лся.
- Я... Я... Я... - шептал Ырыа.
- Ну, ну, давай же, скажи что-нибудь!
Ылдя смотрел на тело, теряющее жизнь, с азартом математика, совершающего последнее действие сложной
большой задачи, или с задором игрока, ожидающего установки комбинации в игральном автомате.
- Я... Я... - уже хрипел Ырыа.
- Ну!
- Ямаха, - наконец произнес Илья и пусто замолчал, может быть, умерев.
- Тьфу, овца! - расхохотался Ефим Ылдя, повернулся и отошел от креста.
Жукаускас с пафосом посмотрел последний раз в грудь убийцы Головко, высморкался и тоже вернулся на
свою дорогу. Солнце зашло; стало сумрачно; шум войска слышался уже где-то далеко впереди.
- Побежали, ласточка! - весело сказал Ылдя. - Видишь, надо догонять. Только смотри, без дурачков! У
меня ведь есть пистолетик!
- Мне очень грустно, - промолвил Софрон.

НАЗАД ВВЕРХ ВПЕРЕД





Жеребец первый
Путь начинается, когда существо, готовое к встрече, делает свое первое деяние и
в первый раз вступает в реку, которая есть суть мира и дорога. Прекрасно
открытие высшей реки среди обыденности простых каждодневных истин, наполняющих
мгновения проживаемых времен. Это есть слава! Это есть величие! Это есть смысл!
И он присутствует в реке, он един, он совсем, как чудо, сотворенное духом; и
если подлинный дух есть, он есть именно в реке. Горний эфир хранит тайны
настоящего корабля, плывущего среди огромной глубокой глади; свет сфер озаряет
две белые палубы чудесной баржи, устремленной к началу миров; и если какое-то
лицо возникает над лесом, полем, травой и горой, то это, без сомнения, священный
лик. Вот так происходит открытие новых стран и открытие новых людей; вот так
начинается битва за высшую жизнь и начинается любовь; вот таким образом тот, кто
есть тот, произвел то, что есть то; и именно этим способом вода заполняет
овраги, русла и большие пространства, образуя реки и моря. Дерево, растущее на
берегу, становится межой, разделяющей волшебный мир таинственных вод с волшебным
миром таинственных лесов. И тьма есть между ними, и свет есть над ними. История
должна начаться, и начало ее исходит из воды; река есть повсюду, и двое плывут
по этой реке; и Луна сияет в синем небе, и волны, журча, набегают на берег.
Может быть, просто существует Бог, и вся река вместе с кораблем и птицами есть
творение Его, или проявление Его, или Он. Может быть, в темной глубине
загадочных вод сокрыт прекрасный дух, заключающий в себе целый мир этой великой
речной бездны. Может быть, сквозь все это можно видеть Ничто, присутствующее
везде, словно ненаходимое основание реальности, которая просто существует. Может
быть, река есть Якутия.
Но тот, кто знает, тот видит только корабль с двумя существами на реке, и он
знает, что ничего нет другого - только корабль с двумя существами на реке; и не
может быть ничего большего или меньшего, - только корабль с двумя существами на
реке.
Так, среди тьмы и света совершается чей-то путь, обращенный вперед - к началу; и
некая цель возникает, как тайна, ждущая своего верного поклонника и рыцаря; и
весь мир может менять черты, распадаться и соединяться вновь в любых формах,
частях и обличиях, но нечто неубиваемое всегда присутствует в нем.
Те, кто существуют внутри нынешнего момента описываемого мира, имеют имена,
состоящие из звуков, в которых заключено все. И все остальное есть их имена, так
же, как и все остальные есть их имена. Их имена звучат <Головко и Жукаускас>, и
ничего другого. Их имена похожи на все.
Головко и Жукаускас плыли по великой реке в самую высшую часть света, и их лица
излучали решительность и тайну, которая была ведома только им. Они сидели в
каюте корабля и пили портвейн <Анапа>, не говоря ничего. Капитан этого корабля
Илья стоял в своей рубке, мрачно смотря вдаль, на Север, где был конец реки и
начало моря, и иногда вертел разные рычажки, чтобы управлять своим кораблем, и
приставлял к глазам большой черный бинокль, висящий у него на груди, будто
амулет.
Жукаускас задремал, выпив стакан <Анапы>. Его сны были похожи на свет и высшую
любовь; радость мира пульсировала в каждом красивом видении, которое проносилось
перед его внутренним взором, и Головко совершенно не присутствовал в этих снах,
оставаясь полностью в ином мире, где он попивал сейчас портвейн маленькими,
неторопливыми глотками. В каюте был волшебный полумрак; за окном виднелся
прекрасный якутский берег, на котором росла буйная лиственничная тайга; и ни
одного живого существа, к удовольствию Головко, не было там.
- Восторг, - сказал он, хлебнув <Анапы>. Головко очень любил природу без людей,
потому что люди обычно громко кричали всякие мерзости, оскорбляя величественные
и безмолвные пейзажи, и сильно гадили, оставляя после себя всякое дерьмо и
продукты своей деятельности, которая, как правило, была довольно гнусной. Сейчас
здесь не находи лось никого, кроме деревьев, берега и реки, и это было подлинным
счастьем, что ни одно человеческое существо не вторглось своим непрошенным
присутствием в этот хрупкий великий природный мир.
- Это похоже на изнасилование, - сказал Головко, представив, как человеческие
кеды, или кроссовки ступают по мхам, или травам. - Вообще, пожалуй, человечество
- самое убогое явление на нашей планете. Вот вам Человек, который несовершенен,
которому надо спасаться, который первородно греховен, который вечно пытается, но
никак не может соблюсти хотя бы самые естественные нормы существования здесь! Не
убий, не укради... Надо было еще написать: не совокупляйся со свиньями, и так
далее. Животные тоже мерзки. Удивительно: нескладный, вечно стремящийся куда-то,
как он сам считает, вверх, человек, и - совершенное прекрасное дерево.
Лиственница - вот смысл этой реальности! Она не нуждается в спасении, она вне
этого! Как красиво здесь без людей!
- Что?! - закричал проснувшийся Жукаускас.
- Добрый вечер, напарник, - холодно сказал Головко.
- Вы можете звать меня Софрон, - сказал Жукаускас, улыбаясь.
- А вы меня Абрам? Ну что ж, хорошо, Софрон.
- А вы - биолог? - спросил Софрон, садясь на койке.
- Ну да, - презрительно ответил Головко. - Биолог.
- Как интересно!
- Да чушь это, дерьмо. Вот посмотрите в окно, и вы увидите чудеса, а я занимаюсь
ерундой.
- Да, ну а все-таки, что вы делаете...
- Занимался парасимпатическим подавлением сокращений семеновыводящего протока у
морской свинки, - немедленно сказал Головко.
- Ясно.
- Вы видели сон? - спросил Головко.
- Я не помню, - медленно проговорил Софрон. - Мы далеко уже проплыли? Ведь мы
плывем давно?
- Не знаю, - сказал Головко. - Здесь есть капитан Илья, как его назвал Дробаха,
и он должен нас высадить вовремя.
- Я хочу спать, - пробормотал Софрон и лег на свою койку.
- Желаю вам приятного времени! - усмехнулся Абрам Головко и выпил маленький
глоток портвейна.
- Разбудите меня, если что, - сказал Софрон.
- Я разбужу вас, если все, - прошептал Абрам и вышел из каюты, захлопнув за
собой дверь.
Он прошел по чистому коридору мимо железной двери корабельного туалета, и вышел
на палубу, где было холодно и прекрасно. Потом он сел на стоящий рядом с
лестницей раскладной стульчик, который чуть не сломался от такого тяжелого
мускулистого тела, и стал смотреть на проплывающие мимо виды с умиротворенной
улыбкой праведника, завершающего свой земной путь.
Природа была абсолютным явлением в мире случайных связей и непонятных вещей. В
тайге росли лиственницы, лианы, плющи и разные цветы; они все росли,
переплетаясь друг с другом, словно любовники, наконец-то встретившиеся после
разлуки; и когда вставало солнце, то ничто не менялось внутри тайги - только
наступал свет; и когда, заходило солнце, то наступала ночь, и тайга была
огромной тайной в центре темного мира, который был одной страной. Одинокие
полярные пальмы грустно стояли на берегу, склонив светло-зеленые листья к воде;
карликовые баобабы иногда росли под лиственницами, напоминая гномов, или
дедов-Морозов, стоящих под новогодней елкой. Воздух был таким, каким он и должен
быть; все было одинаково. И грибы, живущие тут, любили эту тайгу и реку. Иногда
над тайгой пролетали якутские утки и гуси, и иногда над рекой пролетали якутские
чайки. Головко одобрительно подмигивал им, словно женщинам, или друзьям, и потом
снова смотрел и тайгу, как будто хотел найти там что-то другое.
Природа была естественной данностью в мире причинно-следственных связей и
строгой ясности. Тайга стремилась стать лесотундрой, словно личинка, тяготеющая
к превращению во взрослого жука; пальмы совершенно не могли здесь жить,
выродившись в какие-то тоненькие кустики; а серые коряги лежали повсюду, где
только не росли лиственницы, и преграждали все входы в тайгу, как запертые
двери, ведущие в другую действительность. Доисторическое бытие, существующее вне
корабля, было привлекательным и жутким, как будто самый первый пейзаж,
открывающийся взору путешественника, посетившего другой мир; и что-то
по-настоящему странное было в каждой прекрасной мельчайшей частичке его.
Головко вспомнил, как они сели на этот корабль, сказав: <Заелдыз> капитану,
который оказался застенчивым двухметровым человеком в форме, и потом, пройдя в
предложенную им каюту, немедленно выпили по стакану вина <Анапа>. Головко
поморщился, вспомнив довольную рожу Софрона Жукаускаса и его дурацкий радостный
всхлип, последовавший за словами Головко о том, что можно выпить еще один
стакан. Головко подумал, что его сейчас стошнит, так как он вспомнил пухлые
белые ноги Жукаускаса, который тот обнажил при переодевании штанов. И тут,
воспроизведя в своей памяти выцветшие тренировочные штаны Жукаускаса, Головко
явственно ощутил физическую дурноту и какое-то остервенение внутри своего тела.
Тоща, сосредоточившись на представлении того, как он отрезает связанному Софрону
половой член и ногу, Головко переборол это неприятное состояние и почувствовал
себя свежим, бодрым и спокойным.
- Подонок! - расхохотавшись, проговорил Головко, с удовольствием ощутив холодный
ветер, овевающий его лицо.
- Ублюдок! - засмеявшись, сказал Головко, посмотрев вдаль, где была бесконечная
таинственная тайга, постепенно становящаяся лесотундрой.
- Я люблю тебя, мир! - вдохновенно воскликнул Головко, обратив свой взор к небу,
которое было над всем.
И корабль плыл вперед по Лене, и вокруг была Якутия, и все продолжалось,
несмотря ни на что, Головко долго сидел на палубе, ничего не говоря, и не делая
никаких движений, но потом, увидев начавшийся закат, он резко встал,
обворожительно улыбнулся и быстро вошел внутрь корабля, захлопнув за собой
деревянную желтую дверь.
Жукаускас лежал в каюте, разложив по обе стороны от себя свои белые пухловатые
руки, и противно храпел. Стакан с осадком <Анапы> стоял на тумбочке.
Тренировочные штаны Жукаускаса висели на стуле и слегка покачивались, словно
демонстрируя то, что они находятся на корабле, который плывет по реке вдаль.
Головко бодро отворил дверь, подошел к своему спящему напарнику и быстро ущипнул
его за щеку. Софрон Жукаускас вздрогнул и взмахнул рукой, словно это имело
смысл.
- Подъем, человече! - крикнул Головко, хлопнув в ладоши, - ночь наступает, тайга
вокруг!!
Софрон взмахнул другой рукой, открыл глаза и пусто посмотрел на тренировочные
штаны.
- Это вы... Ээ... Бы...
- Зовите меня Абрам! Ай-ля-ля! Вставай, богатырь, тебя ждет якутская ночь!
- Перестаньте, - серьезно сказал Софрон, почесав свой пупок, - мы с вами
выполняем серьезное патриотическое, почти революционное дело. Вы не должны
кричать и смеяться! Сейчас вечер, я выпил и сплю. Нам нужно быть ко всему
готовыми. Вдруг нас зарежут люди иной нации и культуры?! Ведь здесь уже есть
где-то тунгусы!
- Ерунда, ерунда! - бодро отмахнулся Головко, щелкнув пальцами. - Пойдемте,
постоим, подумаем, посмотрим на реку, лес, луну и закат. Мир перед нами,
дорогуша, а вы говорите про революцию! Надо пользоваться моментом своего
местонахождения, иначе вы завернетесь в дурно-бесконечном водовороте
абстрактного несущественного маразма. Надо просто вдохнуть воздух, и энергия
пронзит вас, как божественный античный разряд!
- Это не для меня, - недовольно сказал Софрон, садясь на кровати и беря
тренировочные штаны в правую руку. - Но выпить немножко вина на палубе я не
откажусь.
- Вперед и вперед! - воскликнул Головко, подпрыгнув. - Пока мы еще не приплыли
куда-нибудь, мы можем пить, хлопать себя по животам> или спать. Но лучше всего
смотреть вдаль и видеть, как наступает тьма. Потому что, все остальное - это
просто политика, да и все.
- Тогда зачем мы вообще согласились сюда ехать, выполнять нашу цель?! -
укоряющим тоном спросил Софрон.
- А я люблю реки и горы, - серьезно ответил Головко, доставая из сумки бутылку
<Анапы>.
- Мы все, якутяне, должны выйти из Советской Депии, а с такими настроениями, как
у вас, я не уверен, что это удастся...
- Я люблю коммунизм, - мрачно сказал Головко. - Обожаю Ленина.
- Вы - провокатор! - с ужасом закричал Жукаускас, озираясь по сторонам.
Головко подошел к Софрону, ударил его по плечу и протянул ему руку.
- Да бросьте вы, друг мой, я с вами шучу все время, а вы так насторожились.
Конечно, я не верю в коммунизм, ненавижу Ленина и Советскую Депию - да и можно
ли по-другому, если я в своем уме; но просто мне показалось, что вы слишком
взволнованы, а этого совсем не нужно; пойдемте, выпьем вина, посмотрим на реку и
тайгу, на то, как приходит тьма, как блестит вода; и поговорим о любви.
- О любви?! - переспросил Жукаускас.
- Именно с любви! - нежно повторил Головко, приобняв Софрона. - Но вы... Вы
действительно с нами, с ЛДРПЯ?
- Я создал эту партию! - воодушевленно ответил Абрам Головко. - О чем вы
говорите?! Когда мы с Дробахой все это начинали, никому и в голову не могло
прийти, что что-то может быть в Советской Депии кроме Советской Депии. Вы
оскорбляете меня, Софрон Исаевич! Ваш партийный стаж не дает вам права...
- Ну ладно, - растрогано произнес Софрон, - пойдемте, выпьем,
- Да, - бесстрастно сказал Головко и вышел из каюты.
И они пришли на палубу в безлюдный восхитительный вечер их путешествия, в
котором белый корабль плыл по великой реке, рассекая ее воды, и искривленные
деревья росли на двух берегах, образуя тайгу. Маленькое красное солнце коснулось
горизонта, расплываясь в малиновых отражениях речной поверхности, и оно
постепенно исчезало, унося с собой весь свет в другую сторону, находящуюся за
этой землей и морем; и луна, существующая сейчас в виде молодого месяца,
появлялась вместо него, становясь с каждым мигом ярче и желтее, и почти не
освещала ничего вокруг, блекло оттеняя наступающую всюду мрачную тьму, и
безразлично находилась на небе между облаком и звездой.
Головко пошел вперед, держа в обеих своих руках две бутылки вина, которые он
успел взять с собой, и Жукаускас медленно следовал за ним, посматривая направо и
налево, и все еще недоумевая по поводу неожиданного высказывания своего
напарника. Головко шел мимо связанных бревен, направляясь на нос корабля, и
весело посвистывал. Темные чайки без всяких криков летели рядом. Головко быстро
забрался по лестнице на открытую площадку, перед которой была только огромная
река и небо, и, топнув ногой, радостно сказал:
- Восторг, мой друг, смотрите, какое чудо, прелесть, волшебный миг!.. Вот почему
я люблю нашу страну, ибо река есть красный закат, ее сон о будущем, ее герой и
пророк. Может быть, у вас есть нож, или спички, чтобы открыть нашу великолепную
бутылку?
- Есть, - тихо ответил Софрон, доставая маленький тоненький ножичек из заднего
кармана.
- О! - воскликнул Головко, разрезая пластмассовую пробку. - Это настоящая
якутская штука!.. По-моему, этой вещью убивали коз?
- В глаз, - мрачно сказал Софрон. - Они приставляли эту вещь в глаз козе, и
вонзали ее ей в мозг.
- Зачем?!
- Чтобы убить, чтобы съесть, - произнес Софрон, отворачиваясь. - Наши предки
были жестоки, странны и невероятны. Но такова наша история. Надо принимать ее
такой, какая она есть.
- Вы - якут, Жукаускас? - спросил Головко, отшвыривая пробку.
- Я - якутянин, житель этой земли.
- Но, может быть, ваши предки были добрыми, понятными и великими?! Может быть,
литовцы в древности были очень красивы и хороши?
- Я не литовец, я живу здесь! - гневно воскликнул Софрон. - Не говорите мне, не
надо. Я родился и вырос в Якутске, я помню сквер Ильича еще когда там ходил
трамвай!
- Зато сейчас там вечномерзлотный фонтан. Выпейте приятель; здесь действительно
красиво и чудесно. У меня тоже есть свои причины и виды, хотите я выпью первым?
- Все равно, - обиженно сказал Софрон.
Головко выпрямился, посмотрел вдаль, запрокинул бутылку, и не отрываясь выпил
половину. После этого он вздохнул, посмотрел налево и передал бутылку Софрону.
- Теперь отлично, - пробормотал он, - сейчас я вам скажу о любви,
- Почему о любви? - спросил Софрон, делая маленький глоток.
- Я хочу. Здесь слишком прекрасно. Здесь прекрасная природа, и почти нет ничего
человеческого. И мы стоим на носу корабля, словно подлинные путешественники, и в
нас есть наша любовь, которая сияет, словно святое солнце, и нам лучше говорить
именно такие слова именно сейчас; потому что дальше будет интересная
деятельность, либо скучное существование, и мы будем что-то выяснять и о чем-то
говорить; и, возможно, нам будут нравиться наши споры, или рассуждения, но все
это не стоит любви. Ибо любовь есть высшее; ничто не сравнится с нею; любовь
есть чудо, явленное в подлинной тайне.
- Разве ничто не может сравниться с нею? - проговорил Жукаускас, делая большой
глоток. - А как же дружба, государство, какое-нибудь искусство, на худой конец?
- Ничто мне не чуждо, - сказал Головко, - но любовь есть высшее из всего, что
вообще есть. Послушайте меня, приятель, и вы поймете, что Якутии нет вне любви,
так же, как ничего нет вне любви; и если что-то вообще возможно, а не Ничто, то
это есть, потому что везде любовь. Любовь движет нами и не нами; и каждая книга
содержит в себе любовь, иначе ее нет, как книги, л каждая мелодия содержит в
себе любовь, или же, это - не музыка.
- Ненависть! - воскликнул Софрон, делая небольшой глоток. - Не всегда любовь,
иногда ненависть!
- Вы знаете книги, полные ненависти? - усмехаясь, спросил Головко, облокачиваясь
о парапет.
- Конечно!
- Так это любовь, - загадочно произнес Головко, улыбаясь. - Это великое чувство,
которое охватывает все, которое принимает любое обличье, которое становится
противоположным самому себе, которое перестает быть вообще, и которое всем
является!
- Ненависть есть любовь? - сказал Жукаускас, делая большой глоток. - А любовь
есть все?
- Воистину так! Воистину так!
- И если я ненавижу свою жену, то я люблю ее?
- Вы всегда любите, - серьезно проговорил Головко, щелкнув пальцами.
- Даже когда мне все равно?
- Это есть высшая любовь. Послушайте.
Головко поднял руки, посмотрел вдаль на темные волны реки, на мрачные деревья
тайги и на Луну, и стал вдохновенно говорить.
- Любовь, мой друг, есть слава, сила, бытие и смысл. Любовь есть цель страны, ее
правая рука, ее пульс. Бог мира есть бог любви; и любовь есть Бог, свет и все
божественное. Когда существо любит, оно существует, рождается и рождает. Гибель
любви есть смерть, суд и тьма. Но любовь не имеет гибели, поскольку гибель есть
лживое понятие мира-без-любви. Любовь есть в мире, хотя любовь не есть мир.
Якутия - это любовь; мы с вами - это любовь, наш капитан - это любовь, и наш
долг - это любовь. Когда возникает любовь, возникает тайна, и когда умирает
любовь, умирает тайна. Не может быть ничего вне любви; и когда вы смотрите на
горы, на реку, на море, на Лес - это есть любовь. И если ваш смысл совпадает с
вашей целью, и если ваш путь является вашим смыслом, и если ваш мир
преображается в вас, то это - любовь. И когда птица взлетает на вершину и
смотрит на солнце, не закрывая глаз, то это - любовь. И вы приходите туда, где
есть свет, и вы видите тайну и красоту, и вы есть любовь. Каждый, кто любит
ветку, любит и дерево; и если вы любите мир, вы любите и бытие. И когда вы
любите, вы есть, и когда вы не любите, вас нет. И вас не может не быть, ибо