на  переводом  Максима  в   Москву.   Будет   труднее
материально, зато спокойнее. И в Москве сажают, но в Москве Максим не  так
заметен. А здесь все скученно, огороженный забором военный городок,  тесно
стоящие двух- и четырехэтажные дома, одни  и  те  же  лица,  настороженные
взгляды. Максим - Герой Советского Союза, но именно  то,  что  Герой,  уже
командует полком, многих обогнал по службе, вызывало  зависть  -  чувство,
чуждое и Нине, и  Максиму,  они  всегда  признавали  превосходство  ума  и
таланта. Теперь нормой поведения стали  двоедушие,  ложь,  доносительство.
Жены командиров днем не знают, вернутся ли мужья со службы, а когда  мужья
уже дома, не знают, не придут ли за ними ночью. Как и  все,  Нина  боялась
говорить об арестах, но как не сказать хоть пару ободряющих слов  соседке,
у которой ночью забрали мужа, что же, отвернуться, увидев ее на лестнице?
   Арестовали командующего  воздушными  силами  Флеровского,  командующего
Тихоокеанским флотом Викторова и весь его штаб,  расстреляли  командующего
Приморской группой войск Федько, затем сменившего его Левандовского, затем
легендарного Покуса, в гражданскую войну руководившего штурмом  Спасска...
Максим, хмуро улыбаясь, напомнил Нине строчки из знаменитой  песни,  самой
их любимой в юности:  "И  останутся,  как  в  сказке,  как  манящие  огни,
штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни..." Тогда они гордились  страной,
славили ее героев, а сейчас только и думаешь о том, кому следующему всадят
пулю в затылок.
   Шепотом говорили о маршале Блюхере. Вызвали в  Москву,  критиковали  на
Политбюро. Однако Сталин с ним  держался  миролюбиво,  советовался  насчет
строительства новой стратегической железной  дороги,  Ворошилов  предложил
отдохнуть с семьей на сочинской даче. На даче Блюхера и взяли, привезли  в
Москву, пытали четыре  следователя,  выбили  глаз...  "Будешь  запираться,
второй выбьем..." Привели к Берии, Берия его пристрелил. Жене дали  восемь
лет лагерей,  детей  рассовали  по  приемникам,  младший,  восьмимесячный,
пропал бесследно.
   Соответствовало  ли  это  действительности,  Нина  не  знала,  но   так
рассказывали. Спросила Максима, тот ответил:
   - Не слушай эти разговоры!
   - Ну и что изменится, если я не буду слушать?!  -  взорвалась  Нина.  И
вышла из комнаты.
   Потом  одумалась,  пожалела.  У  Максима  нервы  на  пределе,  сам  под
неусыпным наблюдением и политотдела, и партбюро, и особистов,  за  каждого
подчиненного отвечает, за любое произнесенное  им  слово.  Поэтому  так  и
отреагировал на ее вопрос,  трудно  ему  говорить  об  этом.  Надо  бы  ей
промолчать в ответ, надо терпеть, доживают в городке последние  месяцы,  в
сентябре на курсах начинаются занятия, Максим уже получил направление.
   Она открыла дверь и, как ни в чем не бывало, позвала Максима:
   - Иди, скажи Ване "спокойной ночи". Он ждет.
   Советская власть и  партия  по-прежнему  оставались  для  Нины  святыми
понятиями, но, как это ни горько, надо признать - нет уже той партии,  нет
уже той советской власти. Конечно, если в Москве докопаются до ее  прошлой
партийности, будут неприятности, но в райкоме навряд ли остался кто-то  из
тех людей, что занимались ее делом. И в  НКВД  тоже,  говорят,  поменялись
люди, в доме на Арбате никто ничего не знает, да и собираются они жить  не
на Арбате, а в общежитии при военной академии.
   Варя жила у мужа, но комнату на Арбате сохранила, не выписалась и  Нину
не выписала, сразу отдала ей ключи. Нина стала часто  там  бывать,  иногда
ночевала, а потом и вовсе  переселилась  на  Арбат.  В  общежитии  комната
крохотная, Ваня мешал Максиму заниматься, и удобнее на Арбате - в соседнем
подъезде мать Максима, когда Нина уходила по делам или уезжала к  Максиму,
оставляла Ваню у бабушки.
   В доме ее возвращения не заметили, как в  свое  время  не  заметили  ее
исчезновения. Впечатление произвел  Максим.  Все  его,  конечно,  помнили,
бегал тут мальчишка, сын лифтерши, и  вот,  пожалуйста,  Герой  Советского
Союза. Пришли к нему делегаты из школы, где учились они с Ниной, объявили,
что школа им гордится, его фотография висит в Ленинском  уголке,  просьба:
выступить перед учащимися, рассказать о своих подвигах, о геройских  делах
доблестной Красной Армии, о разгроме японских самураев.
   Встретила как-то Нина во дворе мать Юрки Шарока. Та не  узнала  ее  или
сделала вид, что не узнала. И неведомо ей было, что рядом с Ниной идет сын
ее сына, внук ее идет. И слава Богу - вступать с ней в разговоры  не  было
желания.
   Нина  позвонила  Софье  Александровне,  Сашиной   маме,   и   попросила
разрешения зайти. Больше всего боялась она неожиданной встречи  во  дворе,
ничего на людях не сумеет сказать, разговор будет скомкан, она останется в
глазах Софьи Александровны человеком, отступившим от Саши. А  Нина  хотела
сказать Софье Александровне, что она не изменила  Саше,  не  предала  его,
наоборот, написала письмо в защиту Саши, собирала подписи,  потом  ей  это
вменилось в вину, поэтому и уехала из Москвы. Причина ее отчуждения была в
другом. Софья Александровна пустила к себе жить Варю и ее тогдашнего мужа,
и видеть Варю с тем  человеком  было  выше  ее  сил.  Вероятно,  следовало
переступить  через  свою  антипатию,  не  оставлять  Софью  Александровну,
продолжать ходить к ней, не обращая  внимания  на  Варю  и  ее  мужа.  Что
поделаешь, не сумела себя перебороть.
   Такое логичное и убедительное объяснение приготовила Нина.
   Но когда она, держа за руку Ваню, вошла в знакомую полутемную  комнату,
увидела Софью Александровну, маленькую, седую, похудевшую  и  постаревшую,
увидела большой Сашин портрет на комоде, она  расплакалась.  И  эти  слезы
примирили их без всякого объяснения.
   О чем она плакала? Плакала об их юности, о неосуществленных надеждах, о
несбывшихся  мечтах,  таких  честных,  прекрасных   и   вот   погубленных,
расстрелянных и распятых, плакала о Саше, о Лене, выдавленных из жизни,  в
которую верили, которой были так бескорыстно  преданы,  плакала  об  Иване
Григорьевиче, об Алевтине Федоровне, ее  старших  товарищах,  уничтоженных
именем  Революции,  которой  отдали  жизнь.  Вместо  них  явились   тупые,
безжалостные карьеристы и шкурники. Этим людям надо подчиняться,  придется
теперь жить с опущенной головой.
   Она сидела на краю дивана, всхлипывала, вытирала платочком глаза.  Ваня
прижался к  ее  коленям,  теребил  рукав:  "Мама,  ты  что,  мама,  почему
плачешь?" Никогда Нина не позволяла себе такой слабости, но сейчас, здесь,
у Софьи Александровны, не смогла удержаться -  единственная  родная  душа,
встретившая ее в этом доме, Сашина мать, и для Вари была  матерью,  а  она
отстранилась от нее тогда, и никакие объяснения  ее  не  оправдают  -  уже
заползал в нее в то время страх, подчинял себе, коверкал душу.
   Глядя на Нину, Софья Александровна тоже прослезилась. Обиды за  прошлое
не  было.  Обманутые  дети,  погибшее  поколение,  несчастная  страна.   И
хорошенький беленький мальчик, что жмется к коленям Нины, ему четыре  года
всего, и он уже обманут, где его мать, кто его отец - не знает и  никогда,
наверное, не узнает. Слава Богу, есть у него Нина, есть Максим, не  сгинул
в детприемнике НКВД.
   Софья Александровна протянула руку, погладила Ваню по голове.
   - Мама давно не была в Москве, соскучилась, приехала, всех нас  увидела
и заплакала от радости. Ты меня понял, Ванюша?
   Мальчик не отвечал, вопросительно смотрел на Нину.
   - Вот пусть мама подтвердит. Правильно я говорю, Нина?
   Вытирая глаза и глотая слезы, Нина проговорила:
   - Да, правильно.
   - Видишь? - Софья Александровна снова погладила Ваню по голове. -  Как,
нравится тебе в Москве?
   Мальчик снова посмотрел на Нину, перевел взгляд на Софью Александровну,
серьезно сказал:
   - Нравится.


   Через несколько дней после приезда Нины и Максима  Варя  позвала  их  в
гости.
   Жили они с Игорем на улице Горького, в  новом  доме,  окна  выходят  на
Советскую площадь, посередине площади обелиск Свободы, на  другой  стороне
тоже  новый  дом  с  магазином  и  рестораном,  справа  Моссовет.  Большая
квартира, просторная, но Нина отметила, что Варя ничего не перевезла  сюда
с Арбата: ни свою лампу любимую, ни книг, ни фотографий. Возможно,  ей  не
хотелось оголять их комнату, такое тоже могло быть.
   Варя приезжала  их  встречать  на  вокзал,  подхватила  Ваню  на  руки,
расцеловала, прижала к себе.
   - Опусти его, - всполошилась, Нина, - такой костюм нарядный,  испачкает
он его ботиночками!
   - Не испачкает, он умный.
   И Ваня прилип к ней, не оторвешь.
   - Смотри, он меня вспомнил, узнал!
   - Ты думаешь? - засомневалась Нина. - Столько  времени  прошло.  Просто
понравилась ты ему. Я давно заметила: дети любят красивых.
   Варя уговорила их поехать на Арбат, пообедать, отдохнуть, переночевать,
а утром Максим разузнает насчет комнаты в общежитии.
   - Зачем всем табором тащиться в академию?!
   И пробыла с ними там до вечера, сама выкупала Ваню, сама уложила его  в
постель. И, глядя, как она целует его и шепчет  что-то  ласковое  на  ухо,
Нина подумала: жалеет, что не оставила мальчика себе, или горюет, что  нет
собственного ребенка. Глаза были грустные.
   Она спросила Варю, знает ли Саша о ее замужестве, просто так  спросила,
не вкладывая в это никакого особенного смысла.
   Варя помолчала, потом произнесла странную фразу:
   - Может, знает, может, нет, мне это неизвестно.
   И оборвала разговор.
   И сейчас, придя к ней в гости и глядя на эту просторную, светлую, но не
обжитую Варей квартиру, сразу вспомнилась почему-то та странная  фраза,  и
все как-то связалось вместе. На обратном пути Нина сказала Максиму:
   - Мне кажется, по-настоящему Варя любила только Сашу.
   Игорь Владимирович  им  понравился:  милый,  воспитанный,  приветливый,
хотел подружиться с родственниками жены. Посмеялись над тем, что он развел
"семейственность":    после    окончания    института    Варя     работала
инженером-конструктором  в  проектной   организации,   подчиненной   Игорю
Владимировичу.
   - Садимся ужинать, - распорядилась Варя, - иначе  мясо  пережарится.  А
насчет выпивки пусть командует Максим.
   Максим прочитал названия вин: "Мукузани", "Цинандали", задержал  взгляд
на бутылке с водкой:
   - Я бы предпочел вот это.
   - Будем пить водку, - согласилась Варя, - Игорь, налей!
   Игорь Владимирович с бутылкой в руке обошел стол, наполнил рюмки.  Варя
подняла свою:
   - Нина, Максим, за вас! С  возвращением,  чтобы  вам  в  Москве  хорошо
жилось, чтобы Максим стал генералом!
   Максим добродушно улыбнулся.
   - Генералами быстро не становятся.
   - А Буденный, - возразила Варя, - Чапаев, Щорс, Котовский, про  кого-то
еще я фильм смотрела. Простые унтер-офицеры, а командовали армиями, к тому
же хвастались: "Мы академиев не кончали".
   - Варенька, - мягко перебил ее  Игорь  Владимирович,  -  ты  предложила
тост, давайте выпьем. За вас, Нина, за вас, Максим!
   Нина уловила в голосе Вари задиристые нотки, решила переменить тему.  К
чему за столом говорить об армии? Похвалила фасоль.
   - Ты готовила?
   Варя кивнула головой в сторону окна:
   - Нет, в ресторане заказала. Это  грузинский  ресторан,  "Арагви",  они
специальные травки кладут, я даже не знаю, какие.
   Однако Максим сам продолжил разговор:
   - Тогда было другое время,  Варя,  другая  техника  и  другая  война  -
гражданская. К современной войне старые мерки неприменимы.
   Он помолчал, поднял глаза на Варю:
   - Если мы будем подходить к армии  с  устаревшими  представлениями,  то
предстоящую войну проиграем.
   Игорь Владимирович чуть отодвинул стул от стола, положил руку  Варе  на
плечо, с интересом смотрел на Максима. Для того  чтобы  в  нынешнее  время
говорить о возможности поражения, надо обладать мужеством.
   - Ты прав, Макс, - сказала Варя виновато, -  я  дурачилась.  И  все  же
желаю тебе стать генералом, а Нине -  генеральшей.  Приятно  иметь  сестру
генеральшу.
   - Добре, - согласился Максим, - постараюсь.
   - Вы допускаете, что война будет? - спросил Игорь Владимирович.
   Максим коротко ответил:
   - Мировая война идет уже второй год.


   То, что сказал  Максим  Варе,  было  вызвано  не  ее  задиристостью,  а
выражало  одолевавшее  Максима  беспокойство.   После   расстрела   лучших
военачальников руководством Наркомата обороны завладели выходцы из  Первой
конной армии во  главе  с  Ворошиловым,  люди  недалекие,  необразованные,
живущие опытом гражданской войны. Новоиспеченный маршал Кулик объявил, что
красноармейцу нужна  не  буржуазная  выдумка  -  автомат,  а  трехлинейная
винтовка со штыком, мол, пуля - дура, штык - молодец! Тот же Кулик отрицал
необходимость минометов, утверждал, что артиллерия должна быть  на  конной
тяге: наших  дорог  никакая  механизация  не  выдержит.  И  это  начальник
Главного  артиллерийского  управления!  Под  стать  ему  были   и   другие
руководители обороны. К чему приведут они армию?
   Максим с его основательностью, хозяйственностью был хорошим  командиром
полка. Любил порядок, умел наводить его  не  жесткой,  но  твердой  рукой.
Родившись в Москве, окончив одну из  лучших  столичных  школ,  выросший  в
среде  интеллигентных  арбатских  ребят,   он   по   своему   развитию   и
образованности превосходил товарищей по службе, много читал, выписывал  из
Москвы книги и журналы.
   Конечно, ни в какие процессы, открытые или закрытые, он не верил -  все
шито белыми нитками. Не верил в то, что командиры,  испытанные  в  боях  в
Испании, на Хасане, на Халхин-Голе, - враги народа. Но вступаться  за  них
значило разделить их участь, перестать служить своей стране,  своему  делу
Он никого не защищал, но умудрялся уходить и от осуждения. Сходило  это  с
рук до поры, до времени. На него начали косо посматривать.  Надо  уезжать,
курсы при академии оказались кстати. Не  хотелось  расставаться  с  родным
полком, но другого выхода не было.
   И в Москве Максим не обрел спокойствия. Встретил здесь многих друзей, с
некоторыми служил на Дальнем Востоке, с другими учился в военном  училище.
Были они одного поколения, комсомольцы двадцатых годов, все, в общем  и  в
целом,  мыслили  одинаково.  Время  сделало  их  осторожными,  и  все   же
иносказательно, намеками,  иногда  как  бы  рассказывая  смешной  анекдот,
говорили о многом. И приезжали в академию представители Вооруженных Сил  с
выступлениями, позволяли себе говорить нечто выходящее за  рамки  казенных
газетных сообщений. И сохранились еще кое-кто из профессоров старой школы,
которым начальство прощало некоторую стариковскую политическую  наивность.
Преподаватель военной истории привел,  например,  такое  суждение  некоего
полководца: "Провоцирует агрессора не повышенная готовность противника, а,
наоборот, его неготовность к войне". Тем, кто соображал, было ясно: это  о
нас, о нашей боязни готовиться к обороне, чтобы не рассердить  Гитлера.  А
ведь все знали, где, на каких границах сосредоточено  сто  сорок  немецких
дивизий. В ноябре сорокового года фельдмаршал Браухич с высшими генералами
инспектировал эти войска, проверял их боевую готовность.
   Другой профессор, разбирая действия немецких войск  в  Европе,  сказал,
что для вторжения  в  Англию  немцам  надо  перебросить  минимум  тридцать
дивизий, а для этого потребуется  столько-то  пароходов,  барж,  буксиров,
катеров, не считая флота прикрытия и поддержки.
   - Есть ли у Германии такое количество судов?
   И по тому, как пожал плечами, было ясно, что такого количества судов  у
Германии нет, вторжение  немцев  на  Британские  острова  проблематично  и
уверенность советского руководства, что Гитлер  прежде  всего  нападет  на
Англию, беспочвенна.
   Тот же профессор, подчеркивая решающую  роль,  которую  в  победоносных
немецких операциях сыграли их крупные танковые соединения, не удержался:
   - А мы свои механизированные корпуса ликвидировали.
   Потом спохватился и добавил:
   - Видимо, избрана другая тактика.
   Но те, кто  следил  за  жизнью  армии,  знали,  что  высшее  начальство
отказывается восстановить механизированные корпуса по своей тупости. И нет
достаточного  количества  танков.  И  стрелковые  дивизии  имеют  половину
личного состава. И это накануне войны.
   Вот так жили Максим и его  товарищи.  Все  на  полусловах,  полуфразах,
намеках, догадках, на фоне  усыпляющих  официальных  сообщений,  все  надо
додумывать самому.
   Преподаватели хорошие,  профессора  академии,  но  скованы  программой,
основанной на стратегии - только  наступать!  Запрещалось  даже  обсуждать
тактику вынужденного  отступления,  встречных  сражений,  боя  в  условиях
окружения. "Наступательная стратегия" привела к тому, что склады подтянули
к самой границе ("Будем наступать") и в случае внезапного нападения немцев
они тут же окажутся в руках врага.
   Почему же страна и  армия  не  готовятся  к  неминуемой  войне?  Такого
вопроса никто не смел задать, и никто не посмел бы на него ответить.
   Вместо  ответа  курсанты  были  обязаны   досконально   изучить   книгу
Ворошилова "Оборона СССР". Из этой книги они могли узнать, что:
   "Товарищ Сталин,  первый  маршал  Социалистической  революции,  великий
маршал победы на фронтах гражданской войны, маршал коммунизма,  как  никто
другой знает, что нужно делать сегодня".



7

   После заключения пакта "Молотов - Риббентроп", после вступления Красной
Армии  в  Польшу  во   Франции   начались   аресты   русских   эмигрантов,
подозреваемых  в  связях  с  Советским  Союзом,  и  шумная   антисоветская
кампания, достигшая апогея при нападении СССР на Финляндию.
   Перед отъездом в Америку Эйтингон сказал Шароку:
   - Теперь здесь действуют законы и  суды  военного  времени.  Затаитесь.
Зборовский, вероятно, уедет из Парижа, боится немцев.
   Эту фразу Эйтингон  неожиданно  произнес  по-немецки  -  проверяет  его
знание языка. Смотри-ка! Шпигельгласа расстреляли, а как  выполняются  его
задания, проверяют.
   Весь остальной разговор они продолжали на немецком.
   - Думаете, они придут сюда? - спросил Шарок.
   Эйтингон пожал плечами:
   - Полагаю, немцы очутятся в Париже быстрее,  чем  французы  в  Берлине.
Если немцы придут сюда, вы считаете, они нам выдадут белогвардейцев?
   Вот черт, завел  пустой  разговор,  хочет  послушать,  как  он  говорит
по-немецки.
   - Я не знаю, какие есть договоренности на этот счет, - ответил Шарок.
   - Белогвардейцев они нам не выдадут, а русских троцкистов могут выдать.
Зборовский как еврей не устраивает  немцев  как  троцкист  -  русских.  Он
уедет. За вами остается только Третьяков, свои  контакты  с  ним  сделайте
более осторожными: смените квартиру и телефон, прекратите личные  встречи,
используйте тайники. От всего  остального  _отстранитесь_.  Через  год-два
положение прояснится, определится наш противник. Вы поняли, что я сказал?
   - Конечно.
   - Спрашиваю потому, что  ваш  немецкий  -  не  слишком  уверенный.  Вам
следует больше практиковаться.
   - Постараюсь. Но у меня к  вам  тоже  вопрос:  вы  не  исключаете,  что
Германия нападет на Советский Союз?
   - Вторая мировая война только началась, расстановка сил еще неизвестна.
   - А ваш прогноз? - настаивал Шарок. Его оставляют в сложной обстановке,
он должен иметь какой-то ориентир.
   После некоторого раздумья Эйтингон ответил:
   - Разведчик должен держать в уме разные варианты,  иначе  он  не  будет
готов к неожиданным поворотам политики.
   Значит, не исключает конфликта между СССР и Германией.  Товарищ  Сталин
утверждает, что пакт обеспечил нашему народу длительный мир, а Эйтингон  в
надежность этого мира не верит.  И  по  Троцкому  мир  этот  ненадежен,  а
Эйтингон едет убивать Троцкого.
   Эйтингон выразительно поглядел на Шарока:
   - Надо смотреть вперед, главное, уйдите в тень, живите  как  обыватель.
Заработок, квартира, приличное  вино  к  ужину,  небольшой  круг  знакомых
русских эмигрантов - вот