цем и смачно сморкнул в его лицо
желтой соплей.
- Вонючка хезаная! - выкрикнул он.
Жукаускас отпрянул, достал носовой платок, медленно вытерся, потом расстегнул штаны, засунул сзади
руку и вытащил небольшой комок своего дерьма. Слегка размахнувшись, он бросил говно в Идама, но
промахнулся и чуть было не попал в Часатца. Он тут же хотел повторить это действие, но разгневанный
Часатца бросился на него, и после двух ударов в пах, Софрон неподвижно лежал в траве.
- И зачем только мы спасаем такую срань!.. - воскликнул Часатца, внимательно осмотрев свою ногу и
вытерев ее о куртку Жукаускаса. - Ладно. Вижу, вы все лжете, вы за якутов, или за русских, что одно и то
же, но я думаю, вы должны наконец расколоться. Итак, кто вы, откуда вы, куда вы идете?
- Мы ехали на свадьбу к другу в Алдан, - доброжелательно проговорил Головко.
- Врешь! Жергауль!
Из строя вышли два эвена в оранжевом.
- Видите, у нас целых два Жергауля. И оба чудесны! Жергаули, сделайте вот этому присыпку, а то он
много о себе думает. Он уже подготовлен, поэтому резать не стоит. Ну что, будешь говорить?
- Я уже сказал, - твердо ответил Головко.
- Ну, как хочешь. Присыпка - это наше эвенское изобретение. Мы делаем рану, а потом сыпем на нее
специальный гадкий порошок, который разъедает все кости. Это очень больно; это даже не соль, а вообще
нечто ужасное. Не будешь говорить?
- Нет, - сказал Абрам,
- Жергаули! Приготовься!
Два звена резко положили голого Головко на живот, выставив кверху его поджарую спортивную попку с
двумя ранами на ней. Затем они достали из кармана два блестящих металлических цилиндра,
напоминающих перечницы, и, держа Головко за руки, поднесли эти цилиндры прямо к его ранам.
- Ух! - скомандовал Часатца.
- Уй! - крикнул Головко, как только сыпучая злая дрянь вошла в соприкосновение с его сожженной
кислотой несчастной плотью.
- Будешь говорить?
- Мы на свадьбу, друг, Алдан, Софрон, автобус...
- Ух!
- Уя!
- Будешь говорить?
- Я сказал, сказал.
- Перевернуть! Присыпьте его соски. То, что от них осталось. Я думаю, когда дойдем до глаз, ты все
скажешь.
- Да он умрет сейчас от боли, - заметил Ырыа. - Вышыша мукыра ляна.
- Ничего, он парень крепкий. Я думаю, связывать руки тебе больше не надо? Это ведь еще больнее. Ну,
будешь говорить?
- Никогда! - с пафосом воскликнул Головко и попробовал плюнуть, но у него ничего не получилось.
- Ну и ладно. Жергаули!
Они перевернули Абрама на спину, наступили сапогами на его руки и приготовились присыпать огромные
кровавые провалы бывших пухлых сосков.
- Ух!
- Ооооооооо!!! - возопил Головко и потерял сознание.
- Смотри, какой молодец! - с гордостью произнес Часатца. - Не раскололся. А ты, говнюк, тоже такой?
Он подошел к Софрону, который пришел в себя после избиения, и теперь с ужасом наблюдал пытки его
стойкого напарника.
- Я скажу... Я скажу... Только не надо, умоляю... Не надо меня присыпать... Мы - агенты ЛДРПЯ... Это -
партия Якутии... Мы за Якутию... Надо отделиться от Советской Депии... Наладить контакт с Америкой...
Или с Канадой... Туннель под океаном и ананасы... Пляжи и бикини... За алмазы нам сделают все... Мы не
хотим мерзлоту, мы хотим киви... Но наш агент потерялся... У нас цепочка... Мы должны его найти... Мы
были уже у двух - в Мирном и в Кюсюре... Теперь нам надо в Алдан... Там агент Ефим Ылдя... Нас
захватили эвенки, теперь вы... Мы против эвенков, но мы за эвенов... И пусть будет Якутия...
- Ах вот как! - сказал Часатца. - А как же Эвения? Нет такой страны <Якутия>, есть страна <Эвения>,
понятно?! Мне стало все ясненько, сейчас мы их отвезем к нам, там покажем своему царю, он решит, как их
казнить. А может быть, их вообще отпустят в великую тайгу грызть какой-нибудь корень. Мы вас посадим
на две лошади и привяжем. Все будет именно так! Ля-ля-ля?!
- Эвения! - хором рявкнули люди в оранжевом. Через какое-то время связанных Жукаускаса, Ырыа и
Идама привели в разгромленный лагерь эвенков, теперь кишаший их трупами. Головко волокли по земле,
обвязав его мощный торс. Разноцветные чумы были повалены, белый чум забрызган кровью, а розовый чум
стоял как ни в чем ни бывало. Слышалось ржание; это были кони эвенов.
- Это же якутские лошади с огромной гривой! - радостно воскликнул Жукаускас и тут же получил палкой
по лбу.
- Не якутские, а эвенские, мразь! - злобно сказал ему Часатца.
- Да, конечно... - быстро согласился Жукаускас.
- То-то же. Жергаули! Сажайте их вон на тех коней и привязывайте. А этого уложите поперек.
Лагерь пах кровью, потом и гарью. Травы и пальмы были обожжены боем, словно сердца, опаленные
военным горем. Искореженные тела беспорядочно валялись в шкурах бывшего уюта, и их кровь стекала в
очаги, туша огни жизни. Враги, будто наглые пришельцы, топтали разрушенный порядок и даже не думали
о новом воцарении хаоса и запустения в этом месте мира. Распад был еще сочен, горяч, яростен. Холод
ужаса еще только начинал касаться своим ледяным бездушием этой проигранной вотчины мужества и
неистовства. Лунный блеск будущего безлюдья и сгнивания до абсолютной сухости и ломкости мягкой и
почти теплой материи еще не сковал своим умопомешательным ничтожеством начинающую цепенеть и
коченеть бывшую буйную реальность. Лагерь еще был лагерем, хотя и разрушенным лагерем. Другие лагеря
находились в иных краях, там существовали какие-то еще имена, цари и приключения. Здесь все кончалось;
лошади вяло смотроли на трупы, какие-то женщины прятались за таежным баобабом, неслышно плача,
некоторые эвены разбирали оружие врага и занимались мародерством. Дух обычности и предельности царил
над этой действительностью; и если можно было здесь остаться навсегда и извлечь чудо и любовь, то это в
самом деле было бы подлинно великой задачей и развлечением.
Они сидели, привязанные к лошадям, и перед Жукаускасом лежал наподобие свернутого ковра Головко, не
приходящий в себя, а Ырыа, гордо восседающий на крупе другой лошади, выглядел словно лучший жокей
Вселенной, победивший умелого блюдцеобразного инопланетянина, или всадник, собирающийся завоевать
новую великую страну.
Смешной жестокий царственный лагерь эвенкийского волшебства и надежды прекращал свое движение в
ночи убийственно реального ослепительного бытия. Он замыкал собою себя, рождающегося из потенции
народа быть одним из великих чудес божественности, проявляемой в каждом и понимаемой так или так.
Некоторые фрукты падали с деревьев, похожие на грезы о мечте пить нечто наисладчайшее, и черты лагеря
теряли очертания, становясь прозрачными, незаметными, невесомыми, словно призрачные цепи,
растворяемые страшным заклинанием, как крепкой кислотой. Тлен и мрак ждали бывшую солнечную
воинственность и радостный азарт возможных побед; и восторженность имен одной нации сменились
восторженностью имен другой нации. Будто две песчинки встретились на дне лужи, колеблемые волной от
чьей-то ноги, и одна оказалась сильной, и другая оказалась могущественной, и сила была сокрушена,
раздавлена и уничтожена славой, абсолютностью и величием. Теперь здесь был развал, темь, предчувствие
серых вечеров. Если и стоило присутствовать здесь, то только ради самого главного и единственного, и
тогда это становилось истинной целью и восхищением, и смысл существовал, словно Бог.
Лошади стояли, готовые ринуться в путь; Жукаускас, Ырыа и Идам были на них, изможденные и ждущие
всего. Жукаускас как будто бы уже умер и пусто смотрел в темнеющую тайгу, Головко свешивался с двух
концов лошади, как коромысло, Ырыа же возвышался над своим конем, будто рыцарь, устремленный в
Святую Землю и видящий в своих великолепных снах чашу и любовь.
- Мы и мы поедем и поедем по тайге и тайге, чтобы достичь и достичь других и других событий и событий
и народов и народов. Это и это говорю и говорю я и я - Ырыа и Ырыа!!
И они и они устремились и устремились вглубь и вглубь тайги и тайги; и их и их сопровождали и
сопровождали воины и воины в оранжевом и оранжевом, и Часатца и Часатца гордо и гордо ехал и ехал
впереди и впереди и показывал и показывал своему и своему отряду и отряду путь и путь. Лианы и лианы
обвивали и обвивали большие и большие хвощи и хвощи; земляные и земляные груши и груши росли и
росли повсюду и повсюду. Чавкала и чавкала мягкая и мягкая почва и почва под копытами и копытами.
Эвены и эвены пели и пели песню и песню на староэвенском и староэвенском; и не было и не было понятно
и понятно ничего и ничего. Тайга и тайга казалась и казалась преддверием и преддверием рая и рая. Какое-
то и какое-то легкое и легкое сияние и сияние разливалось и разливалось и тут и тут, лошади и лошади
вступали и вступали в гусеничные и гусеничные следы и следы вездехода и вездехода и почти и почти не
спотыкались и не спотыкались. Все и все как будто и как будто осталось и осталось позади и позади; только
и только замученный и замученный Головко и Головко, да вонючий и вонючий Жукаускас и Жукаускас
напоминали и напоминали о происшедшем и происшедшем. Софрон и Софрон убаюкивался и убаюкивался
ходящим и ходящим под ним и ним ходуном и ходуном шерстистым и шерстистым лошадиным и
лошадиным телом и телом. Иногда и иногда ему и ему казалось и казалось, что он и он сейчас и сейчас
просто и просто выпадет и выпадет из седла и седла, но веревки и веревки прочно и прочно держали и
держали его и его. Головко и Головко все так же и все так же мертво и мертво болтался и болтался у гривы и
гривы. И они и они ехали и ехали очень и очень долго и долго. Ырыа и Ырыа почти и почти заснул и заснул,
как вдруг и вдруг показался и показался просвет и просвет, и они и они очутились и очутились на шоссе и
шоссе. Прямо и прямо перед и перед ними и ними стоял и стоял автобус и автобус. Там и там горел и горел
свет и свет. Внутри и внутри сидели и сидели люди и люди в розовом и розовом.
- Гэ-гэ-ган!! - заорал Часатца, остановив своего коня. - Это я приехал; ко мне, эвены!
Немедленно раздался выстрел, и он упал в грязь, простреленный в бровь.
- Да здравствует Эвенкия! - закричал вдруг со своего места Идам, желая, очевидно, сразу же
подольститься к очередным неприятелям. Протарахтела автоматная очередь; мертвый Идам свесился на
левый бок, и только веревки удержали его. Загорелся яркий прожектор; за ним стояла розовая тень.
- Что это?!! Что я слышу?!! Мерзкие тунгусы! Разве вы не знаете, что в мире есть только одна земля и
только один народ, и только одна страна охватывает собою все?! И страна называется ЯКУТИЯ!!!
Онгонча третья
Они ехали в автобусе, и за окнами простиралась великая Якутия, таинственная, словно призрак неведомых
земель. Их охватывали грезы и жуткое успокоение, рожденное предчувствием неотвратимого будущего,
ждущего впереди в конце пути. Чудесное смирение заполнило их души, словно надежда на внезапное
преображение реальности и на свободу. Дорога была длинна, как жиденькая борода какого-нибудь
мифологического старца, и начинались сумерки, печальные, будто признание в нелюбви. Автобус
сопровождали два небольших грузовика с якутскими воинами внутри, и за рулем его сидел Семен Софро-
нов. Головко лежал, укрытый собственной курткой, и отключение спал; рядом с ним сидел несгибаемый
Ырыа; впереди дремали двое людей в розовом с автоматами; а в стороне от всех, развалясь, сидел
Жукаускас, переодевшийся в другие штаны, и с грустью смотрел в пыльное окно.Это был комитет <Ысыах>,
их везли в Алдан, и им снова надо было изворачиваться, испытывать подлинный ужас гибели, хранить свою
тайну и выполнять свой долг. Позади остались чудовищные тунгусские пытки и трупы; впереди была
головокружительная неизвестность, и осознание ее неизбежности рождало ноющий, словно боль, страх.
Штаны с дерьмом остались там же, где и мертвый Идам, и с их утратой кончились иллюзии, жалобно-
требовательное отношение к жизни, ощущение своей неповторимости и бессмертия, и отчаянная жажда
существовать. Появилось прекрасное безразличие настоящего существа, наконец-то испытавшего гибель и
позор; и свет смерти зажегся в Софроне, словно долгожданная ночная знакомая звезда, указующая на берег,
или конец леса.
Он откинулся назад, улыбнулся, схватил себя за руку, прошептал какое-то слово и закрыл глаза. Его
пронзила истома, переходящая в волшебный сон, и внутренние краски открылись ему, как откровения
высших миров.
И была голубизна, был остров Хорватия, была тайна, была белокурая Эзра - его любовь - и были
переливы ледяных волн у домика с камином, седоватая борода с золотой цепочкой на шее, какие-то
коричневые ходули, чтобы переступать через трупы и мжи, и счастье. Он порхал, щебетал, наслаждался и
был настоящим светлорожим хорватом с хохолком, его звали Софрон Исаевич Жукаускас, и он был богат,
весел и любим. Однажды он шел через езду и желал свободу своему народу, который был присоединен
перешейком к полюсу. Каждый хорват - в чем-то землеройка; если все объединятся и перекусят перешеек,
наступит радость, и остров выплывет из сладкого ледникового плена, и Бог посетит его. Такова была задача;
надо было растить зубы, бунтовать народ, осматривать прочность земли и молиться, чтобы все состоялось и
закончилось в лучшем виде.
Эзра была ленивой прелестью, нежной размазанной шалуньей, возникающей из ледяной пены,
нисхождением красоты в небо, восторгом страны, концом тьмы. Эзра пряталась в вагонных лилиях,
светилась в ночи разгадкой секрета небытия, кружилась в мишуре будущих народных битв, смотрела в лик
Софрона своим взором, ждала смысла. Когда он видел ее странную скованную фигуру, он трогательно
улыбался и поднимал указательный палец вверх. И они обнимались, целовались, и занимались любовью, и
писали друг другу письма, и говорили о Хорватии - стране мечты, зари и развлечений.
Хорватия существовала под землей, как истинный остров говна Бога. Узревший ее, узрел все, понюхавший
ее, унюхал все, услышавший ее, услышал все, потрогавший ее, потрогал все, но лучше было трогать, чем
нюхать.
Софрон вышел из комнаты, вошел в дом, увидел Эзру, стоящую у окна, обращенного в тайгу, взял ее сосок,
пощекотал мысок, подарил ей туесок и сделал прыг-скок.
- Мир есть суть Хорватии, ее даль, ее цель. ее история, ее религия, - сказал он. - Если перешеек не будет
размыт нашим великим теплом и верой, мистерия будет проиграна, и настоящий бой так и начнется. А что
есть служение, как не битва и надежда?! Ибо умножающий свой хохолок, умножает себя.
- Зу-зу, - сказала Эзра.
- Бог нам не понятен, но мы ему непостижимы, - продолжил Софрон. - Достигая предела смирения, мы
вообще покидаем мир, и оказываемся в мире, который миром не является, потому что является миром. Все
это есть пустое кручение колеса, или квадрата, и мы постоянно идем из точки А в точку Б, и думаем, что это
А, а на самом деле это Б. Потому что это невозможно, и это невозможно, и единственный вывод, который
можно сделать, будет все той же изначальной посылкой, и остается только все время говорить: <Нет, нет,
нет>, и это будет то самое <Да>,которое подспудно было нами желаемо. Потому что сложность, или
гениальность системы, или высказывания, не имеют никакой ценности; если одно существо говорит: <Так!>,
громко пукая, а другое, говоря <Так!>, получило первый приз за лучшее произнесение <Так!>, между ними
нет никакой разницы. И я выбираю страну; в конце концов, то, что я - хорват, это по-настоящему реально;
и поэтому я буду перекусывать свой перешеек и любить тебя, и чудеса мне интересны, и тайны тоже, но мир
не для меня и не для тебя. Если мы созданы дуроломами, почему бы нам не стать чуточку умнее? Итак, мир
есть Хорватия, а Хорватия есть все.
- Песеццо, - сказала Эзра.
- Мне нет нужды напрягаться и осмысливать, обдумывать, оценивать все; надо делать дело, надо что-то
совершать, надо перекусить перешеек, вот - ясная цель и задача. Творение не может творить, а если может,
то это какой-то онанизм. Так существо вырождается, и кровь его гниет, и кости сохнут, а он считает, что
просто что-то преодолело и стало выше. На деле же это дристня. Не надо путать интерес и власть; но если
тебе интересно, не бойся в этом признаться. Могущества нет, как нет никаких стран; и только Хорватия
существует. Хорошо?
Эзра ничего не ответила.
Софрон Жукаускас, как высший король, подошел к ней, обнял ее плечо и коснулся своим лбом ее
восхитительных волос. Он тронул ее пушистый затылок, погладил ее лаковое предплечье, подул на ее
жаркий позвонок, потерся о ее шелковую скулу, потеребил ее мягкий пупок. Она была нежна, как отдающая
жрица;
Хорватия простиралась вокруг, как родина любви. Софрон в этом. сне прошел сквозь Эзру, растворяясь,
стал легким, невесомым, любимым, раскрылся, распахнулся, раздался вширь и внутрь, объял собою лучший
миг и предел, и как раз когда начался рай и засиял смысл, резкий голос вдруг прокричал:
- Кусысы!
Софрон немедленно проснулся, открыл глаза и поднял голову. Он сидел в темном автобусе, едущем в ночи
посреди тайги. Автобус остановился; зажегся свет, шофер повернулся, и два дремавших человека в розовом
резко пробудились и встали.
Абрам Головко неподвижно лежал на своем сидении; в его глазу торчала синяя отвертка, и оттуда стекала
свежая красная кровь. Рядом стоял Илья Ырыа и победно улыбался.
- Это я! - воскликнул он. - Я убил его и сказал: <Кусысы!> Это мое произведение; это искусство. Я
наконец создай!
- Вы... - прошептал Софрон, со страхом посмотрев на мертвого Абрама, - вы...
- Я! - гордо повторил Ырыа. - Я!
- Аааа! - заорал Софрон, устремляясь к Головко. - Аааа!
- Ты... чего? - ошарашенно произнес один из людей в розовом, подходя к Илье.
- Что же это, куда... как... - залепетал Софрон, наклоняясь над своим напарником, - он... мертв?! Как же,
где же, где же сон, мою любовь, моя Эзра, моя Хорватия, мой... мой... мой... Абрам... - Жукаускас
всхлипнул и начал рыдать.
- Мы же... плыли... летели... воевали... любили страну... Ой... Мой друг... Друг... Мой друг... Моя...
Любовь... Любовь... Мое...
- Нету никакой Хорватии, есть Якутия, - жестко сказал Ырыа. - И я - ее первый поэт. Мое творение
есть убийство вот этого плюс <кусысы!> Я мог это сделать настоящим якутским ножом, но я это сделал
отверткой. Нравится?
В автобус вбежало два человека из грузовика сзади.
- Что это у вас? - озабоченно спросил один.
- Убийство, - ответил шофер, указав на Головко.
- Чего?! А кто убил?
- Вот этот... - печально сказал один из ошалевших, но все еще зевающих конвоиров.
- Вы что, заснули?!!
- Да мы...
- Вы охренели, что ли, ладно, будете отвечать, нам все равно.
Два человека ушли.
- Ну, парень, - сказал один из охранников в розовом, обращаясь к Ырыа, - сейчас тебе будет очень и
очень плохо.
- Ааааааа!!!! - еще раз завопил Софрон.
- Заткнись ты! - рявкнул другой в розовом.
Через шесть минут избитый прикладами связанный Ырыа лежал на полу и кротко смотрел вверх
заплывшими кровью глазами. Вокруг была безбрежная ночь; Софрон прижался к груди Абрама Головко,
гладил его щеки, шею, шептал что-то нежное и громко рыдал.
- Ну, пора ехать, что ли, - деловито сказал шофер, нажимая на клаксон. - Там разберутся. До Алдана
уже недалеко.
Онгонча четвертая
И Алдан возник вместе с розовым рассветом, и был похож на сыромятную скрипучую кожу погонного
кнута, или на горсть квадратных якутских балаганов, устремленных в Верхний Мир, где скисающее молоко
мироздания образует лунно-блеклую кожу мечущегося по льду чучуны, который ищет чум и другой народ.
Город сиял древностью и роэовостьвд, словно свежесрубленная коновязь, окунутая в кумыс. Заря бездонно-
пусто светилась над ним, представляя из себя несуществующий божественный колпак над мерзлотным
простором запыленных золотоносных тальников. Жилища звенели горловым восторгом воскресшего
мамонта и хранили в себе тайну лихих камланий и вымирающих оленей. Национальные бусинки на одеждах
красавиц поблескивали, будто красная икра под огромной люстрой волшебного светлого ресторана;
лошадиные хвосты как будто бы были везде. Дух северной черноты царил в образе этой атмосферы, но это
был юг севера, и он словно резал саблей путаную паутину околополярности, которая, как паразит, словно
пыталась высосать соки из зрелой муже