ему спину.
- Вот, вот, вот... И вот здесь. И вот тут, и вот там.
- Эй вы, вы чего это?! - недоуменно воскликнул Головко, обнаружив, что правой
рукой Саха поддерживает его мошонку, поглаживая, а левой норовит залезть ему в
жопу.
Павел Амадей потупил взор и защебетал:
- Ну я... Ну немного... Ну вот здесь... Ну хотите - вы... Дай в рог, а? Ну
быстро, ну ты такой красивый... Я все буду, можно поцеловать тебя? Такие
мышцы... Я только посмотрю...
- Да иди ты на хер, педрила! - злобно сказал Головко, одним движением руки
отбросив от себя Саха.
Тот упал рядом со столиком, выронив полотенце, как-то ойкнул и заплакал.
- Вот вы... Вот вы какой... Не можете... Да, я - такой... Что же тут такого...
Нас, знаете, сколько? Трудно что ли? Всего-то прошу в рот... Или так... Ну и
ладно.
Павел Амадей Саха вскочил, бросил злобный взгляд на надевающего трусы Абрама и
быстро заговорил:
- Ну и хорошо. Не хочешь - не надо. Я насиловать не буду. Все, мальчики, я пошел
спать. Я приготовил вам спальни, там увидите. Прямо, потом одна - налево, а
другая - направо. Там есть постели и халаты. И хрен с вами. Это не повлияет на
наши официальные связи. Завтра проведете день, потом отбудете. Имею честь!
И он немедленно куда-то удалился, громко хлопнув дверью.
- Смотри-ка, - хохотнув, сказал Головко, - этот педик что-то еще из себя
воображает. А я бы им всем яйца поотрезал! Фу, какая же это все-таки гадость!
Жукаускас, все так же плывущий по-собачьи на середине бассейна крикнул:
- Ну зачем вы так! Человек не виноват! Можно ведь помягче!
- Помягче ему надо было бутылку вставить в задницу! - сурово проговорил Головко.

Тут дверь открылась и выбежал Саха, неся перед собой огромного надувного
резинового мужчину с большим розовым членом в состоянии эрекции. Он поставил его
на землю, укоризненно посмотрел на Абрама и сказал:
- А ты мне и не нужен. У меня вот что есть - лучшая модель. Просто машина любви!
От сети, от батарейки. Я кончаю восемь раз! А когда я его - он визжит и кричит,
как прекрасная волшебная принцесса на брачном ложе в первую ночь с Властелином
Зари. Ясно тебе?!
Он хлопнул резинового мужчину по спине, и тот тут же мертвенно мигнул своими
длинноресничными веками, совсем как детская кукла в легком платьице, совершенно
лишенная каких бы то ни было членов, или наоборот.
- Ну и обсоси его, - презрительно проговорил Головко и отвернулся.
- Ишь какой! - возмущенно сказал Павел Амадей Саха. - А вот у него тут, между
прочим, есть задний проход. Очень узкий и страстный.
Он развернул мужчину и развел обеими руками его резиновые ягодицы. Потом правой
рукой он схватил за его нижнюю резиновую губу на безжизненном лице.
- А вот здесь у него рот. И превосходная смазка! - проговорил он обиженным
тоном.
Головко одевался, не смотря ни на Саха, ни на его мужчину. Саха помолчал,
пощелкал пальцами, потом вдруг повернулся, нагнулся, сиял штаны и показал жопу.
- Вот вам! - выкрикнул он, просовывая лицо между ног. - Идите в жопу!
После этого, он быстро подхватил своего резинового любовника и убежал.
- Ну и дуронька же этот Саха! - добродушно усмехнулся Головко, повернувшись к
бассейну, где все еще плавал Жукаускас. - Друг мой! Пойдемте спать, пойдемте
ляжем в прекрасную, мягкую великолепную постель. Давайте жить, давайте
наслаждаться, давайте любить друг друга! Ведь мы в Якутии, и мы существуем. Вам
нравится там плыть? Плывите, мое ближайшее существо, и вы откроете новый свет и
мир.
Софрон Жукаускас застыл посреди бассейна. Он смотрел вверх, и руки его почти не
двигались под водой.
- Я, кажется, что-то понял, - сказал он. - Может быть, это самое лучшее
мгновенье.



Замба седьмая
Как поездка по сияющему шоссе восторженной светлой ночью, как фейерверк секунд,
заключающих в себе истинный смысл прекрасных тайн, как цель, зажженная вдали
великим светом других стран, как путь вверх - такой была дорога, существующая
здесь, и по ней шли Софрон и Абрам, и их души трепетали от счастья находиться
здесь сейчас, и реальность была повсюду, словно пространство, образованное
сотворением мира.
Впереди был целый день: встреча с Павлом Амадеем Саха в пять часов вечера в баре
<Порез>, предстоящий улет в Чульман, и что-нибудь еще, - а здесь был Мирный,
ласковый, как любящая дочь, или жена, и небоскребы сияли на солнце блестящими
цветами, и где-то, не так далеко, тек великий Вилюй, и его вода была
бездонно-синяя, словно небо над ним. Они шли в этом Мирном, не торопясь никуда и
как будто не желая ничего; вокруг проносились пестрые торопливые существа,
устремленные туда, или сюда; машины и мотоциклы ехали по проезжей части,
создавая единый шумный поток, откуда доносились дебильные музыкальные ритмы,
улицы благоухали цветочными запахами южного блаженства, словно ботанический сад,
и румяные сосиски продавались за углом, как и везде в мире, и хотелось заплакать
при взгляде на густую желтизну их горчицы, и на скоротечную убогость их бытия.
Жукаускас и Головко, словно нереальные гости из другого мира, проходили как
будто сквозь здешнюю буйную, блистательную действительность, которая
функционировала во всех мыслимых видах и обличьях, как сложный прибор, и в то же
время была нарочито, убийственно спокойной, будто правильно понятая мирская
суета, не затрагивающая истинной сущности свышерожденного субъекта. Улицы были
невыносимо чисты, как гладко выбритые щеки мужчины-манекена, рекламирующего
пуловер; дома были аккуратными и совершенными в своем роде - совсем как
аппетитные домики на проектном столе какого-нибудь одаренного архитектора,
сконструированные его любящей, прилежной рукой; растительность скверов была
четко подстриженной и походила на ухоженную щетину жестких усов некоего франта,
надушенного цветочным одеколоном, напоминающим интимный привлекательный аромат
скверов; и вывески на домах были яркими и резко контрастирующими с
приглушенными, комнатными оттенками домов, как цветастый галстук молодого
жениха, оттеняемый его шикарным однотонным костюмом. Все вызывало звенящую
радость немыслимой восхитительности жизни, и можно было улетать обратно, или
упасть в ленскую речную волну, - это все был Мирный, это все было в Мирном, это
все было, и здесь располагался город, существующий посреди страны под небом, и
божественность сверкала в каждом великом камне, составляющем бордюр его
тротуара.
Мирный - любимая якутская любовь, сон о вере, ставший чудом и грезой, высшая
звезда, упавшая из небытия в свет, заря, вспыхнувшая алмазом свершения. Все
могло быть в Мирном, он был истинным городом вдали от льда, и он был именно
сейчас вот здесь, и не стоило открывать глаза, или делать шаг, или улыбаться,
ибо золотая душа вырастала из космического тела духа города, и четырехцветный
шестиполосый флаг развевался на маленькой избушке, прекрасной, как отчий дом.
Ведь есть шика, а есть сыка, но есть святое, и если есть Якутия, то есть Мирный,
а Мирный - это зуб мудрости якутской, ее пищевод, ее целеустремленный всадник в
авангарде доброго войска без слонов, ее нежная старушка-мать, умирающая от
счастья жить в своей стране, ее сын, воплощающий лучшее, что может быть - своего
рода <якутизм>; ее тайна. И Мирный - мир, и мир - якутский предел, и в Мирном
есть время ставить палки в щели и время кидать палки в безгрешную девушку; и вне
Мирного есть сосиски и сардельки, но лишь в Мирном они так невероятны, и,
поэтому, Мирный - это таежное чудо, нереальная планета волшебства, праздник
животворной запредельной силы посреди красивой природы, подчиняющейся общему
детерминизму вещей. Рожденный в Мирном рожден в душе своей, так же, как
рожденный в Якутии создан в образе своем. И жидкость Мирного есть хлеб.
Жукаускас и Головко, словно истинно существующие хозяева своего мира, шли по
ровному тротуару среди разных существ, и они смотрели перед собой, не закрывая
глаз, и какая-то красота сквозила в каждом их движении и во взгляде. Было тепло,
светило солнце, был полдень - и он был первым.
- Мне все-таки нравится это географическое пространство, где мы находимся
сейчас, - сказал Софрон, не понимая своих слов.
- Здесь отпадно, - согласился Головко. - У вас есть еще деньги?
- За завтраком этот Саха дал мне двести рубляшников на всякие развлечения, как
он сказал. Я ел яичницу с ветчиной и пил какао.
- Не могу видеть этого пидораса! - воскликнул Головко. - Вы хоть позавтракали, а
я решил не выходить.
- Ну и зря. Он был обходителен, как заботливая няня.
- У, жопник чертов! - выругался Головко. - Но я не хочу есть. Я потом съем
кусочек мамонта, а сейчас мы погуляем с вами. Можно что-нибудь посетить. Какое
же это все же наслаждение: видеть будущее страны в настоящем!
- Якутия вся будет такой! - немедленно вскричал Софрон и поднял вверх зажатый
кулак. Ни один прохожий не обернулся.
- Тише, дружище... - проговорил Абрам, беря Жукаускаса за локоть, - мы же
все-таки на ответственном задании, надо соблюдать. Давайте-ка отдохнем!
- Давайте, - прошептал Софрон.
Они пошли дальше, и шли довольно долго, пока не пришли на круглую площадь, по
которой не ездили машины и на которой возвышался маленький открытый стадион
зеленого цвета, и возле его входа толпились какие-то старые люди, а прямо под
желтым стендом, рекламирующим тампоны фирмы <Утренняя Заря> стоял человек в
красном костюме с мегафоном и отчетливо произносил:
- Господарики-сударики! Мои дамы! Дитятки! Вас приглашает комрадовый трест <Зук>
на соревнование-компетицию слепоглухонемых старичков. От семидесяти годин! Кросс
с препятствиями и интегральные прятки. Двадцать пять рубляшников с рожи.
Попрошу, попрошу, попрошу!!! Аужэлей, зизей! Инвали-до безо спорта яко пенис без
яичек - гы-гы-гы!.. Вас приглашает <Зук>!
- Вы видите? - сказал Головко.
- Как это так?! - спросил Софрон.
- Хотите пойти? - предложил Головко.
- Я что - трехнутый?! - возмутился Софрон.
Головко подошел к четырем пожилым женщинам в тренировочных костюмах, потом
вернулся обратно.
- А я пойду. Это же восхитительная прелесть - такой невероятный способ проводить
время. Может быть, здесь нам откроется внутреннее зрение, или произойдет чудо,
которое изменит все. Неужели вам не надоели обычные зрячие рыла?
- Вы - чудик! - воскликнул Жукаускас, засовывая руку в карман. - Мне, конечно,
все равно, и даже любопытно, и я могу пойти с вами, хотя мне более по душе был
бы стриптиз в полутемном зале вечером, но неужели не лучше купить какую-нибудь
замечательную одежду или магнитофон на наши деньги, и вообще - посмотреть, что,
собственно, здесь продают в магазинах и киосках?!
- Вы рассуждаете, как обыватель! - высокомерно сказал Головко. - Магазины,
тряпки, железки... Вам дается уникальная возможность узнать настоящие нравы
иного общества, существующего здесь тайно, наподобие Шамбалы, Китежа, или страны
Женщин, а вы хотите вместо этого заняться постыдным мещанством, распространенным
в самых рядовых районах планеты и недостойным возвышенных существ. Или вы
просто-напросто вещист?
- Да нет... - проговорил Жукаускас, покраснев. - Я ничего не имел в виду, я
хотел только глянуть, пройтись... Сумочки у меня нету, маечки... Конечно, я
понимаю, что слепоглухонемые старички поважнее...
- Тогда вперед! - жестко сказал Головко. - Давайте рубляшники - и туда. Ну?
- Вы очень категоричны, - промолвил Софрон, доставая синий бумажник.
Головко размахнулся и ударил его по плечу.
- Бросьте, напарник мой дорогой! Ведь это же просто гениальное приключение, ради
таких мгновений стоит жить! Быстро пошли.
Через некоторое время они оказались в шестом ряду сектора <Г> этого стадиона,
заполненного людьми примерно на одну десятую, и внизу на беговой дорожке стояло
восемь старцев в атласных трусах и ярких разноцветных майках, и они все
подпрыгивали, блаженно улыбаясь, как йоги, достигшие своей высшей стадии, и
махали руками. На зеленом поле возвышались какие-то низенькие черные палатки,
лежали большие бетонные трубы, и был еще своеобразный лабиринт, построенный из
досок. Рядом с ним располагалась настоящая детская площадка из качелей,
каруселей, песочницы, горки, шведской стенки и брусьев, и были спортивные
снаряды - конь, козел, кольца, перекладина, и тренажеры сложной системы для
накачки мускулов. По всей беговой дорожке были поставлены, построены и проложены
разнообразные препятствия - деревянные столбы, лужи, ямки и небольшие заборчики
высотою до колен. Играла тихая бодрая музыка, и слышался шум разговоров.
- Я хочу есть, - сказал Головко.
- Внимание! - раздался радостный бас из многочисленных громкоговорителей. -
Ахтунг-шисн! Фить-фить! Мы усе рады приветствовать наших славных ситизенчиков
эдеся на компетиции. Сумма идет в наш трест <Зук>! Уа! Ща мы начнем соревнование
имени Юлиуса Усун-Ойуна, выдающегося слепоглухонемого. Якутское двоеборье -
<писиах> - состоящее из двух частей: кросс с препятствиями и интегральные
прятки, или же <слепой цикл>. Напоминаю: восемь участников от семидесяти лет, ни
разу не видевшие и не слышавшие мира, будут бежать-бежать-бежать, а потом должны
достичь детской горки, двигаясь по схеме: палатка, лабиринт, конь, козел,
песочница, брусья, перекладина, тренажеры. И они должны там прятаться! А если
один коснется другого, тот отступает на этап! Вот так! Надо достичь горки и
избежать соперника! Побеждает первый достигший горку. Приз - медаль!
- Занятно, - сказал Софрон.
- Называю ихние именашники, - продолжал голос. - Дима, Петя, Софрон, Джим,
Пафнутий, Идам, Альберт, Израиль. Они актируют интуицией! Осязание и нюх, и
нечто большее, если хотите. Через две с половиной минуты будет старт!
Старики все так же прыгали и улыбались, и тут к ним подошли люди в оранжевых
костюмах, взяли за руки и повели к стартовой площадке. И каждого установили на
свою полосу.
- Вы их различаете? - спросил Софрон.
- Вы сами, что ли, слепой! - раздраженно воскликнул Головко.
- У меня минус, - признался, Софрон.
- Вон же у них на майках написано - <Софрон>, <Израиль>...
Жукаускас сощурился.
- Да! - крикнул он. - Я увидел. Я буду болеть за своего тезку, а вы?
- Я срал надвое это, - мрачно сказал Головко.
Тот, у кого на желтой майке было написано <Софрон>, был высоким костистым
стариком с прекрасными льняными волосами и румяными щеками. Идам был приземистым
негром. Дима стоял ближе всего к зрителям, а Петя производил боксирующие
движения руками, как будто готовился к поединку. Они все приняли характерную
стартовую позу, и за каждым из них встал человек в оранжевом костюме. Эти люди в
костюмах одновременно отвели назад правую руку, словно готовясь в нужный момент
шлепнуть своих старичков по заднице, или спине, и замерли. Софрон спросил:
- Что это?
- Они их кольнут по сигналу иголкой в попку, - сказал вдруг человек, сидящий
справа. - Нужно ведь как-то дать старт! Пистолет-то старички не услышат, а
флажок не увидят.
- А как же они будут бежать? - заинтересовался Жукаускас.
- Увидите, приятель. Зрелище преуморительное.
- Готовьсь! - рявкнул бас в громкоговорителе. - Целься... Вотри!
Тут же иголки безжалостно вонзились в старые зады соревнующихся; они вздрогнули,
Альберт даже издал какой-то протяжный вопль, и они все бросились вперед,
образовав запутанную кучу из своих неуклюжих тел, и начали отбиваться друг от
друга руками и ногами, пытаясь куда-то вырваться, хотя понятие направления было
для них столь же условно, загадочно и чудесно, как, наверное, свет, или музыка,
- но их на самом деле влекло к началу препятствий и к победной горке, сулящей
медаль, и истинная воля, знающая смысл и цель, переполняла их, словно подлинное
откровение, явившееся среди тьмы и безмолвия. Петя побежал направо, сошел с
дорожки и врезался в барьер, отделяющий трибуны со зрителями, Джим медленно
пошел, нащупывая правой ногой путь перед собой, Израиль побежал трусцой,
двигаясь в сторону детской площадки, а Софрон развернулся и быстро бежал в
обратном направлении. Идам и Пафнутий столкнулись и упали, и теперь никак не
могли встать, потому что их ноги запутались, а сзади о них споткнулся Альберт и
со страшной силой рухнул на дорожку, перепрыгнув своих конкурентов и ободрав
себе щеку. Дима двигался влево. Во всем этом был подлинный разброд; некое
броуновское человеческое движение, не имеющее видимой цели, но обладающее
строгим внутренним законом,
- Замочись! - воскликнул вдруг голос в громкоговорителе.
- В шмат! У-ля-ля!
Стадион тут же взорвался воплями и поощрительными восклицаниями, в которых
слышались имена участников. Группка молодежи, сидящая высоко сзади, хлопала в
ладоши и кричала:
- Пы-пы-пы!
Пы-пы-пы!
Справа от Головко раздавался отвратительный громкий свист и топот, и пьяный
голос ревел:
- Якутское старчество!
Слева от Софрона подросток пищал:
- Мандустра!
Что-то щелкнуло, и заиграла энергичная маршевая музыка. Потом она оборвалась, и
опять включился тот же самый голос-бас:
- Напряженная, великолепная борьба! Приятели, мы здесь! Софрон, Софрон... Туды,
сюды. Израиль продвигается! Он победит? Идам встает... Ха-ха-ха, ребятишки!
Альберт достиг Димы! Шо это?
Приземистому Идаму, видимо, надоело выпутываться из Пафнутия, и он сильно ударил
его кулаком наобум, попав в нос. Пошла кровь, которую не видел ни тот, ни
другой. Пафнутий осоловело водил своей головой туда-сюда, но руки его цепко
держали трусы Идама. Идам размахнулся и ударил еще раз.
- Ай-яй-яй! - прогремел голос. - Суд назначает фук. Нельзя драться на дорожке.
Это не детская площадка!
Тут же подбежали два человека в оранжевых костюмах, взяли Идама за локти и резко
поставили на ноги. Один из них пробил Идаму четыре пощечины. Тот склонил голову
и поднял руки вверх. Немедленно с него сняли майку, обнажив белый костлявый торс
с выпуклым безобразным животом. Потом его развернули и оставили в покое. Врач в
зеленом халате подошел к Пафнутию и начал делать различные манипуляции,
останавливающие кровь из носа. Пафнутий встал, как-то благодарно рыгнул, и,
зажимая свой нос ватой, шатаясь, побежал вперед. Дезориентированный Идам
медленно пошел к центру стадиона.
- Вам не надоело? - спросил Софрон Жукаускас.
- Не все ли равно, - равнодушно сказал Головко.
- Вы хотите это перенять для вашего великоеврейского всемирного Израиля?
Головко помолчал, потом рявкнул:
- Хватит меня донимать! Я вам душу вылил, я изобрел целое будущее, придумал
возможный путь, открыл новый свет!.. А вы меня упрекаете! Ты сам ведь - Исаич,
приятель!..
- Я - якутянин! - гордо заявил Софрон.
- А я - гражданин мира.
- Гражданин Мирного?
- Отвяжитесь, - отрезал Головко и стал нарочито внимательно смотреть на беговую
дорожку.
Там продолжались великолепные чудовищные соревнования, доставляющие возможность
несчастным обездоленным ощутить свою неожиданную мощь и насладиться забрезжившим
азартом; и все участники настолько были устремлены в свои иллюзорные цели,
объективно оказывающиеся разнонаправленной неразберихой, в которой никто никому
не мешал ощущать свое лидерство, что все это старческое потешное представление
походило на какую-то панк-казнь, где вместо нормальной головы, издеваясь,
собираются отрубить специально подготовленный разрисованный, приклеенный арбуз,
но потом, промахнувшись, рубят настоящую живую татуированную кисть руки. Все
смешалось во всеобщем стремлении к победе. Идам пошел в лабиринт и блуждал там
на четвереньках, все время улыбаясь от того, что он осознал, что он - в
лабиринте, и движется вперед. К нему подошли двое в оранжевых костюмах, взяли
его и вывели оттуда, и он закричал, пытаясь драться, но его отнесли к палатке, и
он остался там, разочарованно начав пускать слюну. Израиль нащупал брусья и
завис на них, раскачиваясь. Со стадиона кричали: <Вернуть Идама!>, и тогда двое
в оранжевых костюмах опять подошли к слюнявому Идаму, подхватили его и снова
впустили в лабиринт. Он пошел внутри лабиринта вперед, протянув руку и подняв
голову вверх. Израиль раскачивался на брусьях, словно не желая ничего другого.
Пафнутий споткнулся о бордюр песочницы, упал туда внутрь и остался лежать. Джим
сел на дороге и тяжело дышал, как будто все, что он здесь делал, не имело
смысла. С