Что же делать, как же это...
Самолет продолжал почти падать, куда-то заворачивая; Софрон, шатаясь подошел к
трупу и поднял лежащий рядом с ним парашют.
- Где, что? - спросил он вслух, надевая его на себя.
Нащупав кольцо, Жукаускас подергал за него и осторожно подошел к проему. Внизу
была прекрасная разноцветная земля.
- Не могу я! - крикнул он. - Страх, страх!
Никто не отвечал; самолет падал, словно потерявший свои загадочные свойства
бумеранг.
- Жизнь за Якутию! - торжественно провозгласил Софрон, обращаясь вниз. - Эхма!
За Головко! Якутияааааа....
Он подпрыгнул и резко бросился в проем, ступив на всю ту же площадку-дверь, по
которой недавно скользили атомная бомба, Ылдя и пилот. Пробежав по ней несколько
шагов, грохоча ботинками, он сорвался и упал головой вперед - вниз, расставляя
свои руки в стороны, как будто в самом деле хотел полететь и все изменить.
Все заструилось вокруг, стало легким, никаким, смазанным. Какие-то пятна,
какой-то промозглый ветер, огни и ужас пронзили это существо, оказавшееся в
прекрасной стихии. Воздух пел вокруг; свобода как будто переполнила мир и
выплеснулась наружу чудесным мельтешением незримых взвешенных частиц, которых
нельзя было поймать, или ухватить, и которые заполняли всю среду своей
царственной вездесущностью. Реальность полетела кувырком, невесомо замерев в
одной из инерциальных систем. Что-то приближалась, фокусируясь; отчаянный трепет
обнажал сердце и будто бы прекращал жизнь; душа забилась в теле, как пойманная
птица.
И в этом мгновении, достойном сна, страшном и невероятном, холодеющая рука
Софрона Жукаускаса нащупала некое кольцо и дернула за него, как если бы что-то
могло быть заключено в кольце.
Громкий шелест и шорох раздались немедленно; и тело было поддержано невидимыми
расправляемыми крыльями и сохранено; и оно словно упало в подставляемую люльку,
или гамак, и закачалось там, ублажаемое мягкой опорой, - так жук рождается из
личинки, взлетая ввысь, так паук спускается на выделяемой собой паутине, так
летучая рыба вновь ощущает ласковую упругую волну, возвращаясь в море после
своего прыжка. Ласковый купол образовался наверху, как нежная граница
хаотического мира, поставившая предел его необязательности и непроявленной
размазанности. Это были словно любящие руки таинственного высшего друга,
подхватившего того, кто падает, и убаюкивающие его, подвешивая на своих
волшебных нитях. Мир вокруг принял зримые формы и был спасен от гибели
прекрасной чашей, обращенной вниз. Невесомый ужас закончился, и наступило мягкое
блаженство безопасной чудесной высоты; Софрон Жукаускас наконец посмотрел вниз и
вверх, протянул перед собой руки и схватил держащие его стропы, согнул ноги в
коленях и опустил их, и опять посмотрел вниз. Под ним была Якутия.
- Неужели я существую, - сказал Софрон.
Он летел посреди неба, и сверху распростерлась огромная сверкающая полотняная
полусфера, надежная, как ангельская охрана, или эпоксидный клей; он был
прямолетящим восторженным существом посреди голубого воздушного великолепия,
принявшего его в свое возвышенное царственен блаженно улыбался, загадочно смотря
на мир, существующий, словно огромная великая страна, и он желал ступить на ее
волшебную мягкую почву и сделать свой божественный шаг.
Якутия находилась внизу, как подлинная страна, явленная в мире добра, прелести и
красоты. Любовь была ее развлечением, река была ее достижением, звезда была ее
горением, слава была ее наслаждением. Над ней царил Бог, и он падал и взлетал,
уничтожаясь и являясь. Якутия сверху выглядела, как красавица, расстегивающая
верхнюю пуговицу своего нежного одеяния, и была похожа на вершину холма, где
сидят влюбленные, или на верх храма. Ее тайны горели огоньками, сокрытыми в
пещерах и чащах, и не были различимы с высоты. Ее птицы летали в том же
невероятном небе чуда, и почти не издавали звуков, храня величественную тишину
горних смыслов. Ее хребты напоминали выброшенные на песок кишки какого-нибудь
принесенного в жертву священного животного, и туман стоял над ними, словно пар.
Ее леса были непричесанными, бескрайними и зелеными, как речные волны,
отражающие хвойные заросли лиственниц и пихт; ее озера, будто кляксы на
промокашке, или разбросанные дворником по тротуару льдины, беспорядочно сверкали
повсюду, и ее пальмы были не видны.
Если оглядеть всю бесконечность Якутии из сияющей выси над Якутией, то
сладостный ужас пронзит дух, словно святой меч. и предчувствие света заполонит
душу, как прекрасное искушение. Рай мечты воплотится в цветок любви этой земли
зари, и огонь красоты воссияет флагом небесного пламени. Яркая корона пышной
власти царя вершин сверкнет в сладостной дали таинственным манящим сокровищем,
дающим жизнь и славу; и путь в царство ослепительных глубин и истин откроется
для всех, кто летает, и станет не нужен для всех, кто идет по пути. Скипетр
счастья разрушит дверь очарования, и единственная страна сокроет в себе все, и
имя будет произнесено.
Ее книги находились в ее склепах, и в них были написаны странные слова и
нарисованы знаки могущества ее властителей, богов и душ, а ее недра хранили ее
силу и ее драгоценности, незаметные с небес, и ее корабли были лучезарны, как
улыбки детей святых. Когда великое существо снисходило с высот, вся страна
раскрывалась ему навстречу, словно радостная ежиха, желающая накормить своих
ежат, и она как будто вставала на одно колено перед тем, кто наверху, и была
прекрасна,как отдающаяся женщина, тревожно-сладостно замершая на ложе в ожидании
любовника. Якутия распахнула свои объятия, пахнущие нектаром, росой и снегом; и
она была единственной из всего возможного. Ее воды текли в ней, как ее кровь,
как ее магический сок, дающий смысл и созидающий реальность; ее морское величие,
обращенное к другой стране, стало границей добра и зла и рубежом чудесного; ее
восторженные старцы исповедовали ее нечеловеческую религию, молясь Богу и Богу;
и ее водопады мерцали во тьме живительной влагой энергии и указывали дорогу
победы.
Якутия сверху выглядела прекрасной, словно сказочный сон о волшебной стране, и
казалось, что в ней таятся любые ответы и таинственные растения, и ореол любви
сверкает над ней, как нимб. Все было в Якутии, все было для Якутии, Бог был в
Якутии, и Бог был Якутией. Время замерло, не выдерживая ее величия, смерть стала
невозможной, и шаг был сделан. Если страна оказывается внизу и ее земля объемлет
собою весь ее мир, то ее цель торжествует и ее звезда возгорается, словно ее
свеча, а ее будущее осеняет ее прошлое, будто корона, и ее история становится
главной дорогой всей эры. Если народ не виден с высоты полета, и тайга заполняет
бескрайний блистательный простор, значит, задача будет все-таки выполнена, и
что-то окажется не случайным, и слова были произнесены не просто так. Если два
раза говорится одно и то же, можно прислушаться к этим речам и сделать
что-нибудь,или ничего. Имеющий руки держит парашютные стропы. И Якутия
приближалась к Софрону, словно вожделенная отчизна, и прямо перед ним было
прямое, рассекающее тайгу, шоссе.
Он летел, дрожа от холода и страха, опасаясь упасть на лиственницу и проткнуть
себе тело ее острой веткой и закрыл глаза, чтобы не смотреть вниз. Потом он
открыл глаза, инстинктивно начав дергать за стропы, чтобы как-то управлять своим
полетом и не попасть на лиственницу, а попасть на шоссе. По шоссе никто не ехал,
и по обеим его сторонам начинались бесконечные надоевшие таежные заросли. Софрон
задрыгал ногами, пытаясь лететь точно над шоссе, и тяжело задышал, почувствовав
вдруг неожиданный ветер, который начал сносить его влево.
- Да чтоб ты!.. - выкрикнул Софрон, и тут же этот ветер смолк.
Он сделал еще несколько движений, елозя и чуть ли не кувыркаясь в своем
парашюте; шоссе приближалось, и тайга приближалась. Софрон поджал ноги,
съежился, сжался в какой-то клубок, как-то крякнул, осознав конец полета, и
вдруг неожиданно замечательно приземлился на обочину шоссе.
Тут же его куда-то понесло; захлопал парашют; он упал, его потащило вперед,
словно он был привязан к дикой лошади и таким образом его казнили; он ободрал
себе руку и щеку, хватаясь за травинки и цветки, чтобы остановиться, и потом,
как-то изогнувшись и что-то отстегнув, он выскочил из этого парашюта и
одновременно из своей куртки, и резво пробежал по инерции четыре шага вперед.
Парашют улетел прочь, зацепился за дерево и опал, словно обмякшее умерщвленное
тело,или сдувшаяся резиновая игрушка. Жукаускас добежал до него, схватил свою
куртку и сумку, и одел куртку.
Он вышел на пустынное шоссе, посмотрел по сторонам, вернулся на обочину и сел на
лежащий пол у разломанный красный кирпич, поджав ноги и положив руки на колени.
Величественное успокоение вдруг снизошло на него, словно благодать; время как
будто замерло и перестало течь; и когда раздался нарастающий тарахтящий звук и
запахло бензином, Софрон Жукаускас неторопливо встал, поглядел вдаль и увидел
приближающийся мотороллер.
Он поднял руку; мотороллер подъехал и остановился,
- Куда вам, что вам? - спросил длинный дружелюбный шофер в очках.
- Мне? - улыбаясь, переспросил Жукаускас. - Мне туда; я хочу в Якутск.
- Сколько? - быстро сказал шофер. - Я как раз еду в Якутск.
Софрон достал кошелек, вытащил оттуда скомканные рубли и рубляшники и протянул
шоферу.
- Возьмите, тут...
- Вот это дело! - обрадованно воскликнул шофер, сгребая рубли. - Садись, я тебя
домчу.
- Не сомневаюсь, - ответил Жукаускас, усаживаясь сзади и обхватывая руками его
талию. - Поехали!
- Поехали! - весело проговорил шофер, ставя правую ногу на педаль.
- Неужели, после всех этих приключений, ужасов и восторгов я снова буду в
Якутске?! - сказал Жукаускас, поворачивая голову направо. - Неужели я увижу эти
маленькие небоскребы, жену, партию и глупых существ?!
Шофер крутанул ручку руля, изрыгая мощный моторный рев.
- Мне нравится все! - серьезно проговорил Жукаускас, бросив взгляд на свой
парашют у дерева. - И ведь это еще не конец! И это еще не начало! Где же
возможно царство, если страна столь прекрасна?
И он торжествующе захохотал, едва только мотороллер отправился в путь, а потом
замолчал, и больше не издал ни звука за всю дорогу.



Заелдыз первый
Как путешествие по прекрасной широкой реке, как полет на парашюте, как драка в
тайге, как танцы в сверкающем кафе, как надежда и скука, как вечное развлечение,
- такой была улица, ведущая вперед, и по ней шагали ноги Софрона Жукаускаса -
старшего инструктора Добровольного физкультурного Общества - и душа его любила
весь мир и была готова вместить его ужасы и прелести.
Там, где кончался чахлый сквер, находился его дом, и вок-руг был Якутск, имеющий
любое обличье. Он шел в этом Якутске, небоскребы переливались разноцветным
блеском, великая Лена отражала крошечные пальмы и розовые флаги, и огромные
толпы людей злобно шлялись повсюду, голодно рассматривая скудную продающуюся
пищу, и ничего не курили, мрачно разглядывая друг друга. Вечная мерзлота,
залегающая под тротуарами, совершенно не ощущалась, словно несуществующий
мировой эфир. Тальник был пылен, как заработавшийся летний строитель, и буйно
рос по обеим сторонам улицы, перемежаясь с крошечными ананасиками; фонтан не
работал и не журчал, высохше замерев в углу площади, а над башней Саргыланы
Великой, сказавшей однажды: <Якутия есть все>, возвышался трезубец.
Софрон шел мимо скособоченных изб, кривых гнилых заборов, помоек, труб и
магазинов. Призраки киви мерещились повсюду, словно мечты о разноцветных
коктейлях в изящных руках; звуки музыки доносились из знойных дворов, где сидели
подростки в кепках и писали на стенах американские слова; желание жары было
видно на лицах девушек песчаного пляжа, в воздухе которого роились тучи мошки; и
легкость тончайшего белья, выставленного напоказ в витрине богатого магазина,
напоминала сон о сладостной жизни высших существ. Розовые флаги утомляли своей
вездесущностью и слегка походили на обилие нарумяненных разговаривающих лиц в
одном месте; памятник Мычааху был тоже окрашен в розовый цвет и смотрелся
совершенно по-дурацки среди опунций. Город состоял из домов, якутских
<балаганов> и пустырей. Маленькие грязные речки, похожие на сточные канавы,
текли рядом с проспектами, по которым ездили велосипеды, длинные автомобили и
мопеды. Небольшие лошади скакали через улицы и поля, и их гривы развевались на
ветру, как флажки на посольских машинах.
Якутия была настоящей страной, и город Якутск был ее истинным сердцем, ее
центром, ее душой, ее славой. Здесь существовало все, что угодно, и каждая
помойка скрывала целый мир. Софрон шел по его мостовым, его лугам, его
набережным, его саваннам, и восторг чуда охватывал его, как внезапная любовь.
Направо от него стоял длинный красивый пятиэтажный дом, а слева от него
возвышался дом с большим подъездом и фонарями. Над подъездом был герб,
изображавший двух мамонтов на задних лапах друг напротив друга, и над ними
виднелась надпись:


REPEAT MUNDUS FIAT YAKUTIA


Это был дом Степана Айычыыылыйы, видного якутского купца, а сейчас здесь была
биржа. Подъезд, ведущий в дом, напоминал о прелестях полутемного, сияющего синим
светом, бассейна под звездным небом, и о дружбе, о вине, о мудрости и мягких
креслах. Софрон посмотрел на подъезд, широко раскрывая глаза и сжимая кулаки, и
слезы благодарности заклокотали у него внутри, словно чувство счастья, а
невыразимая радостная грусть пронзила его, как стрела вдохновения. Он продолжил
свой путь, наслаждаясь тем, что видел, и тем, что слышал, и прекрасные ощущения
переполняли его, затопляя душу божественным блаженством и смыслом.
Люди озабоченно ходили по Якутску в поисках продуктов питания и различных
товаров. На лотках были выставлены разноцветные банки сарделек и всевозможные
книги. Мальчики, продающие кошельки из кожезаменителя, надрывно об этом кричали,
размахивая руками. Живописные женщины с сумками толкались у входа в туалет и
предлагали друг другу купить шоколадки, конфетки и спички. На деревянных ящиках
стояли бутылки с водкой, и люди, продающие их, мрачно греди руки своим дыханием.
Красивая девочка стояла рядом с деревом <ти> и продавала газету педерастов и
лесбиянок. Огромные мосты висели перед Софроном, как лабиринты грез, или
полярные просторы; сияющие киоски вставали справа и слева, словно воздушные
дворцы, или скалы, или Ленские столбы. Все было, как всегда.
Жукаускас шел по родному городу, как плывущий корабль в любимом море, или же
белоснежная птица, летящая над горой. Кто-то продавал брошюры, кто-то - мастику,
кто-то пел песню, кто-то играл на народных инструментах. Запах вони был
подлинным запахом жизни, и нужно было вдыхать и вдыхать его, цепенея от
удовольствия, чтобы иметь право хоть на что-то. Предстоящий родной дом манил,
как нераскрываемая тайна, или неизвестный ранее ответ, а аптека вдали напоминала
тропическую звезду в небе тундры, и там, наверное, продавалось чудесное
волшебное вещество, действительно что-то изменяющее и преображающее, и можно
было не покупать его, потому что вокруг был великий Якутск.
Софрон сжимал свою сумку; презрительно смотрел исподлобья, ухмыляясь и
сплевывая; вспоминал свои странствия, ощупывая грязь и пыль на своих штанах; и
люди изумленно смотрели на него, расступаясь, и ничего не предлагали ему купить.

Слева стоял дом Семена Марга. Подъезд был красив; герба не было; ананасы, словно
райские существа, росли в саду. Жукаускас подошел ближе и положил ладонь на
стену этого дома, лучезарно улыбнувшись, как будто врач, узнающий температуру
любимого больного. Из подъезда вышла большая серая собака и со страшной злостью
стала на него лаять. Софрон послал ей воздушный поцелуй и пошел дальше.
Город Якутск, словно молекула, по своему определению обладающая свойствами
какого-нибудь вещества, заключал в себе все самое лучшее и характерное для этой
чудесной земли. Нищие были нескончаемы и восседали на своих тряпках через каждые
несколько метров, как стоящие уличные фонари. Калеки выставляли напоказ свои
искалеченные органы; старушки пытались камлать. Это путешествие хотелось длить и
длить, но его конец был не менее великолепен, чем его начало. Чудесный Софрон
Жукаускас, окинув великим взором пестроту пейзажей, существ, символов и
строений, распростер свои руки перед сказочным городом у священной реки и увидел
везде белый свет призрачных тайн, пронизывающий всю эту реальность и
составляющий ее царственную магию и дух.
- Как я счастлив, - сказал он вслух, - что я родился здесь и вернулся сюда. Что
может быть лучше путешествия по Якутии и возвращения в Якутск?! Ничего нет вне
этих пределов, все есть внутри их.
Кто-то пристально посмотрел на него, кто-то повернул голову в его сторону, но
Софрон, ни на что не обращая внимания, маршируя, подошел к подъезду своего дома
и вошел в него.
Он медленно поднялся на третий этаж, стараясь нс шуметь, достал ключи,
остановившись перед своей квартирой, и тихо открыл дверь,
В коридоре было темно; слышалась какая-то возня. Софрон, поставил сумку и прошел
вперед; на миг задержавшись перед дверью в комнату, он протянул руку и резко
распахнул ее.
Первое, что он увидел, была разобранная кровать и на ней огромная мужская жопа,
которая с характерными звуками, напоминающими чмоканье и хруст, двигалась
вниз-вверх, туда-сюда. От этой жопы отходили длинные ноги, испещренные толстыми
венами, и их обнимали другие - белые и нежные - ноги. Наверх жопа продолжалась
спиной, которую сжимали руки с длинными перламутрово-розовыми ногтями, с
остервенением впивающимися в эту спину. И кто-то стонал, и кто-то тяжело
вздыхал, охая. На тумбочке горела небольшая лампа, завешанная красными
кружевными трусиками, и вся комната от этого светилась мягким красным светом.
- Кхе, - нарочито громко сказал Софрон, скрещивая руки на груди.
Обладатель спины и жопы испуганно вздрогнул и чуть не упал с кровати. Он
повернул голову, не меняя своей позы, и злобно посмотрел на Жукаускаса.
- Чего это?.. - недовольно спросил он, опираясь на локоть.
- Павел Дробаха!.. - изумленно воскликнул Софрон, делая шаг вперед,
- Софочка! Любимый мой! - раздался пронзительный женский голос из-под Дробахи. -
Ты вернулся!
Дробаха слез, Надя Жукаускас встала с кровати и радостно посмотрела на Софрона
Жукаускаса.
- Наконец-то! Ты жив! Как я переживала! Выйди, пожалуйста, мы сейчас оденемся...

- Ах ты... - начал Софрон, но Надя его тут же визгливо перебила:
- Не надо! Ничего не надо! Я тебе все объясню! Не надо! Выйди на секундочку!
- Сука, блядь, - коротко произнес Софрон, повернулся кругом и вышел из комнаты.
За ним тут же с шумом захлопнулась дверь.
Софрон сел за кухонный стол, печально обхватил свою голову, всхлипнул и, дрожа,
произнес:
- Вот так всегда...
Через несколько минут в кухню вошли Надя Жукаускас и Павел Дробаха. На Наде был
полупрозрачный голубой пеньюар, под которым виднелись красные кружевные трусики
и не было лифчика, а Павел был одет в разноцветную шелковую рубашку,
розово-лиловый шейный платок, бежевые штаны, с большим количеством цветных
нашивок, белые носки и черные туфли с серебристыми пряжками. На руке у него были
изящные золотые часы со сверкающими брильянтами, или фианитами, вместо цифр, на
пальце другой руки красовался массивный золотой перстень-печатка с изображением
мамонта. Он был коротко подстрижен, гладко выбрит, румян, и пах каким-то
прелестным одеколонным запахом, напоминающим горные жесткие травы, горьковатый
медовый вкус ранней весны, или же свежее сладостное утро любви.
- Ну, здравствуй, - приветливо сказала Надя, садясь на табуретку. - С
возвращением!
- Здравствуйте, - немного сухо, но доброжелательно проговорил Дробаха.
Софрон изумленно поднял голову, внимательно осмотрел их довольные лица и фигуры,
завел свои подрагивающие руки за спину, открыл рот и вдруг завопил:
- Да вы что, издеваетесь надо мной, что ли!.. Как это так?! Я приезжаю домой из
ужасной командировки, где происходило все, что угодно, открываю дверь, вижу, как
моя жена ебется с чужим мужчиной, а они и ухом не ведут, ка