон Жукаускас резко допил свою жиздру.
- Вы что же, в самом деле продали все наши алмазы?! - пропищал он. - А
<Удачное>?
- В <Удачном> больше нет ничего... - грустно пробормотал Саха. - Нигде нет. Мы,
конечно, вложили деньги в оборот, но на мой взгляд это ничего не даст. Отключат
систему обогрева, и все.
- И что? - спросил Жукаускас.
- Будет зима, тайга, чахлость и грязь.
- Но куда же все это может деться, ведь уже все построено, небоскребы, бары,
коктейли?..
- Вы преувеличиваете... - проговорил Саха. - Они только такими выглядят. Все
ведь меняется, все под Богом ходим...
- Или рядом с Богом, - сказал Головко.
- Или вокруг, да около Бога. И все это может лопнуть, словно пшик, улетучиться,
как мираж, видение, или дурацкая греза. Одна минута, и все есть сон. Или бред.
Разве вы не видите, какой же это все бред? Вот почему я член ЛРДПЯ. Вот почему я
хочу прорыть реальный тоннель в Америку, чтобы вся Якутия целиком поддержала наш
прорыв, и словно черная дыра, втянула бы в себя все богатство Запада и Севера!
Только бы успеть!
- У вас же был какой-то другой план? - сказал Софрон. - Вы говорили, что лучше
рассчитывать на мирненские связи...
- Мой милый... - горестно произнес Саха, - ничего не известно... По крайней
мере, у вас там настоящая жизнь, борьба, коммунисты. А у нас - вы видите, что.
Жареные мамонты и вечное киви. Этот Мирный должен погибнуть! Но я хочу, чтобы
его жертва не была напрасной. Чтобы Якутия очистилась и возродилась через это.
Чтобы ЛРДПЯ победила! И чтобы был рублейчик, а не рубляшник.
- Ага!.. - злорадно сказал Головко. - Кажется я понимаю, почему к вам везли жэ.
По-моему, вы просто даете всем гражданам жэ через водопровод, или через
гамбургер, и они видят эти великолепные пальмы, небоскребы и разнообразную
горчицу. Уж меня не обманешь!
- А хрен его знает, - недоуменно проговорил Павел Амадей. - Я думаю, вряд ли. За
жэ у нас сажают пожизненно. Кстати, не желаете? Довольно-таки неплохая штучка, и
я думаю, в этом баре можно достать...
- Ну уж нет! - отрезал Абрам Головко.
- Как хотите. Вообще, мне кажется, это скорее заговор. Кому-то это выгодно,
наверное, в Америке. Они, возможно, исследуют советско-депскую психологию,
завалив нас авокадо и усыпив бдительность. Половина из нас, по всей видимости,
роботы, и они-то передают всякие сигналы за океан. А там готовят вторжение.
Подбавят авокадо, вооружат еще больше тунгусов, и приберут нашу Якутию к своим
рукам.
- Вы так думаете?! - возмутился Головко.
- А почему бы и нет?!
- Тогда надо воевать, сражаться, разбить янки и отстоять Якутию, - вмешался
Софрон, показав половому у стойки, что он хочет еще жиздры. - Надо выявить здесь
всех роботов и демонтировать их. А еще лучше, перепрограммировать на нашу
сторону. Вот об этом мы и доложим Дробахе!
- Как только вы прибудете в Якутск, - сказал Павел Амадей Саха, - действительно
доложите Павлу Дробахе все то, что я вам сказал. И дальше мы уж будем
действовать сообща. А я ему передам, что вас отправил. Уажау?
Софрон Жукаускас залпом выпил свою жиздру, встал и вдруг стукнул кулаком по
столу.
- Знаете, что?! - крикнул он так, что танцующая шатенка в желтых колготках
обернулась. - Я не верю во всю эту чушь, жэ, зэ. Какая разница?! Вот я вижу
жиздру, я пью жиздру, и это реально. А вы говорите - какие-то роботы,
американцы... Ел я вашего жеребца, и никуда он не сгинул. Я верю в этот мир! Я
верю в Мирный! И Якутия будет такой безо всяких богов!!! Понятно? А сейчас я
буду танцевать и отдыхать, ибо завтра мы летим в Алдан, где творится неизвестно
что, но мы будем следовать своей задаче во что бы то ни стало. Изыдите, все
сомневающиеся, уйдите, все паникующие, отойдите, все неверующие. Надо просто
идти своим путем и пить все то, что тебе предложат. Вот так вот. Понятненько?
- Ясненько, - довольным тоном проговорил Саха.
- Ну и жеребец, то есть заелдыз! - воскликнул - Софрон и бросился вперед, в
центр бара <Порез>, в гущу танцующих полуголых девушек в разноцветных одеждах,
которые извивались, вертели руками и топали ножками под ритм глупой громкой
музыки, и выглядели, словно стая светящихся глубоководных рыбок, пляшущих в жути
мрачной черной пучины, которую неожиданно заселили несущие прожекторный свет
небольшие батискафы. Лучи и тени скользили по загадочным лицам с накрашенными
губами; пряди волос падали на лбы и откидывались назад; бедра ходили ходуном,
напрягая то одну сторону юбок или штанов и высвобождая другую, то наоборот;
груди разных размеров сотрясались с лифчиках и кофточках; прелесть была здесь.
Грациозные девические движения были сексуальны, словно схватка вольной борьбы,
когда кажется, что двум потным мужчинам в трико, переплетенным на ковре,
остается совсем чуть-чуть для достижения всеобщей победы и ласки, но происходит
все та же дразнящая напряженная возня с зажиманием разных членов тела и
сопеньем, и хочется наплевать на эту мускулистую бессмысленность и смотреть
балет, где можно представить себе все. Танцующие глаза сверкали и зажмуривались;
какой-то дурманящий дух окружал дев; они ускользали, как будто почти уже
отдаваясь, и были неприступны, как огромный дуб, в сундуке которого находится в
утке яйцо с иглой твоей смерти; они призывали, они не смотрели, они были сами по
себе; и Софрон Жукаускас, словно единственный оставшийся в живых воздыхатель,
или Кришна среди опьяненных опийной сладостью религии гопи, явился к ним, гикнув
и хлопнув в ладоши, и начал свой невторимый, чудовищный, безумно-божественный
танец.
Он припадал на одно колено, чтобы потом встать, он подпрыгивал вверх, чтобы
потом приземлиться, он брал прекрасную девушку за ручку, чтобы потом отпустить
ее, он волшебно улыбался, чтобы потом отвернуть свое лицо и как будто бы
перестать участвовать в чуде этого танца, и он любил этот <Порез>, и он любил
все, что было здесь, и если бы не было Якутии и Мирного, то он бы остался здесь
навсегда вместе с этими девушками, и ни одна цель не потревожила бы его рай. Они
чувствовали волны блаженного величия, исходившие от его изящно двигающегося
тела, они тянулись к нему, заигрывая, и окружали его, как лепестки, окружающие
пестик с тычинками, и он благодарно устремлялся к ним, и будто готов был обнять
их всех, как резинка для волос, или ленточка, соединяющая вместе благоухающий