любовь неубиваема и неразложима, и любовь - не от мира сего. И если вы - мир, то
в вас всегда есть любовь; и в любви заключено все, и познавший любовь познает
все. Я могу говорить, и я могу не говорить, но слова могут быть любовью, потому
что в начале была любовь, и любовь была словом. И все не имеет смысла, потому
что я всего лишь могу сказать: любовь. И все. И любовь - это женщина.
- Вот именно! - вскричал Жускаускас, внимательно слушавший Абрама Головко. - Не
знаю, к чему говорить столько разных размышлений и слов, когда есть женщина, и
она может не любить.
- Неужели, - презрительно сказал Головко.
- Да! Вот сейчас я выпью и расскажу вам. Когда она предает, изменяет, моя
любимая, тело, которое я гладил, целовал... Разве это любовь? Это ненависть, это
скотство, это ужасно...
- Не имею такого опыта, - холодно проговорил Головко, откупоривая вторую
бутылку.
- Вам повезло, повезло! Любовь - это страшно; она кончается, и женщина
кончает... То есть, она начинает! Изменяет, и я хочу убить, хочу уничтожить, но
люблю, или уже не люблю...
- У вас какая-то каша в голове, - заметил Головко, делая большой глоток.
- У меня каша в сердце! - воскликнул Софрон. - У меня каша в сердце! Слышите? У
меня каша в сердце!
- Слышу, - сказал Головко.
- А я вот до сих пор не хочу слышать. Этот ласковый стон...
- Вы что, застали ее с другим? - спросил Головко.
- Да! Это было очень давно. Через два месяца после свадьбы. Я пришел домой с
работы раньше, слышу какие-то характерные звуки... Открываю дверь; она... Это...
Как бы это выразить...
- Ясно. - сказал Головко.
- Нет... Это... Как бы сосет... Этот ласковый стон... Такой черный... Потом
начала лизать... Как бы это... Зад... Попу... Лижет, сосет. Характерные звуки.
- Что вы сделали? - быстро, спросил Головко.
- Я сказал: <Ах ты, ебаная пизда, вонючая блядь>.
- А они?
- Вскочил огромный брюнет, надел трусы, ударил меня в лоб. Сказал, что служит в
КГБ, оделся, ушел.
- А вы?
- Я сказал: <Ах ты, блядь>, и пошел, взял бутылку шампанского...
- Почему?
- Чтобы выпить... Было только шампанское... Убить ее хотелось... Парализовало.
- А она?
- Она пришла на кухню, сказала: <Послушай меня. Послушай. Люблю только тебя -
навсегда. Но мне хотелось проверить, испытать, что такое измена. И теперь я могу
точно сказать, что я тебе изменить не могу>.
- А вы?
- Я выпил. Очень хотел ее ударить по лицу, но как-то так... Она сказала: <Мы
ничего не успели. Ничего не было. Успокойся. Не бросай меня! Я сойду с ума. Я
чувствую себя последним дерьмом>.
- А вы?
- Я сказал: <Как ничего не было? Когда было? Когда я видел? А?>
- А она?
- А она сказала: <Только в рот. Только так. Больше никак. Он не ебал меня в
пизду. Поэтому, я не изменила тебе>.
- А вы?
- А я сказал: <А в жопу? А в жопу? А в жопу, сволочь, он тебя не ебал?!>
- А она?
- А она потупила взор. И я понял: да. Было. И я снова выпил.
- А она?
- А она сказала: <Ударь меня, любимый, только не бросай. Он изнасиловал меня.
Что я могла сделать? Она сказал, что работает в КГБ, посадит. Он сказал: соси, а
то устрою тебе пропаганду против Советской Депии. И я уступила. Это ужасно.
Пойди. Убей его>.
- А вы?
- А я вступил в ЛДРПЯ, чтобы бороться с такими, как он. Я возненавидел Депию. И
наступило новое время. И я его встретил.
- А он?
- А он улыбнулся, поздоровался, сказал, что он - активный деятель нашей общей
партии, любит Якутию, едет в Австрию налаживать контакт.
- А КГБ?
- Он не сказал. Он был очень дружелюбен, сказал, кто старое помянет... И все
такое.
- А вы?
- А я попробовал дать ему пощечину и что-то сказать.
- А он?
- А он знает у-шу, избил меня очень сильно. Я два месяца лежал в больнице, а он
уехал.
- А она?
- А она поехала в командировку в Чуйскую долину, се там изнасиловали, убили и
расчленили.
- А вы?
- Я очень рад. Женился опять - на ее двоюродной сестре. Ничего так. Но без
любви.
- Так вы ее очень любили?
- Сначала любил, потом ненавидел.
- Так об этом я и говорил все это время! - воскликнул Головко, подпрыгнув на
месте и сделав очень большой глоток <Анапы>. - Значит, я прав, вы подтвердили!
Любовь есть ненависть, и только в ненависти есть любовь, и кто ненавидит, тот
любит, и кто любит, тот знает все.
- Что-то я разговорился, - с сожалением пробормотал Софрон, отхлебнув вина.
- Прекрасно, восхитительно, чудесно! Такие великие слова о великой любви! Под
такой луной! Воистину, это чудо! Любовь!
- Здравствуйте, приятели, - сказал кто-то. Головко и Жукаускас обернулись, и тут
же увидели приближающегося к ним с фонарем капитана Илью.
Он уверенно шел по палубе, одетый в красно-зеленую куртку, и имел очень
серьезный внушительный вид. Он подошел, протянул свою руку и поздоровался.
- Как партия, как планы? - спросил он.
- Тайна! - ответил Головко, протягивая бутылку <Анапы>. - Мы говорим о другом. О
любви.
- Любовь? - без всякого интереса проговорил капитан и быстро допил все, что
осталось от вина.
- Любовь - это вершина, - воодушевленно сказал Головко.
- Как вас зовут?
- Я - Абрам, а это - Софрон.
- Ну вот, приятели, - произнес капитан, - это вот так вот все, а остальное
по-другому, а тот, кто думает, что это не так, он неправ, и, на мой взгляд, не
понимает главное, которое, если взять любовь, видно в том, что любовь прекрасна
в Америке и очень плоха в Коми. Поэтому...
- Вы - коми? - быстро спросил Головко.
- Я - наполовину ненец. Наполовину. Но просто в Коми очень много бурят нефть -
бурят нефть. И еще там добывают газ - добывают газ. У нас в Депии очень много
бурят нефть - бурят нефть. И еще у нас в Советской Депии вообще очень много
добывают газ - добывают газ. А в Америке сексуальная жизнь намного выше. Я
помню, в Сан-Франциско я зашел в <магазин для взрослых>, как он там называется,
это в North Beach, и там столько всего - и члены разные резиновые, что лично мне
очень близко, и разные журнальчики, и для таких, и для сяких; и порнушку крутят,
которая, что ни говори, при всем при том, имеет определенную цель, и смысл, и
назначение, и своих, как говорят, приверженцев, и своих, как говорят,
противников. Но там ее крутят - зашел в кабинку, заплатил пятнадцать центов, и
можно смотреть - и можно смотреть. В Коми же нет такого - нет такого!
- Видеоклубы есть, - сказал Софрон.
- А членов же не продают, что мне близко?! В Америке-то лучше! В Лос-Анжелесе
пойдешь на пляж, там девушки в бикини, мужчины в плавках, что мне близко, а в
Коми холодно! Разве пальма Коми сравнится с пальмой Санта-Барбары?! Любовь
неотделима от политики, поскольку любовью жив наш человек, ему любовь дана от
природы, чтобы он любил, и чтобы было хорошо и волшебно, и ваша ЛДРПЯ борется за
это, и я рад, что мы присоединимся к Америке и сделаем в Коми все нормально.
- Так вы за Коми, или за Якутию? - сказал Софрон.
- Я - ненец наполовину. Наполовину. В Коми я живу - в Коми я живу. В Якутии я
работаю - в Якутии я работаю. А в Америке мое сердце. Вот так!
- А когда прибывает наш корабль в Кюсюр? - спросил Головко.
- Завтра ночью, - ответил капитан.



Жеребец второй
Наступила прекрасная ночь, и корабль вступил в безбрежные просторы тундры.
Берега здесь были темными и разноцветными, и узловатые коряги лежали у воды,
омываемые волнами, и каждая из них настолько, в высшей степени, была на своем
месте, что казалось, если стронуть какое-нибудь небольшое высохшее бревно с
остатками коры и поместить его как-то по-другому, например, перпендикулярно
прежнему положению, то исчезнет весь этот мир. И баобабы стали совсем маленькими
и тоже узловатыми, как коряги, и издали напоминали застывших на месте
дикобразов. И не было тьмы, поскольку был полярный день; но ночной свет все
равно был мрачным и каким-то ненатуральным; и все вокруг походило скорее на
царство теней, чем на мир, где отсутствует ночь. Но какая-то высшая свежесть
чувствовалась в воздухе и во всем; и какая-то истинная энергия пронзала все
окружающее - все, что здесь было; и эта реальность как будто была еще более
реальной и настоящей, и словно светилась изнутри; и она не требовала от любого
индивида ни проникновения в себя, ни пренебрежения собой, а только дарила
каждому желающему существу свое великое существование; и в этом было что-то
совершенное и подлинно таинственное, и все буквально искрилось радостью,
счастьем, покоем и теплом.
Головко и Жукаускас сидели в каюте и смотрели в окно, которое выходило на
палубу. Софрон с сожалением допивал последний стакан <Анапы>. Абрам задумчиво
глядел на берег, который постепенно становился совершенно голым, теряя всякую
растительность, и его глаза излучали восторг и понимание. Жукаускас был одет в
красно-желто-зеленую куртку и серые штаны, и сумка с его вещами лежала перед
ним. Головко ничего не пил и только иногда постукивал большим пальцем руки по
стеклу. И все было так; и тут Софрон резко выпил все вино у себя в стакане.
Головко никак не отреагировал на это, только стукнул пальцем по стеклу.
- Мы прибываем? - спросил Жукаускас, икая.
- Мы есть всегда, - многозначительно проговорил Головко, не отворачиваясь от
окна.
- Не понимаю вас, - сказал Софрон. - И вообще, простите за мои речи. Все это -
ерунда.
- Знаю! - ответил Головко, зловеще улыбнувшись.
- Это - тундра? - спросил Софрон, посмотрев на белую корягу, лежащую около самой
воды.
- Это - тундра, - произнес Головко после паузы, - тундра - это победа над
лесотундрой, венец тайги, вершина земли. И мы здесь. И все это будет нашим.
- Чьим? Якутским? Якутянским? Не-советско-депским?
- Якутским, - с удовольствием проговорил Головко, - якутянским. Готовьтесь,
напарник, скоро мы будем выходить. Вам понравилось наше плавание?
- Прекрасно! - сказал Софрон. - Я в который раз убеждаюсь, насколько прекрасна
наша Якутия, а особенно наши баобабы.
- Это так, - прошептал Головко.
- И я с удовольствием приму участие в освобождении этой земли от всего, что ей
мешает!
- Да, - ответил Головко.
Они замолчали, Софрон лег на кровать. Двигатели корабля мерно шумели, и их шум
словно был частью напряженной тишины, царившей вокруг, и совершенно не нарушал
ее умиротворенного величия. Прошло много времени; Софрон Жукаускас полудремал,
видя перед глазами какие-то нежные яркие цвета, которые вспыхивали и сверкали,
как переливающиеся под разными фонарями журчащие фонтаны, и потом вдруг
появились две женщины, и одна из них была голой и красивой. Софрон во сне
дотронулся пальцем до ее уха ярко-красного цвета и почувствовал шелковистость и
прелесть кожи этого уха. Вторая женщина в коричневом платье подошла к нему и
поцеловала его подбородок. Софрон ощутил нечто невероятно-прекрасное в своей
душе; его тело начало как будто пульсировать, переполняясь блаженством и
возбуждением, и он словно стал воздушным и безграничным. Потом он увидел окно, и
в нем было небо и закат солнца. И тут прямо к окну подошла огромная синяя
лошадь. И Софрон понял, что любит ее. Он открыл глаза и увидел окно своей каюты,
Головко и тундру.
- Абрам, - позвал Софрон, пытаясь привстать.
- Я вас слушаю.
- Со мной что-то было... Это волшебство... Цвета и синяя лошадь... И женщины...
- Тундра, - не оборачиваясь, ответил Головко торжествующим тоном, - это воздух
тундры. Это плоть тундры, это тайна тундры. Вы когда-нибудь бывали здесь?
- Нет, - испуганно сказал Софрон.
- Ну что ж, тогда вам, может быть, предстоит что-нибудь новое. Вы видели синюю
лошадь?
- Да... И... вообще все.
- Ну что ж... У меня сперва был один зеленый цвет. Только зеленый. А сейчас -
ничего.
- Как ничего?
- Ничего, кроме того, что есть. А самое высшее - это то, что есть. Поэтому я
смотрю сюда.
- А я - нет.
- Еще бы! - усмехнулся Головко. - Вы должны сейчас закрывать глаза и спать. Но
мы выйдем на берег!
- И что тогда?
- Не знаю, - безразлично ответил Головко. - Может быть, ничего. Или все.
- Я не хочу! - воскликнул Жукаускас, вставая с кровати. - Мне достаточно меня и
всего остального... Мне не надо...
- Это и есть вы, и все остальное. И синяя лошадь.
- Плевать, - сказал Софрон. - Это просто сон, и все.
- Сон - это все, - улыбаясь, произнес Головко. В каюту постучали.
- Войдите! - одновременно проговорили Абрам и Софрон. Дверь открылась, вошел
маленький матрос в тельняшке и черных штанах.
- Заелдыз, приятели, - сказал он шепотом. - Наш капитан передает вам, что через
полчаса он высадит вас в Кюсюре. Будьте готовы: мы очень тихо подойдем к берегу,
и вы спрыгните. Да здравствует ЛДРПЯ!
- Ура, - прошептали Жукаускас и Головко. Дверь закрылась, матрос ушел.
- Вот так, - серьезно сказал Головко, - смотришь на прекрасные вещи, и что-то
начинается.
- Вот и наступило время действовать, - удовлетворенно заявил Софрон. - Вы все
запомнили, что нам говорили? Приплыть в Кюсюр, найти агента по имени Август,
сказать опять же <заелдыз>, спросить у него местонахождение следующего агента и
пароль, и потом - снова в путь. Вам Дробаха, надеюсь, не забыл дать партийных
денег?
- Путь - все, движение - ничего, - произнес Головко. - У меня много денег. Может
быть, они уже ничего не стоят. Хотите взять тысячу рублей?
- О, - обрадованно сказал Софрон, - пусть они пока будут у вас. Это же рабочие
деньги, а не просто так. Вообще - гнусное слово <рубль>. Я думаю, когда мы
добьемся самостоятельности в составе Америки, у нас будет, скажем... якутский
доллар. Или своя единица.
- У меня много денег, - повторил Головко, засовывая руку в карман. - Впрочем, я
могу все оставить у себя. Мне кажется, лучше иметь свою денежную единицу. Я
предлагал Дробахе. Я считаю, что она должна называться рублейчик.
- Рублейчик? - Переспросил Софрон, садясь на стул. - <Что это?
- Это новая якутская денежная единица, готовая конкурировать с долларом. Она
называется <рублейчик>, и это название указывает на то, что это все-таки бывший
рубль. Ведь мы не должны так просто перечеркивать нашу историю! А заимствовать
какую-то известную денежную единицу, типа марки, или йены, значит, не уважать
себя. Именно поэтому, я говорю: рублейчик. Дробаха почти согласился.
- Но ведь это очень сложно, дорого! Печатать эти <рублейчики>. Надо хотя бы
первое время перейти на доллары. А уже потом... Да и глупо как-то...
<Рублейчик>! Почему не <рублик>?
- Послушайте, - усмехаясь, сказал Головко, - вы меня извините, но вы прямо как
идиот какой-то, ей богу. Не обижайтесь! Ну а если б я сказал <рублик>, вы бы
меня спросили: <Почему не рублейчик?> Да?
- Да нет... - обескураженно промолвил Софрон, - просто можно какое-нибудь более
якутское слово... Например, <рублях>... Или, вообще, никаких рублей.
- Это в комитете <Ысыах> хотят все исключительно якутское, - немедленно ответил
Головко. - А у нас - многонациональная страна. Мы - якутяне, а уже потом якуты,
или литовцы, - Жукаускас поморщился, - и, между прочим, суффикс <эйчик>
существует в древнеякутском языке, а слово <лейч> на хоринском диалекте
древнеякутского значит <бабка лошади>.
- Ну и причем здесь бабка лошади?! - возмущенно воскликнул Софрон.
- А при том, что где лошадь, там и якут. Нет ничего более якутского, чем лошадь.
Итак, этот суффикс в сочетании с русским корнем [рубл' ] дает прекрасный пример
русско-якутского прошлого и нового якутянского настоящего нашей страны. Нечто
более якутское в названии уже было бы национализмом.
- А тунгусы? - спросил Софрон. - Они ведь никак не отражены в этом названии!
- Ну знаете, - расхохотался Головко. - Вы просто невозможны. Мало ли кто у нас
живет! Армяне тоже есть. Надо всегда выделять главное. Зато копейка у нас станет
центом. Это будет указывать на про-американскую ориентацию новой Якутии.
- Значит, - сказал Софрон, - можно будет купить бутылку коньяка за... тринадцать
рублейчиков восемьдесят центов?
- Именно так, - согласился Головко, - только я надеюсь, что коньяк будет
дешевле. Мы уже передали предложение американцам о рублейчиках через цепь
агентов.
- И как?
- Им все равно, - радостно сказал Головко, - и нам тоже. У нас много золота,
алмазов и прочего, и им безразлично, как мы назовем свои деньги. Так что вопрос
в принципе решен.
- Тьфу, - произнес Софрон. - Ладно, если вы погибнете, выполняя наше
ответственное задание, я думаю, ваш портрет выгравируют на первом рублейчике.
- Спасибо, - серьезно сказал Головко. - Но Дробаха забил его для себя.
- Может, и меня изобразят на центе, - вздохнул Софрон.
- Наши центы будут из золота! - самодовольно воскликнул Головко. - И вам в лоб
вставят якутский алмаз!
- Но чтобы все это было, - мечтательно сказал Софрон, - мы должны правильно и
замечательно выполнить наше ответственное задание, найти всех агентов и
восстановить связь с Америкой и Канадой; и вступить сейчас на путь, который
сулит нам большие пальмы и ананасы, доллары и улыбки! Вперед, напарник, готовы
ли вы, приятель, к выходу и к началу?!
- Да здравствует Якутия, - проговорил Головко. - Прощай, корабль. Мы выходим в
новый мир. Мы увидим разных людей.
- Где же Кюсюр? - спросил Софрон.
- Вот он, - ответил Головко.



Жеребец третий
И в мрачную белую ночь они сошли на таинственный северный берег, покинув
приятный корабль и свою каюту, где были койки и <Анапа>, и ласковый матросский
уют. Они почувствовали острые камни у себя под ступнями, и увидели
зелено-фиолетовые грибы, растущие под крошечными пальмами, обвитыми тоненькими
лианами красного цвета, но сейчас все было здесь серо и неявно, и только простор
присутствовал везде, схватывая реку, Кюсюр и горизонты, и только разноцветные
чумы стояли рядом - более ничего, и только умиротворенный рокот каких-то слов и
звуков был слышен там, и только мутное небо простиралось над ними. В каждой
растущей травинке был заключен внутренний свет, и каждое деревце излучало
какое-то сияние; и можно было сесть и сложить руки, и посмотреть вдаль - неважно
куда - и ничего не увидеть, и ничего не пожелать, и смотреть только на
розово-голубой узор чума перед собой и на пальцы своих рук, и на свое колено, и
пребывать здесь всегда, ощущая все во всем и время во времени. Здесь словно не
было цвета, но были любые и единственные цвета, здесь был полумрак этой ночи, но
в нем был абсолютный свет, пульсирующий и струящийся, как сверкающий под фонарем
фонтан; и здесь были цветы, закрытые до утра, но хранящие свою красоту под
прекрасными маленькими бутонами, и здесь не было облаков, а была только
разреженная ясность открытого в вышину неба; и размазанное в этой атмосфере
блеклое солнце только собиралось пронзить поверхностный простор тундры,
приподняв свой нечеткий край над слоем облаков, и зажечь все это таинственное
великолепие неожиданным живым огнем.
Пока что растения выглядели почти неодушевленными и в чем-то сумасшедшими,
дикими и неприрученными, казалось, что они могут пищать, или нежно шептать, или
что их нет вообще, и можно наступать на траву, или на маленький куст своей
ногой, ничего не нарушая в мире, потому что все сейчас являлось тенью и ерундой
- в этот миг; и никакая нога была не в силах ничего разрушить, в то время, как
днем то же самое дерево превращалось в нечто, вроде знакомой уличной собаки,
которую нужно гладить, кормить и не принимать всерьез.
Поселок Кюсюр, находившийся здесь, представлял из себя несколько красочных
чумов, установленных прямо на разноцветной почве на берегу огромной глубокой
Лены напротив другого берега, где не было ничего. Каждый чум имел свой цвет и
свой узор, и все вместе они выглядели как стекляшки в сломанном калейдоскопе, в
котором сохраняется общее цветовое сверкание, но потеряна удручающая
симметричность. Легкий дым шел из некоторых чумов, показывая на то, что там не
спят. Какой-то вдохновенный шепот слышался из розового чума, стоящего на правом
краю Кюсюра; два голоса восторженно произносили:
    Шика
    Сыка
    Шика
    Сыка
    Шика
    Сыка
А может быть, что-то совсем другое, более завораживающее, осмысленное и
прекрасное; и их голоса струились и не смолкали, образуя ритмический фон всего
окружающего, и словно добавляли еще один невидимый цвет в весь остальной
многоцветный Кюсюр. Один чум был ярко-зеленым, и желтыми лентами на нем