ускас.
Ылдя внимательно посмотрел на него, усмехнулся и подмигнул.
- Ну ты - шустрый парень!.. Ты что, не понял, кто я такой? Я, конечно же, срать хотел на ваше
смехотворное объединение, но мало ли что... Ни про каких агентов я тебе не расскажу. Еще чего! Вдруг, это
нам как-то навредит, хотя бы и в отдаленном будущем? А то будешь потом трезвонить, что царь Софрон
Первый - агент какой-то ЛДРПЯ... Лучше вообще тебя убить на всякий случай.
- Я никому... - воскликнул Софрон, но Ефим его перебил:
- Молчать! Это уж я решу. Сейчас время такое, сам понимаешь, главное, как еще когда-то говорил эта
падла Ленин, кто кого. Или мы, или нас. Если мы - то еще неизвестно, что из всего этого получится.
Может, в результате будет какое-нибудь ханство Пук-Пук со столицей в Тикси, мне все равно, главное,
чтобы я был ханом. Если я не буду> то кто-то другой будет, вот это и есть главное, а не какие-нибудь там
великие цели и высшие задачи. Поэтому, я тебе ничего не скажу, и еще подумаю, что с тобой делать!
- Но вы же сами говорили: Якутия, якуты, справедливость...
- Да говно все это! - весело рявкнул царь. - Никаких стран нет, есть только пистолеты, ракеты, мышцы.
Какая разница, комитет <Ысыах>, или <Писиах>; <Якутия>, или <Якотия>? Называйся хоть <пись-пись>, но
имей бомбочку. Язык - говно, он вообще постоянно меняется, метафизика - тоже говно, религия - тоже.
И Бог - говно, хоть мы ему и молимся. Все это для собственной убедительности придумано, чтобы не
стыдно было солдатику отдать свое здоровье, или жизнь за меня. Но на самом деле он все понимает. Есть
просто абстрактная земля, почва, можешь ее и взять и понюхать, и ты поймешь, что она пахнет говном. А
потом можешь назвать ее Якутией, Эвенкией, или вообще Кусысы. И объявить своей. В этом все и дело.
Главное, что ты объявил се своей. И ты что, думаешь, я - такой великий якут? Да их вообще не существует,
это просто какие-то отколовшиеся тувинцы. Ну, если ты сейчас оскорбишь мою национальную гордость, я
конечно же буду страшно возмущен и так далее, но это ведь - кровь, бессознательное, это как если мне на
ногу наступят, я сразу же машинально дам в харю.
- Так это вы разорвали цепочку?! - сокрушенно сказал Софрон.
- Не знаю. Мне надоели эти игрушки, я занимаюсь важным наиприятнейшим делом. В конце концов, я -
царь, блин!
- Это вы передали, что это последний агент пропал?! А что с ним на самом деле?
- Да что ты прицепился ко мне! - сердито воскликнул Ефим Ылдя. - Я не помню! Кажется, этот
последний на самом деле пропал. А может, я передал. Хрен его знает. Мне сейчас не до этого.
- Ну скажите, пожалуйста, имя и местонахождение следующего агента... - гнусаво попросил Софрон.
- Заткнись! Сейчас получишь в копчик!..
В это время в дверь громко постучали.
- Войдите! - приказал Ылдя и шепнул Софрону: - Встань.
Жукаускас резко вскочил, дверь распахнулась и вошел человек в розовой форме с пистолетом.
- Ваше величие, - сказал он, - чрезвычайное известие!
- Слушаю.
- Отряд русских оккупантов Ильи Мышки захватили драгу, которая добывает золото. Они отбили атаку
советско-депского весьма ограниченного контингента, большая часть которого перешла на их сторону, и
уже объявили все наше золото принадлежащим России.
- Вот гады... - выпалил царь.
- Что будем делать?
- Как что, болван, овца!.. Вперед, в бой, тревога! Собирай все войско на молебен и - сражаться! Мы
отобьем у них драгу, покажем кузькину мать. Понятно?!
- У них пушки, ваше величие!
- А у нас зенитки! Вперед, воин!
Человек слегка присел, поднял вверх три пальца, повернулся кругом и быстро убежал. Ефим Ылдя
взволнованно встал, взял свою трубку и нервно закурил.
- А ты будешь со мной! - сказал он Жукаускасу, стоящему рядом. - Будешь воевать за меня, понятно?!
Хорошо себя проявишь - награжу, плохо - убью. И никаких дрючек!
- Да, - вяло согласился Софрон.
- Приготовься к жаркому бою. Сейчас мы им покажем, ведь правда, друг?
- Надеюсь, - сказал Софрон.
- Тогда пойдем, надо помолиться перед битвой; это ведь все серьезные вещи! Ты верующий?
- Верю в славу и величие Якутии! - серьезно провозгласил Софрон.
Ылдя захохотал, икнул и шлепнул Жукаускаса ладонью по заду.
- Ну, ты выдал, приятель!.. Прямо хочется встать <смирно> и уронить слезу. Вот сейчас и будешь
сражаться за славу Якутии, а точнее за меня.. Ясненько?
Софрон что-то пробурчал и высоко поднял свой подбородок.
- Ладно, вперед, будем рубиться, чтоб было жарко! На молебен!!
Ылдя торжественно вышел из своих покоев, и за ним угрюмо последовал Софрон Жукаускас. Солдаты в
розовом наклонили головы и подняли вверх указательный палец на левой руке. Ефим кивнул им и встал
прямо у входа в свой царский балаган, смотря как перед ним шебуршатся различные подчиненные и
осуществляют всевозможные солдатские построения из шеренг и рядов. Люди с желтыми повязками на шее
бегали и покрикивали на людей без этих повязок. Человек в большой коричневой пилотке стоял неподалеку
от Ылдя и злобно глядел на происходящее, иногда потрясывая кулаком и вопя какие-то непонятные
восклицания. Наконец, через некоторое время, все было кончено. Люди в розовом стояли в одну
напряженную линию в своих шеренгах и рядах, расставив носки ног и соединив пятки, и выгибали свои
подбородки налево-вверх, словно антилопы, тянущиеся за сочными побегами, или как парализованный, у
которого работает только голова, наблюдающий красоту луны. Люди с желтыми повязками встали у своих
групп и выставили вперед ногу, подняв вверх указательный палец на левой руке. Человек в коричневой
пилотке хлопнул себя ладонями по ляжкам, тяжело повернулся кругом, и, маршируя, подошел к лукаво
сощурившемуся Ылдя. Он снял свою пилотку, поднял ее вверх над головой, как будто хотел бросить в лицо
Ефиму, и отчеканил:
- Зу-зу! Ваше величие! Царская армия Великой Саха построена! Рапортовал Тюмюк.
- Спасибо за службу, - негромко сказал Ылдя, потом сделал шаг вперед, простер перед собой руки, как
актер, демонстрирующий свое восхищение какой-нибудь живописной природой или женским платьем, и
властно воскликнул:
- Здорово, прекрасные мои якуты!..
- Уранхай! Уранхай! Уранхай! - хором прокричали все.
- Наступило, саха мои милые, время славы, битв и побед. Русские подонки захватили нашу великолепную
якутскую драгу, на которой добывается наше замечательнейшее якутское золото, принадлежащее нашей
самой великой Якутии!
- Айхал! Айхал! - гневно ответили люди в розовом.
- Розовое наше знамя призывает нас на смертный бой с широкоглазой падалью! Ситуация осложняется
наличием советско-депских, правда малочисленных, соединений.
- Ай, буйака-ам! Уруй! Уруй!
- Зарежем гнид, вонзим им ножички в печенку, засунем им сэргэ в задницу, зальем их кумысом,
настрогаем их, как строганину!
- Куй! Куй!
- Золото для Якутии!!
- Саха!!! - в экстазе заорали солдаты и их командиры, и застучали сапогами о землю, требуя немедленно
начинать поход.
- Саха, - жеманно повторил Ефим Ылдя и послал войску воздушный поцелуй.
- Саха!!! - взревело все вокруг. Жукаускас, стоящий подле царя, виновато отвернул взгляд и увидел
раскидистую маленькую пальму у зенитки.
- А теперь, сахи мои, якуты ненаглядные, пойдемте ж молиться нашему Юрюнг Айыы Тойону, и пусть
Первый Шаман благославит нас и покамлает за нашу победу!..
- О... - вдохнули все, и опять начались приказы, перестроения, повороты и команды.
- Вперед, со мной, ласточка, - издевательски прошептал Ефим Ылдя Софрону Жукаускасу. - Я вас от
себя не отпущу. Плевать, что подумают. Мало ли, что вы там наболтаете обо мне! Царю этого не нужно.
- Почему же вы не говорите по-якутски, если вы - якуты? - спросил Софрон, горько усмехаясь.
- Молчать! - злобно отозвался Ылдя. - Это все из-за вас, из-за различных армяшек, русских... Это из-за
вас у нас не было школ и любви к родной речи! Ничего, скоро я забуду вашу мерзкую мову! Вся эта мать,
муть!..
- А вы читали Мычыаха? - трепетно произнес Жукаускас.
- На хер его, в жопу, в дерьмо!.. Предатель нации, удмуртский выкормыш!
- Ну и что, что его жена была из Ижевска? - быстро проговорил Софрон.
- Заткнись! - крикнул царь так, что на них обернулся человек в коричневой пилотке, укоризненно
посмотревший на Софрона. - Иди рядом со мной.
Они пошли вперед, обойдя перестроившееся войско, и Ылдя гордо встал во главе его.
- А теперь иди за мной, - злобно шепнул он и пояснил недоуменно поглядевшему на него человеку в
пилотке, который проследовал за ними:
- Это мой пленник. Важное дело. Никому не могу доверить. Человек почтительно кивнул и занял свое
место за Жукауска-сом. Все замолчали, потом Ылдя вдруг завопил:
- Уранхаааа-ай!!..
И быстро пошел вперед, не оборачиваясь.
Армия двинулась следом, и по звуку состояла как будто бы из одного-единственного непомерно четкого
воина, который недавно сдал на <отлично> зачет по строевой подготовке. Жукаускас быстро семенил, не
попадая в общий ритм. Иногда ему наступал на пятки человек в коричневой пилотке и сердито бил его
кулаком в поясницу.
И они подошли к огромному ослепительно-белому, сияющему белым светом остроконечному шатру
посреди поляны с высокой зеленой травой. Шатер возвышался в бездонном сером небе, как белый дворец
божественного героя или же как символ вечного очищения, наверное, ждущего души. Его жуткая,
воздушная, невероятно чистая белизна будто поглощала окружающее, преображая краски, взгляды,
ощущения и вещи. Великий молочный дух исходил от него, словно живительная сила, заключенная в
волшебном горном хрустале. Дверь была открыта; внутри было белым-бело, и у входа стоял высокий якут в
белой одежде, и он улыбался.
Царь остановился перед ним, склоняя голову, и войско остановилось перед ним, и Софрон остановился.
Седой якут поднял вверх руки, поднял вверх лицо и поднял левую ногу. Он закрыл глаза и нараспев
проговорил:

И тут наступила благодатная тишина, прозрачной прелестью чуда накрывшая существовавшую здесь суету,
словно последняя великая белая ночь перед временем новых небес, опустившаяся на весь мир. Радость
грядущих истинных тайн заполонила пространства и души волшебным восторженным чувством подлинного
приобщения, произошедшего в один-единственный миг; пламя озаренной умилением любви охватило
существа, сраженные прекрасным постижением, словно всеобщим сиянием, разлитым повсюду великой
ослепительной рекой, и напряженная легкость разорвалась в невидимом воздухе, поразив унылую тяжесть
недоделанных настроений и молитв. Холод воспарения ожег пьяным поцелуем свободы рутинообразность
разнообразных индивидуальностей; изумленное забытье воцарилось, как другая эпоха, или мгновение;
величие возникло внутри шатра. Звездное солнце свершения вспыхнуло, словно смысл пути, венчающий
предел. Звуки бездонной тишины, в которой утонули откровения и упования, зажглись искрящейся радугой
прибежища. Глаза всевозможности и любви проявились повсюду, будто высшее око, открытое взору
надежды, и вихри веры взметнули ввысь простые жизни и сомнения созданий. Слезы смирения стали славой
и трепетом в музыке чудесных миров; лики неведомого склонились над убаюканным духом существующих,
как отцы. Неотвратимый водоворот бесконечного становления звал все в свои счастливые объятия, унося
субъекты и эффекты в глубокую высь своей загадочной цели. Блаженство омыло сущности и всякие
глупости сверкающей волной божественности, имеющей милость, ужас и имя.
Они стояли в светоносном центре шатра, поверженные и вознесенные его невероятием. Наступила великая
размытость, воздушная благость, невесомость райского голоса. Они были придавлены своим собственным
совершенством, и преображались в нечто едино-прекрасное, молящее на коленях о праве быть на коленях и
о том, чтоб не быть. Что-то сияло вокруг, или впереди; кто-то взлетел, пробивая верх шатра и впуская
ослепительный блеск в самое нутро того, что было здесь; время словно наступило на пятки самому себе и
стало огненным кольцом; и слово было произнесено. Кто-то обратился к ним, нисходя потоком искрящихся
откровений, несущий энергию, любовь и радость, и благо-славил их, обратив к себе. Кто-то явился и был,
присутствуя внутри, словно солнечная точка тайны в сердце смысла, и искупление было в нем, будто
безмерная душа, а реальность сияла вокруг него, как нимб. Кто-то возник из ничего на самой грани красоты
и могущества, и был всегда здесь и объял всех. Кто-то открылся жаждущему взгляду пришедших, словно их
мечта или последнее чудо, и стал ими, оставаясь им, и остался с ними, оставаясь с собой.
Как будто зарница конца ужалила холод начала знанием всеведенья. Картина мира выстраивалась и
перестраивалась. Империя выросла из цифры шесть, закрыв змеей вход в ось. Красное было грязным,
зеленое предшествовало изумруду, белое просилось наверх. Птица пролетела тьму, чтобы сгореть в двери.
Раб поднял ковш и посохом нарисовал ромб. Царь надел два кольца и скрестил пальцы на руках, указав
вниз. Сон родил видения квадратиков и кружков, фигуры теней указывали на наступление света. Река
истины стала смешным ручьем. Двое сочли, что их двое и разговаривали об этом. Рыба величия не
принадлежала никому, но все было в ее звездной пасти. Карта тайны упала на корону.
Невыразимая прелесть зацвела в благодарной душе поверженного в высшее счастье существа пышным
святым деревом, выросшим за один блаженный миг у гор. Вечные ответы звенели в ушах, имеющихся у
слушателя, будто освобождающие рассудок от скверны колокола, повешенные на вершине храма; слезы
выступали на видевших образ глазах, словно капли нектара. Индивид был погружен вовнутрь, объяв
окружающее, как вывернутая перчатка, по теории относительности вместившая в себя мир, и смеялся
чистым смехом приобретаемой безгреховности, словно мальчик, постигший здоровый юмор подлинного
неприличия. Огни желанных чудес преобразили зарево обыденности, и восторг воссиял, как небесный
фонтан добра, власти, венца и любви.
- Это - Бог!.. - прошептал потрясенный Софрон.
Он стоял здесь, посреди шатра, не видя ничего другого, кроме того, что было видением и не слыша ничего
другого, кроме того, что было слышаньем. Юрюнг Айыы Тойон был, и был вовне, внутри, везде. Якутия
была Саха, А Саха был Уранхай. Бесстрашие и легкость охватили Софрона, заставив его раскрыть глаза, и
вспышка невыразимой благодарности, пронзающей дух, ослепила его зрение и душу, и повергла его в белое
ничто, рождая его. Он пал, взлетел, вскричал, вошел. Он стал, он стал им. И когда уже <напряжение дошло
до своего начала, и истина не выдерживала саму себя, возник разноцветный взрыв и показалось что-то
синее другое, и Софрон перестал принадлежать миру.
- Вставай, дурачок, вставай, чудик! - через бесконечное несуществующее время он услышал над
рождающимся собой.
Они находились рядом с белым ритуальным шатром; дверь шатра была закрыта. Жукаускас лежал на
зеленой траве, а над ним стоял усмехающийся Ылдя.
- Что, кайф словил?! Вставай, мы уходим, молебен окончен. Понравилось? Честно говоря, все это -
дерьмистика! Но необходимо.
- Что это?.. - пролепетал Софрон, тряся головой. - Было ведь...
- Встать!- рявкнул Ылдя.
Жукаускас вскочил, но его шатало. Ефим ударил кулаком в его щеку, засмеялся и крикнул:
- Зу-зу!
- Ду-ду! - отвечало войско.
- Юрюнг Айыы Тойон с нами! Вы все видели! Слышали! Нюхали! Мы идем! Приготовить автоматы,
прочистить зенитки! Жрец нам накамлал! Победа нас ждет!
- Кру-гом! - вдруг рявкнул человек в коричневой пилотке. - Раз, два!
Воины четко развернулись.
- Хан Марга!
- Я-я!! - выкрикнул маленький шустрый якут с желтой повязкой на шее.
- Ведите армию на правый бой, - зычно сказал человек в пилотке.
- Да-да! - проорал тот и побежал во главу войска.
- Мы двинемся следом, - ухмыльнувшись, тихо проговорил Ылдя. - А ты, чудик, будешь закрывать меня
от случайных пуль. Ясненько?!
- Смерти нет, - блаженно улыбаясь, сказал Софрон.
- Вот и отлично! Хорошо будешь защищать - не убью!
- Ха-ха-ха, - пробормотал Софрон.
- Молчать! - разозлился Ефим, но тут армия двинулась вперед, четко маршируя, словно метроном,
отбивающий ритм боевого марша.
- Песню... Затягивай! - приказал идущий вначале Марга. Через два шага все запели:
- Мы - знойные якуты
Пу-пу, ду-ду, зу-зу,
Засунем всех врагов своих
Мы в задик жеребца.
А после их порежем
Жо-жо, ло-ло, мо-мо,
На мерзкие обрезки
И облюем тогда.
Мы русских расхерачим,
Армяшек и мордву,
А после их засунем
В дерьмо мы омулей.
Чтоб ни один народик
Ви-ви, зи-зи, ки-ки,
Не пудрил наши мозги -
Великий Уранхай!
- Что это за предел маразма! - воскликнул Жукаускас. - Большего говна я, наверное, не слышал!
- Это - наша строевая песня! - злобно сказал Ылдя. - Я написал. Ясненько?!
Софрон промолчал.
- Ты осмеливаешься иметь что-то против нашей гениальной песни - великого якутского военного
гимна?! - разъяренно спросил Ылдя. - Сейчас я тебе ноздрю на посох натяну!
Воины шли вперед, вздымая коричневую пыль, и с ними ехали машины, везущие какие-то розовые зенитки,
или пушки. Солнце вышло из-за мутных облачков и противно слепило глаза, неприятно нагревая головные
уборы. В этой мерной ходьбе слышалось позвякивание и шелест, и на солдатских якутских лицах
появлялись капли ратного пота, образующие целые ручейки на лицах тех, кто вез зенитки. Все эти существа
устремлялись биться за золото, как в доисторические эры, и командиры с желтыми повязками гордо
поднимали подбородки вверх, склоняя голову направо, и любовно поглаживали приклады своих автоматов,
почти как головки маленьких донек перед сном, и жаждали доблести, храбрости и упоения.
Они прошли мимо скособоченных изб, каменных желтых зданий и разнообразных балаганов, и вышли на
узкое шоссе, уходящее вдаль; и справа от этого шоссе был пустырь, а на пустыре стоял высокий крест.
Жукаускас посмотрел направо и вдруг увидел замученную окровавленную фигурку Ильи Ырыа, прибитого
за руки и за ноги к этому кресту. Какие-то колючки опутывали его голову, синяки и ссадины покрывали его
худосочное тело, но бледное лицо насмешливо смотрело вниз, а пересохшие, с запекшейся кровью губы
что-то шептали. Ырыа вздрогнул и напрягся. Голова его медленно начала подниматься вверх; от
напряжения кровь потекла из ран; раздался глухой стон. Илья поглядел на проходящее войско взглядом
дебила и стал делать ртом пукающие звуки в такт марширующим.
Софрон сжал кулаки и остановился; Ылдя презрительно хрюкнул.
- Что, увидели? - спросил он у Жукаускаса. - Ну пойдемте, подойдем к этому бедняге.
Они перепрыгнули через канаву и предстали перед сияющим в лучах солнца крестом. Ырыа, пукая ртом,
безучастно осмотрел их, потом медленно улыбнулся и хрипло, с большим усилием произнес:
- Кукуня...
- Что ты там еще выделяешь! - нагло проговорил Ылдя. - О душе надо сейчас думать, а не обо всяких
кукунях!
- Я хочу кончить его! - воскликнул Софрон.
- Да он и сам скоро отойдет. Ну, может, скажешь нам перед смертью что-нибудь вразумительное, а?!
Ырыа сощурил глаза, растянул губы в мерзкой гримасе, так, что они треснули и выступила кровь, напрягся
еще больше и четко произнес:
- Жуй!
Потом быстро прошептал:
- Искусство победило, убийство, крест, смерть, жизнь - все искусство, все для искусства, все ради
искусства. Мамчик мой, пушыша саваланаима, прими надпочечник мой через жир, почему ты наставил мне
рога, почему ты не засунул мне в рот зук?!
- Вот гнида! - возмущенно крикнул Софрон. - Он опять за свое!
- Крепкий парень... - задумчиво сказал Ефим. - И все же, какое отвратительное зрелище! Пойдем
отсюда, мне кажется, он сейчас уже околеет.
- Если бы не злость, меня бы сейчас стошнило, - проговорил Жукаускас.
Голова Ырыа упала на грудь; казалось, он потерял сознание.
- Смотри-ка - фффу!! - насмешливо воскликнул Ылдя, - он обмочился!
Софрон отскочил в сторону, как будто ему чем-то грозила безобидная желтая жидкость, трогательно
стекающая по мертвенно-синим ногам Ильи, прибитым к кресту.
- Какая пакость!.. - сказал Ылдя. - Ладно, все с ним ясно. Он уже готов.
- Он что-то еще говорит! - вдруг заметил Софрон.
Они осторожно подошли к висящему вонючему Ырыа и прислушались. Глаза его были закрыты, тело
казалось мягкой трухой, но рот упорно шевели