оникают в левое движение, дезорганизуют его  и  тем  ослабляют
помощь, которую прогрессивные силы  могли  бы  оказать  Советскому  Союзу.
Нужно нанести удар по IV Интернационалу. Как? Обезглавить его.
   Сталин остановился перед  Судоплатовым,  вперил  в  него  свой  тяжелый
взгляд, резко произнес:
   - Троцкий должен быть ликвидирован в течение одного года. Надеюсь, вы с
этим справитесь. Выезжайте в Мексику. Вам  будут  созданы  все  условия  и
оказана необходимая помощь.
   Судоплатов поднялся для ответа.
   - Сидите! - приказал Сталин.
   Судоплатов опустился на стул, но и сидя говорил, будто стоит навытяжку.
   - Товарищ Сталин! Мы сделаем все для выполнения вашего указания. Однако
мне выезжать в Мексику не следует: я не владею испанским языком и привлеку
к себе нежелательное внимание.
   - А Эйтингон?
   - Так нами и  решено,  товарищ  Сталин.  На  месте  операцию  возглавит
товарищ Эйтингон.
   - Что он за человек?
   - Сорок лет. Опытный разведчик,  надежный,  находчивый,  твердый.  Член
партии с 1919  года.  Учился  в  военной  академии,  работал  с  товарищем
Дзержинским.  Очень  хорошо  проявил  себя  в  Испании.  Свободно  владеет
английским, немецким, французским и испанским языками.
   - Каков план операции?
   - Спланировано несколько вариантов. Конкретно - решится на месте. Общее
между ними то,  что  ее  осуществят  коммунисты,  прошедшие  подготовку  в
Советском Союзе и воевавшие в Испании.
   - Ну что ж, - сказал Сталин, - действуйте! Средств не жалейте.  Учтите,
- он снова тяжело  посмотрел  на  Судоплатова,  -  ликвидация  Троцкого  -
поручение Центрального Комитета нашей партии. -  Протянул  руку.  -  Желаю
успеха, до свидания!
   Сталин и Берия остались одни.
   - Что у вас? - спросил Сталин. Берия положил перед ним лист бумаги. Это
был донос работника Наркоминдела о том, что в частном  разговоре  Литвинов
неодобрительно отозвался о внешнеполитических действиях руководства партии
и правительства.
   Зная характер Литвинова,  Сталин  допускал,  что  тот  мог  себе  такое
позволить. И вообще пора переходить к более широким переговорам с немцами.
Литвинов для этого не годится.
   Конечно, ОН не забыл, как тогда  в  Лондоне  Литвинов  защитил  ЕГО  от
пьяных докеров. Конечно, ОН ценит, что за прошедшие тридцать лет  Литвинов
никому об этом не рассказал. Но у  всякой  благодарности  есть  предел.  У
руководителя государства нет и не бывает личных друзей, у него есть только
великое дело, которое ОН делает. И люди делятся на тех, кто  помогает  ЕМУ
это дело делать, и на тех, кто мешает. Жаль, что товарищ Литвинов этого не
понимает. Многим такое непонимание стоило жизни.  Однако  жизнь  Литвинову
надо сохранить, Литвинов еще может понадобиться.
   На углу доноса Сталин  написал:  "В  дело".  Возвратив  бумажку  Берии,
сказал:
   - Литвинова пока не трогать. Но о каждом его слове я должен знать.  Где
бы это слово ни было произнесено.
   3 мая Литвинов был смещен с поста наркома иностранных дел и заменен  на
этом посту Молотовым, который оставался  также  председателем  Совнаркома.
Ночью на процедуре смещения Литвинова и вступления  в  должность  Молотова
присутствовали Маленков и Берия. Присутствие Берии было  не  случайным.  К
лету 1939 года были репрессированы пять заместителей Литвинова, 48 послов,
140  сотрудников  Наркомата  иностранных   дел,   большинство   работников
советских посольств за  границей.  Некоторые  посольства  были  истреблены
полностью. Новую сталинскую внешнюю политику были  призваны  делать  новые
люди.



24

   До занятий оставалось два  часа,  Саша  и  Глеб  зашли  на  почту,  там
получали письма до востребования.  Глебу  тетушка  писала  редко,  а  Саше
пришло письмо от мамы, письмо спокойное. Саша уже несколько раз посылал ей
деньги, она ему выговаривала за  них,  боялась  -  от  себя  отрывает,  но
понемногу укреплялась в мысли, которую  Саша  ей  внушал:  все  у  него  в
порядке, в Уфе остался потому, что квартира лучше, заработок больше.
   Стоя у окна,  Саша  читал  мамино  письмо.  Глеб  болтал  с  девушками,
сидевшими за барьером, все  знакомые:  в  прошлом  году  занимались  в  их
группе, хорошая была группа, веселая. Саша опустил письмо в карман, поднял
глаза. И в эту минуту к  окошку,  где  выдавали  почту  до  востребования,
подошла высокая женщина в черном пальто и  темно-сером  берете,  протянула
паспорт. Что-то знакомое показалось Саше  в  промелькнувшем  лице,  он  не
отрывал от нее взгляда. Она стояла,  наклонившись,  девушка  за  барьером,
держа в одной руке паспорт, другой перебирала письма в  ящике,  захлопнула
паспорт, вернула - писем нет.
   Женщина выпрямилась, повернулась. Бог мой, Лена Будягина!
   - Лена!
   По-прежнему красивая, матовое удлиненное лицо, чуть вывернутые  губы  -
"левантийский профиль", как  говорила  про  нее  Нина  Иванова.  Но  глаза
усталые, и в них что-то новое, суровое.
   Она посмотрела на него чуть исподлобья. Этот с детства знакомый  взгляд
напомнил ему их класс, их школу, их дружную компанию, пахнуло Арбатом.
   - Здравствуй, Саша, рада тебя видеть.
   Сказала спокойно. Не было удивления от того,  что  они  так  неожиданно
встретились. А ведь не виделись пять лет. Может быть, знает, что он в Уфе?
   Подошел Глеб. Улыбнулся Лене, сверкнув белыми зубами.  И  Лена  наконец
улыбнулась.  Улыбка  вежливая,  не  застенчивая,  как  прежде.   Саша   их
познакомил: Лена - соученица по школе,  друг  детства  и  юности.  Глеб  -
ближайший товарищ.
   Они пошли по улице втроем. Саша расспрашивал ее о  Москве,  о  друзьях,
давно ли в Уфе. Она отвечала односложно: в Уфе уже полгода. Друзья? Макс в
армии, Нина вышла замуж, куда-то уехала, Вадим как будто  в  Москве.  Была
сдержанна, ни одной фамилии, только имена, ни слова о Шароке,  а  ведь  он
отец ее ребенка, ни слова о том, куда уехала Нина, а уехала она на Дальний
Восток к Максу, Саша знал это от мамы. И Макс ныне Герой Советского Союза,
это напечатано в газетах, однако Лена на уточняет, о  каком  именно  Максе
идет речь, ни слова о своих родителях и о том, почему оказалась в Уфе.
   Они подошли к автобусной остановке.
   - На какой тебе? - спросил Саша.
   Она  взглянула  на  табличку,  там  было  обозначено  три   маршрута...
Помедлив, ответила:
   - Безразлично, любой годится.
   Любой ей никак не мог годиться, они шли в разные стороны.
   - Может быть, дашь свой адрес, я заеду к тебе, - сказал Саша.
   - Нет, я  живу  очень  далеко.  Могу  заехать  к  тебе,  или  мы  можем
где-нибудь встретиться, видишь, уже весна, тепло.
   - Хорошо. Запиши мой адрес.
   - Я запомню.
   Он назвал адрес, договорились о дне и  часе.  Лена  села  в  подошедший
автобус.


   - Красивая, - проговорил Глеб задумчиво, - осторожная.
   - В школе была красотка номер один, - сказал Саша.  -  Осторожная?  Кто
теперь не осторожный? Она знает,  что  пять  лет  назад  меня  арестовали,
выслали, теперь вдруг увидела в Уфе. В  каком  положении  я  сейчас  -  ей
неизвестно.
   Он доверял Глебу во всем, но доверял свое, а  тут  чужое.  Может  быть,
Лена живет под другой фамилией, могла ведь и выйти замуж.  Не  будет  пока
ничего о ней рассказывать.
   - Дорогуша, она ведь из-за  меня  осторожничала.  И  правильно:  кто  я
такой, может быть, мы с тобой оба сбежали из Сибири?  Смылась  от  нас  на
первом  попавшемся  автобусе.  Говорю  не  в  осуждение,  а,  наоборот,  в
одобрение. Видно, не все в вашей школе выросли такими лопухами, как ты.
   - Вот и прекрасно, - сказал Саша, - давай газетку посмотрим.
   - Чего смотреть, съезд да съезд.
   Но остановился с Сашей у стенда с газетами.
   Уже который день все газеты были  заполнены  отчетами  о  XVIII  съезде
партии. Одно и то же, одно и то же... Доклады,  выступления,  приветствия,
здравицы в честь товарища Сталина, бурные аплодисменты.
   Но вот речь писателя Шолохова. Саша ее прочитал. Сказал Глебу:
   - А ну-ка, посмотри...
   И Глеб стал читать:
   - "...Советская литература, избавившись от врагов, стала и  здоровее  и
крепче... Мы избавились от шпионов, фашистских  разведчиков,  врагов  всех
мастей и расцветок, но вся эта  мразь,  все  они,  по  существу,  не  были
людьми...  Это  были  паразиты,  присосавшиеся  к  живому,   полнокровному
организму советской литературы...  Очистившись,  наша  писательская  среда
только выиграла..." Нет, - сказал Глеб, - не могу читать. Тошнит. Пошли!
   - Читай, страна должна знать своих героев!
   - "...Так повелось, так будет и впредь, товарищи, что и в радости  и  в
горе мы всегда мысленно обращаемся к нему, творцу нашей  жизни.  При  всей
глубочайшей человеческой скромности товарища Сталина придется ему  терпеть
излияния нашей любви и преданности ему (аплодисменты), так как не только у
нас, живущих и работающих под его руководством, но и у  всего  трудящегося
народа все надежды на светлое будущее человечества связаны с  его  именем.
(Аплодисменты)". Слушай, зачем мне все это читать? Пошли! - повторил Глеб.
   - Ладно, пойдем. Что скажешь?
   - Холоп!
   - Но ведь написал "Тихий Дон", великий роман.
   - В двадцатых годах его авторство ставилось  под  сомнение,  даже  была
создана специальная комиссия.
   - Я что-то об этом слышал.
   - Мне Акимов рассказывал. Автором был какой-то белый офицер.  Но  разве
могли такое признать?! Что  ты,  дорогуша?!  А  тут  свой,  станичник,  из
народа. Но если "Тихий Дон" - гениальный роман, то его  автором  не  может
быть холоп. Как сказал твой любимый Пушкин, дорогуша, гений и злодейство -
две вещи несовместные.
   - Не всякий гений может преодолеть страх. И Шолохов все-таки не гений.
   - Топчет расстрелянных товарищей, это что - страх?
   - Да, страх.
   - Нет, дорогуша, это наше российское  холопство.  Холоп  перед  барином
пресмыкается,  а  другого  холопа  по  барскому  приказу  забивает  кнутом
насмерть. Все холопы, сверху донизу, весь  "великий  советский  народ",  о
котором вы, интеллигенты, говорите с придыханием.
   - Интеллигент - плохо, народ - плохо, кто же ты сам?
   - Я, дорогуша, тоже холоп, стою на ушах, как и все. Расскажу  тебе  то,
что видел своими глазами. Хочешь?



25

   Саша засмеялся.
   - Давай. У тебя на любой случай есть какая-нибудь история.
   - Ты послушай, послушай.  Году,  наверно,  в  двадцать  девятом  или  в
тридцатом была у меня пассия, хорошая девчонка, сельская учительница. Я  к
ней наезжал, она меня за брата выдавала,  отчества  у  нас  одинаковые:  я
Васильевич, она тоже Васильевна. Ночью мы, конечно, по  кровати  катались,
это мы умели, а днем я уходил в лес,  в  поля  с  этюдничком.  Такая  была
сельская  идиллия.  Пейзане  ко   мне   относились   вроде   бы   неплохо,
снисходительно, знаешь, как работающий мужик к  горожанину  с  мольбертом,
мол, "дурит барин", но, в общем, ничего, добродушно. Однажды спим мы еще с
моей Клавочкой, наработались за ночку, слышу, шум на улице. Что такое? Она
встала,  подошла  к  окошку,  чуть   отодвинула   занавеску   и   говорит:
"Голодухиных  раскулачивают".  А  там,   между   прочим,   дорогуша,   все
Голодухины, и деревня раньше называлась  Голодухино,  потом  ее,  конечно,
переименовали на современный манер: "Гроза империализма".
   - Не заливай, не заливай!
   -  Слово  даю.  Нищий  колхозик,  а  назывался   именно   так:   "Гроза
империализма", такое вот устрашающее название.
   - Анекдот!
   - Не в этом суть. Суть в том, что у всей деревни фамилии  одинаковые  -
Голодухины, выходит, все они  в  родстве,  в  дальнем,  в  ближнем,  но  в
родстве. И вот каких-то Голодухиных раскулачивают. Я, конечно,  быстренько
натягиваю портки: на такое зрелище надо  посмотреть.  А  Клавка  мне:  "Не
ходи, там милиция, уполномоченные всякие, а  ты  не  местный,  придерутся,
документы потребуют, кто такой, а  наши  скажут:  к  учительнице,  Клавдии
Васильевне, приезжает, ночует, не хочу я этого. Смотри отсюда, все  видно,
встань вот сюда".
   Встал  я,  как  она  посоветовала,  и  вижу:  возле  избы  две  телеги,
милиционеры вытаскивают  из  дома  женщин,  детей,  стариков,  хозяева  не
сопротивляются, знают, за сопротивление пришьют  статью,  бабы  кидают  на
телеги узлы, нищее свое  барахло,  бабка  совсем  дряхлая,  не  ходит,  ее
мильтоны с печи стянули, на  руках  вынесли  и  на  телегу  бросили,  один
ребенок грудной  и  остальные  детишки  малые,  орут,  плач,  крик,  стон,
картина, в общем, жуткая и отвратительная, ни за что ни про что срывают  с
родного места, разоряют обжитое гнездо, отправляют в Сибирь, фактически на
смерть.
   Глеб замолчал, долго шел молча.
   - Но главное, дорогуша, другое. Рядом стоят мужики, бабы, молча  стоят,
детишки  и  те  замерли,  и  все  -  Голодухины,  как  и  эти   несчастные
раскулаченные, родственники, кумовья, сватья, вместе жизнь прожили. И  вот
на  их  глазах  творится  такое  злодейство,  и  совершают  его   какой-то
задрипанный уполномоченный в пиджачке и два хлипких мильтона. И  по  тому,
как стоят сильные, здоровые, хмурые мужики и тоже сильные, здоровые  бабы,
и по тому, дорогуша, какая _готовность_ написана на  их  лицах,  я  думаю:
сейчас обрушатся на тех хлюпиков, обезоружат, бросят на  телеги,  стеганут
по коням и выгонят из деревни.  И  я  жду  этого  момента.  Однако  нет...
Мильтоны уже всю семью выволокли из избы, посажали на телеги,  бабы  ревут
ревом, и детишки плачут навзрыд, а мильтоны - хлоп  кнутом  по  лошадям  и
поехали... И вот тут, дорогуша, вот тут толпа бросилась, но  не  вдогонку,
не выручать своих, не вызволять из беды - в избу  бросились:  растаскивать
оставленное, что не могли увезти с собой те несчастные. И идут, понимаешь,
домой наши добрые, жалостливые  бабы  радостные,  довольные,  и  ребятишки
рядом, кто с горшком, кто с тарелкой, кто с  печной  заслонкой,  прямо  из
печи с проволокой выдрали, торопились, пока  председатель  сельсовета  эту
разграбленную  и  опозоренную  избу  не  опечатал.  Было  мне  тогда   лет
девятнадцать-двадцать. И в тот момент понял я, что народ наш -  холоп,  от
мужика до вот этого холопского писателя Шолохова, от простой бабы до члена
Политбюро, который по команде признает себя шпионом и диверсантом. И  все,
что пишут там всякие Достоевские и прочие философы об особой душе,  особой
миссии, особом предназначении, -  все  это  чепуха!  И  тютчевское:  "Умом
Россию  не  понять...  У  ней  особенная  стать"  -  все  это,   дорогуша,
поэтическое словоблудие, поэтические фантазии.
   - Вся деревня в этом участвовала? - спросил Саша.
   - Не вся, конечно, но что это меняет?
   - Многое. Кучка мародеров - это еще не народ. Всюду есть свои бандиты.
   - Почему же "хорошие люди" не пришли защищать своего соседа?
   - А ты пришел? Ты защитил?
   - Дорогуша, я такой же холоп.
   - Тогда и от других не  требуй!  Особенно  от  мужика,  которым  всегда
помыкали, обирали, вертели им, как хотели, и помещик, и староста с кнутом,
и  урядник  с  шашкой,  и  свой  брат-мироед,  и  казак  с   нагайкой,   и
продразверстщик с винтовкой, и  агитатор,  за  которым  стоял  комиссар  с
маузером, и те, кто приказал "раскулачивать", и те, кто это выполнял. Но с
них мы не  спросим  -  опасно,  а  мы  жить  хотим,  плясать,  выпивать  и
закусывать.
   - Кстати, о закуске, - подхватил Глеб, они проходили мимо ресторана,  -
зайдем.
   - Час назад пообедали. Скажи прямо: хочу сто граммов принять.
   Глеб рассмеялся.
   - Да, дорогуша, хочу перед занятиями сто граммов принять.
   Саша взглянул на часы.
   - Не успеем. Отзанимаемся, тогда зайдем, выпьем.
   - Пусть так, - согласился Глеб, - перенесем на вечер. Только я тебе вот
что скажу. Меня ты обругал, а сам?
   - Я такой же,  как  и  ты.  Но  каков  бы  я  ни  был,  на  затюканных,
замордованных, обманутых людей валить не буду. Я не их, я _себя_ презираю.
   Некоторое время Глеб шел молча, потом сказал:
   - Я о народе нашем так говорю не потому, что я из  немцев  или  еще  из
каких-нибудь инородцев. Нет, дорогуша,  я  чистокровный  русский  человек,
сейчас этим разрешено гордиться,  сейчас  патриотизм  в  моде.  "Александр
Невский", "Минин и Пожарский", "Петр Первый" - к чему эти картины снимают?
Для воспитания патриотизма, и заметь, дорогуша,  русского  патриотизма.  Я
тебе больше скажу, только тебе: я  -  потомственный  русский  дворянин  из
старинного рода, мои предки  при  Грозном  Казань  брали  и  Астрахань,  с
Суворовым через Альпы ходили, отличились, были среди них градоначальники и
декабристы, помещики и народовольцы, всякие бывали, но  ни  одного  немца.
Правда, захудел наш род, породнился с купцами,  перешел  в  интеллигенцию,
университеты кончали, были и профессора,  и  художники,  так  что  о  моем
дворянстве, слава Богу, никто до сих пор не  пронюхал.  Только  дворянство
свое я, дорогуша, ни во что не ставлю. Сохранился  документ  шестнадцатого
или семнадцатого века, мне один родственник показывал, предок  наш  боярин
челобитную царю подал и подписался: "Верный  холопишка  твой  Ивашка,  сын
такой-то". Французский или немецкий дворянин так  о  себе  не  написал  бы
холопишка... Это наше, российское. И тогда уже все холопы были,  и  бояре,
вельможи, вон откуда это повелось.
   - О  французах,  о  немцах  сказки  не  рассказывай,  тоже  много  чего
наворотили. Какие немцы были свободные после  войны,  какие  демократы!  И
сами себе Гитлера на  шею  посадили,  заметь,  всеобщим  голосованием.  От
кайзера  к  свободе  кинулись,  а  как  ее  понюхали,  обратно  под   кнут
запросились. Так что не надо других в пример ставить. И не надо  весь  наш
народ стричь под одну гребенку.
   Они дошли до Дворца труда. Глеб положил ладонь на ручку,  но  дверь  не
открыл, неожиданно сказал:
   - А эта школьная подруга твоя, Лена, интересная...
   - В таких случаях ты говоришь: мадонна, колоссаль, - усмехнулся Саша.
   - Нет, - задумчиво ответил Глеб, - тут что-то позначительнее.



26

   Молотов - тугодум, может промедлить, а медлить нельзя.  Гитлер  намерен
оккупировать Польшу до осеннего бездорожья, значит,  должен  урегулировать
свои отношения с Советским Союзом. Теперь не ОН,  а  Гитлер  будет  искать
пути к соглашению и пойдет на уступки. ОН не заставит  Гитлера  унижаться,
унижения человек не забывает и при первой возможности мстит. Но ОН покажет
Гитлеру, что  отлично  понимает  его  ходы.  Это  будут  переговоры  между
руководителями двух сильнейших  держав,  между  людьми,  интересы  которых
совпадают.
   СССР и  Германии  противостоят  Англия  и  Франция.  Эту  концепцию  ОН
высказал десять лет назад,  теперь  она  полностью  подтвердилась.  Гитлер
сокрушит Польшу за месяц-два. А вот если Франция и Англия ввяжутся в войну
с Гитлером, это надолго. Первая мировая война  продолжалась  четыре  года,
эта продлится еще дольше. Они истощат себя в борьбе, а за это  время  СССР
станет самой грозной военной силой, и ОН будет диктовать изнуренной войной
Европе свои условия.
   По ЕГО указанию  советник  советского  полпредства  в  Берлине  Астахов
посетил Мининдел Германии и имел беседу, смысл которой  сводился  к  тому,
что в  вопросах  внешней  политики  у  Германии  и  Советского  Союза  нет
противоречий.
   Через  неделю  германский  посол  Шуленбург  заявил   Молотову:   "Пора
оздоровить отношения между Германией и СССР. При решении польского вопроса
русские интересы будут учтены. Англия не может и не хочет  оказать  помощь
СССР, она заставит СССР таскать каштаны из огня". Заявление хорошее. Но  в
Берлине Астахову сказали: "Если СССР хочет встать на  сторону  противников
Германии,  то  германское  правительство  готово  к  тому,   чтобы   стать
противником".
   Это звучит _угрожающе_. Такого тона ОН не потерпит. Гитлер  нервничает,
до нападения на Польшу  осталось  три  месяца,  но  нужно  владеть  своими
нервами. Гитлер истерик. После того как Гинденбург привел  его  к  присяге
как канцлера Германии, заплакал. Чувствительный немчик. И в  "Майн  Кампф"
пишет, что, узнав о  ноя