удожники,  но
лицо у Берии и в жизни оказалось неестественно гладким, будто  накачали  в
него воздух и нацепили пенсне.
   Кроме Берии в кабинете  были  еще  двое:  Судоплатов  и  какой-то  чин,
похожий на Серебрянского, но черты лица  тонкие,  глаза  живые,  и  оттого
выглядел он красивым и привлекательным.
   Вытянувшись, Шарок доложил о прибытии.
   - Садитесь!
   Сверля Шарока маленькими глазками, Берия спросил:
   - Какова ситуация со Зборовским?
   - Со смертью Льва Седова единственно, что он  сохранил,  это  доступ  к
делам троцкистского Международного секретариата, - четко ответил Шарок.
   - Есть возможность внедрить его в окружение Троцкого?
   - Очень малая. Зборовского подозревали в  убийстве  Седова.  Подозрение
отпало. При Седове неотступно находилась его жена  Жанна  Мартен,  к  пище
Седова  Зборовский  не  притрагивался.  И  все  же   недоверие   осталось.
Зборовский просил Троцкого  разрешить  ему  приехать  в  Мексику,  Троцкий
отказал.
   Чин, сидевший рядом с Судоплатовым, изучающе смотрел на Шарока.
   - Какие вы видите перспективы? - спросил Берия.
   Шарок отлично понимал, что речь идет об  уничтожении  Троцкого,  но  он
должен говорить только в  предложенных  рамках:  о  внедрении  человека  в
окружение Троцкого. И еще понял Шарок: он  опять  получает  шанс  -  может
стать человеком Берии. Тщательно подбирая слова, Шарок сказал:
   - Мне кажется, что  планы  проникновения  к  Троцкому  были  изначально
нереальными. Намечалось  забросить  к  нему  человека  от  _белых_,  людей
готовили генералы Туркул, Миллер и Драгомиров. В Турции  и  в  Европе  они
имели какие-то шансы, в Мексике -  никаких.  Охрана  Троцкого  состоит  из
американцев и мексиканцев, среди них  и  надо  подобрать  человека.  Лучше
мексиканца или, во всяком случае, человека испаноязычного.
   - Хорошо... - сказал Берия, и какие-то нотки в  его  голосе  подсказали
Шароку, что он попал в точку, его рассуждения  совпадают  с  планами  этих
людей.  -  Третьего  сентября   собирается   учредительный   конгресс   IV
Интернационала. Вам следует завтра же отправиться в Париж и быть  в  курсе
этой говорильни.
   - Слушаюсь, товарищ Берия!
   Он назвал его по фамилии. Именовать  "заместителем  наркома"  человека,
который не сегодня-завтра будет наркомом, было бы глупо.
   - Ваши руководители... - Берия кивнул в сторону Судоплатова. - С Павлом
Анатольевичем вы знакомы...
   - Так точно, знакомы.
   Берия повернулся к соседу Судоплатова, представил его:
   - Наум Исаакович Эйтингон.
   Эйтингон протянул Шароку руку, улыбнулся.
   - Будем работать.



15

   После награждения орденом положение Вадима  настолько  упрочилось,  что
ему вручили однодневный пропуск в Октябрьский зал Дома союзов на  судебный
процесс по делу "Антисоветского  правотроцкистского  блока".  Такой  чести
удостоились лишь видные писатели, способные  создать  нужное  общественное
мнение.
   Вадим не сомневался в том, что сумеет оправдать доверие. Его реакция не
будет простым газетным откликом, какие сотнями печатают ныне его  собратья
по перу: "Сурово покарать грязную банду убийц и шпионов"... "Уничтожить!",
"Добить!" и тому  подобные  заезженные  штампы.  Он  исследует  психологию
политического преступления, протянет  нить  от  доклада  Бухарина  на  1-м
съезде писателей в 1934 году до нынешнего процесса. Доклад о  поэзии...  о
_поэзии_ делал шпион и убийца. Где же грань,  отделяющая  интеллигента  от
преступника? Плетнев,  Левин,  Казаков  -  врачи,  призванные  исцелять  и
спасать, стали пособниками, подручными Смерти. Где  же  грань,  отделяющая
гуманиста от преступника? На эти вопросы он даст ясный, четкий и достойный
ответ: истинная интеллигентность, истинная гуманность  возможны  только  в
верном служении партии Ленина - Сталина. Вот в таком духе следует  начать,
а там уж рука сама пойдет писать.
   Как и все в зале, Вадим, затаив  дыхание,  следил  за  происходящим  на
сцене.  Господи!  Бухарин  и  Рыков  -  бывшие   руководители   партии   и
государства, Ягода - всесильный глава НКВД  само  его  имя  внушало  ужас,
народные комиссары, секретари ЦК партии, вершившие судьбы миллионов людей,
теперь, жалкие, раздавленные, сидят на скамье подсудимых, послушно встают,
послушно садятся, охотно признаются в самых страшных преступлениях.  Вадим
не знал и не хотел знать, какой ценой добились от них признаний. Он мог об
этом только догадываться, вспоминая парикмахера Сергея Алексеевича  с  его
выбитыми зубами, со страшными кровоподтеками на лице. Но не ощущал к  этим
людям ни капли жалости. Разве не они  создали  систему,  при  которой  все
обязаны быть "Вацлавами"?! И хватит глупых угрызений совести!
   Вадим сидел в задних рядах, но  Октябрьский  зал  невелик,  все  видно.
Бухарина и Рыкова он узнал сразу, их все знали по портретам,  узнал  он  и
профессора Плетнева Дмитрия Дмитриевича - учитель его отца, часто бывал  у
них дома, отец  называл  его  великим  талантом,  даже  гением,  одним  из
величайших врачей мира. В  прошлом  году  в  июньской  "Правде"  появилась
статья:  "Профессор  -  насильник,  садист".  Во  время  осмотра  какой-то
пациентки профессор Плетнев якобы укусил ее за грудь, и в результате  этой
травмы  и  тяжелого  душевного  потрясения  женщина  осталась   инвалидом.
Приводилось и ее письмо, которое газета назвала "потрясающим  человеческим
документом". На следующий же день началась газетная кампания.  Профессора,
видные     врачи,     медицинские     коллективы     клеймили      позором
шестидесятипятилетнего "насильника и садиста". Но имени своего отца  Вадим
в том списке не увидел, не  выступил  Андрей  Андреевич  и  на  экстренных
заседаниях Всероссийского и Московского терапевтических обществ. Положение
Вадима было щекотливое: отец не хочет выступать, его молчание может дорого
обойтись и Вадиму. Но сказать об этом отцу не решился; боялся вызвать  его
гнев, боялся ответных упреков, даже разоблачений - ему казалось, что  отец
догадывается  о  "Вацлаве",  а  может  быть,  и  знает.  Неужели   он   по
рассеянности оставил какое-то донесение на столе у себя в комнате, а  отец
это донесение прочитал? Ужасно, если это так. Возможно,  потому  он  и  не
поздравил его с орденом и вообще перестал интересоваться  его  делами.  Но
тогда, в июне тридцать седьмого  года,  Вадим  вполне  миролюбиво  спросил
отца:
   - Что это за история с Дмитрием Дмитриевичем?
   - Ты ведь читаешь газеты, знаешь, наверное.
   - Да, конечно, читаю. И отзывы его коллег читаю. Осуждают его коллеги.
   - Не все! - оборвал его отец. - Далеко  не  все!  Егоров,  Сокольников,
Гуревич,  Каннабих,  Фромгольц,   Мясников   отказались   поддержать   эту
гнусность. И твой отец, между прочим, тоже отказался.
   - Каждый имеет право на  собственное  мнение,  -  примирительно  сказал
Вадим.
   Ничего другого он сказать не мог.  Признался  тогда  Плетнев  или  нет,
никто не знал, получил два года условно и вскоре опять был  арестован,  но
уже по делу, которое сейчас  рассматривается  в  Октябрьском  зале  и  где
Плетнев сознается в более тяжких преступлениях, чем  попытка  изнасиловать
какую-то истеричку.
   Допрос Плетнева Вадим слушал с особым вниманием. Что там ни  говори,  а
есть  нечто  особенное  в  советской  власти,  сокрушающей  самые  великие
авторитеты  и  репутации.  Грозная,  непобедимая  сила,  горе  тому,   кто
становится на ее пути.
   Что _теперь_ скажет отец? Плетнев сам сознался в своих преступлениях! И
каких! Теперь Плетневу грозит расстрел. И каждому,  кто  попытается  слово
сказать  в  его  защиту,  тоже  грозит  расстрел.  Теперь  уже   отцу   не
отвертеться! Придется высказать свое отношение. Плетнев - его учитель, его
друг. Ничего! Отрекаются от отцов и  матерей,  от  братьев  и  сестер,  от
сыновей и дочерей, а уж от _коллег_ по работе, от учителей и  от  учеников
сам Бог велел отрекаться.
   В зале не полагалось вести записи. Но мысли надо будет записать сегодня
же, под свежим впечатлением от процесса. Это Вадим  и  сделал,  вернувшись
домой. Работал с упоением.
   Вскоре пришел с работы отец, снял пиджак, надел  домашнюю  куртку,  как
всегда, остался при галстуке, глядел хмуро,  устало.  Вадим  понимал,  что
разговор о Плетневе будет ему  неприятен,  но  удержаться  не  мог.  И  не
следует откладывать. Отец не посмеет возражать, да ему и нечего возразить.
И он добьется от отца увольнения Фени и  прекращения  всяких  контактов  с
Викой, отец их поддерживает через эту дамочку Нелли Владимирову. К тому же
трудно отказать себе в удовольствии рассчитаться  с  отцом  за  предыдущий
разговор о Плетневе. Теперь-то уж отец не посмеет говорить, как в  прошлый
раз:  галиматья,  гнусность,  подлость,  бред,  провокация.  Придется  ему
подыскивать другие слова, другие выражения.
   Грызя куриную ножку (Вадим любил поужинать холодным цыпленком, а  Феня,
уходя вечером, всегда оставляла холодный ужин), Вадим сказал:
   - Был я в Доме союзов на процессе, жуткое зрелище, доложу тебе.
   Отец молча ел.
   - Бухарин, Рыков, Ягода - прожженные политиканы, с ними все понятно. Но
врачи - Левин, Казаков и, главное, Плетнев Дмитрий Дмитриевич. Я не  верил
собственным ушам, он во всем признавался.
   Отец, пригнувшись к тарелке, продолжал есть.
   - Я смотрел только на него, может быть, думаю, подставное лицо,  актер.
Нет, он, Дмитрий Дмитриевич, я ведь много раз видел его здесь,  у  нас,  в
этой комнате, это он, его речь, его манера держаться.
   Отец продолжал молча есть, не поднимая глаз на Вадима.
   - Не понимаю, что заставило его?! Убить Куйбышева, Максима Горького...
   Андрей Андреевич положил вилку и нож на тарелку, вытер салфеткой  губы,
откинулся на спинку стула и, глядя мимо Вадима, спокойно сказал:
   - Дмитрий Дмитриевич не лечил Куйбышева.
   - Но...
   - Повторяю. - Андрей Андреевич повысил голос, смотрел по-прежнему  мимо
Вадима. - Дмитрий Дмитриевич не лечил  Куйбышева.  Куйбышев  скоропостижно
скончался  от  паралича  сердца  после  напряженного  рабочего  дня.  Было
вскрытие, причина смерти - закупорка  тромбом  правой  коронарной  артерии
сердца. Но что бы там ни было. Дмитрий Дмитриевич не лечил Куйбышева.
   Он перевел дыхание...
   - Что касается Горького, то  он  много  лет  страдал  тяжелым  легочным
заболеванием   -   хронический   гнойный   бронхит    с    бронхоэктазами,
пневмосклероз, эмфизема легких  и  сердечно-легочная  недостаточность.  Он
всегда кашлял и непрерывно курил, хотя врачи требовали, чтобы он прекратил
курение. У него даже возникали легочные кровотечения. На  Капри,  в  Крыму
ему становилось лучше, но каждое возвращение в Москву вызывало  пневмонию.
То же самое произошло в июне 36-го года. Его лечили Кончаловский,  Ланг  и
Левин.  В  их   присутствии   Дмитрий   Дмитриевич   несколько   раз   его
консультировал. Лечение было абсолютно правильным, но спасти Горького было
невозможно.  Медицинское  заключение  о  его   смерти   подписали   нарком
здравоохранения, все лечащие врачи, кроме них еще профессор  Сперанский  и
профессор Давыдовский, производивший вскрытие. Ни одного из этих врачей не
вызвали в суд хотя бы в качестве свидетеля. Ни одного! Не нужны были!  Все
свалили на Плетнева и на несчастного Левина. "Шайка безжалостных злодеев"!
- Андрей Андреевич ударил вдруг кулаком по столу. -  Не  они  безжалостные
злодеи, а те, кто их судит, вот они-то и есть "безжалостные злодеи"!
   - Отец! - воскликнул Вадим. - Опомнись! Что  ты  говоришь?!  Суду  было
предъявлено заключение медицинской экспертизы.
   - Экспертизы?! - Андрей Андреевич наконец взглянул Вадиму  в  лицо,  но
столько презрения и ненависти было в его взгляде, что Вадиму стало  не  по
себе. - Этих подонков ты  называешь  экспертами?!  Бурмин  -  руководитель
экспертизы - бездарность, холуй и трус! Десять лет занимается кисловодским
нарзаном, давно забыл то немногое, что знал по терапии. Кого он подобрал в
свою  комиссию?  Шерешевский  и  Российский...  Они  не   терапевты,   они
эндокринологи, они не могут быть экспертами по делу Плетнева! - Он снова с
ненавистью и презрением взглянул на Вадима. - Какой позор!  Шерешевский  -
друг Плетнева, был вхож в его дом  и  вот  предал.  Предатели,  предатели,
кругом, всюду, на каждом шагу предатели.
   Вадим поежился. В словах отца, в  его  ненавидящем  взгляде  опять  был
намек.
   Андрей Андреевич вроде бы отдышался,  справился  с  собой  и,  стараясь
говорить спокойнее, продолжал:
   -  Единственный,  кто  имел  _профессиональное_  право  участвовать   в
экспертизе, это Виноградов - терапевт, звезд с неба не хватает, но практик
приличный, ученик Плетнева. И вот ученик предает учителя. Испугался!
   Он опять тяжело задышал, затравленно посмотрел на Вадима, поднял палец,
прерывающимся голосом сказал:
   - Бог им этого не простит. И неправедным судьям. И лжесвидетелям.
   Того, что наговорил  отец,  с  лихвой  хватило  бы  на  то,  чтобы  его
расстрелять. Если он то же самое  говорит  в  кругу  своих  сотрудников  и
друзей, то его арестуют завтра же. В  каком  свете  тогда  предстанет  он,
Вадим?! Отец - осужденный враг народа,  сестра  -  в  Париже,  замужем  за
антисоветчиком. Тут уж никакие ордена  и  никакие  "Вацлавы"  не  помогут.
Подумаешь, "Вацлав"! Половина подсудимых на этих процессах - "Вацлавы"!
   - Отец, не волнуйся! Ты же знаешь, тебе вредно волноваться, - заговорил
Вадим, - но подумай сам.  Плетнев  -  крупнейший  наш  терапевт,  ты  даже
называл его "гордостью нашей медицины". Какой же смысл  правительству  его
уничтожать? Тем более, если, как ты говоришь, он ни в чем не виноват.
   - Виноват, виноват! - закричал Андрей Андреевич,  расстегивая  воротник
рубашки и мотая головой. - Он виноват не в том, в чем его  обвиняют,  а  в
том, что слишком много знает... Да-да! Когда убили Орджоникидзе...
   Вадим привстал.
   - Отец, одумайся, что ты говоришь?!
   - Сиди! Я знаю, что говорю. Орджоникидзе убили, или он сам застрелился,
там была огнестрельная рана. А в медицинском заключении написали: "Паралич
сердца". Дмитрий Дмитриевич отказался это заключение подписать. Он мне сам
рассказывал. Он - нежелательный свидетель,  вот  и  расправляются  с  ним.
Сначала оклеветали как насильника, а теперь представили убийцей.
   - Но ведь он во всем признался.
   - Пытали, вот и признался. Ведь они все признаются на ваших процессах.
   Вадим сделал протестующее движение.
   - Да,  да!  Не  дергайся!  Именно  на  ваших  процессах.  Выколачиваете
признание пытками в подвалах Лубянки. Ваша преступная власть...
   - Отец, отец, перестань! - закричал Вадим.
   Мотая головой и теребя спущенный галстук, будто он  душил  его,  Андрей
Андреевич повторил:
   -  Преступная  власть...  Преступная  власть."  Все   вы   преступники,
разбойники... И ты... Ты тоже преступник... Твои статьи  подлые,  мерзкие,
ты преследуешь, уничтожаешь порядочных людей... Эта преступная власть тебя
купила... Я знаю...
   Боже мой, он сейчас скажет насчет "Вацлава".  Нет,  нет,  этого  нельзя
допустить!
   Вадим закричал:
   - А тебя они не купили?!
   Старик ошеломленно смотрел на него.
   - Кто... Что ты говоришь?!
   - Ты же ходишь к ним, лечишь их, - кричал Вадим, -  они  тебя  ласкают,
людям нечего есть, а тебя продуктами заваливают. - Он  оттолкнул  от  себя
тарелку. - Откуда эти цыплята?! От них! Да, я служу, но я служу идее, а вы
служите за цыплят. - Он снова толкнул тарелку. - Сидите на шее у народа  и
его же Обливаете грязью. Горький для вас все делал, выручал  вас,  спасал.
Кто тебе отхлопотал  эту  квартиру?  Горький!  А  вы  чем  ему  отплатили?
Отравили Горького...
   Андрей Андреевич, не в силах вымолвить  слово,  хватал  ртом  воздух  и
обеими руками махал на Вадима.
   - Да, да, своими ушами слышал.  Здесь,  в  этой  комнате  вы  смеялись:
"Именем Горького назвали театр, улицу, город, теперь  и  советскую  власть
надо переименовать в Горькую власть". Слышал,  слышал,  сам  слышал?  Меня
наградили орденом,  ты  даже  не  поздравил,  а  когда  тебе  дали  звание
заслуженного деятеля  науки,  устроил  банкет,  праздновал,  свою  награду
принял с удовольствием, а  я,  оказывается,  подлец  и  ничтожество.  Все,
хватит! Я знаю твое отношение ко мне. Ты ради Вики продолжаешь якшаться  с
этой дамочкой Нелли Владимировой, а Вика замужем за иностранным шпионом, и
ты это, по-видимому, одобряешь. Ты в этом  году  собираешься  за  границу,
встретишься с Викой, и она вручит тебе какое-нибудь шпионское  задание  от
своего муженька, а ты по своей глупости его с удовольствием выполнишь. И я
должен жить под угрозой, что ночью  придут  и  заберут  меня  и  тебя  как
иностранных шпионов. Н-нет! Под такой угрозой я жить не желаю! Я не  желаю
слушать антисоветчину даже от своего отца.  Не  желаю!  Мне  это  надоело!
На-до-ело! Я тебе давно предлагал разменять квартиру, ты  отказывался.  Ну
что ж, я это сделаю сам, я имею на это право, закон на моей стороне.  И  я
тебе не советую возражать против размена! Да, да! Не советую! Не  вынуждай
меня говорить на суде правду о том, почему мы не можем жить вместе.
   Во  время  этого  монолога  Андрей  Андреевич  теребил  галстук,  мотал
головой, пытался произнести какие-то  слова,  но  кроме  "ты...",  "ты..."
ничего выговорить не мог и наконец  замолчал,  закрыв  глаза.  Голова  его
свесилась набок... Вадим  вскочил,  подхватил  отца.  Старик  снова  начал
хватать ртом воздух, чуть приоткрыл один глаз, взгляд  был  бессмысленный,
снова закрыл. Вадим с трудом дотащил его до дивана,  уложил,  положил  под
голову подушку, снял ботинки, укрыл пледом.
   Андрей Андреевич лежал, закрыв глаза, то с трудом хватая  ртом  воздух,
то затихал совершенно, будто не дышал.
   Нужно вызвать "скорую помощь".
   Но с отцом такое уже бывало, сердце неважное, однако  всегда  обходился
без "скорой", не разрешал вызывать. Полежит,  выпьет  валерьянку  или  еще
что-то, есть у него какие-то капли. И сейчас, конечно, пройдет...  Приедет
"скорая помощь", а отец  к  тому  времени  встанет.  Неудобно,  зря  людей
беспокоили, зря машину гоняли.
   Отец лежал с закрытыми глазами. Вадим наклонился к  нему,  прислушался:
как будто бы дышит! Взял руку, долго искал пульс, наконец вроде бы  нашел.
Слава Богу,  выживет.  Бедняга  отец.  Что  ждет  его?  Не  вписывается  в
современную жизнь, обречен на арест, на тюрьму, на муки, страдания, позор.
И Вадим не может жить в  ожидании  катастрофы,  которая  его  постигнет  в
случае  ареста  отца,  он  не  перенесет,  если  отец  вдруг  назовет  его
"Вацлавом". Вадим подошел к телефону, снял трубку, услышал гудок,  положил
ее обратно на рычаг. Мысли путались в голове.
   О Боже, что делать, что делать? Как жить, ежечасно, ежедневно, еженощно
ожидая катастрофы? Отец сам  нарывается  на  арест,  не  понимает,  что  в
нынешних условиях нет места таким понятиям, как порядочность и совесть.
   А что, если приступ не пройдет, что, если это совсем не то, что  бывало
раньше?!
   Вадим снял трубку, набрал "03", занято.
   Ну почему старики так эгоистичны? Стоят одной ногой в могиле, не боятся
смерти, и не бойтесь, но не тащите за собой в гроб других!  Сына  пожалей,
отец! Ведь сын еще и жить не начал! Разве 28 лет - это возраст?.. Нет,  он
не даст себя погубить, извини, отец, не даст, не даст! О Боже, но  что  же
делать, что делать?
   Вадим посмотрел на часы - половина девятого. Феня, когда уходит вечером
к Феоктистовым, возвращается обычно в десять.
   Вадим прошел в ванную. В домашней аптечке, висящем на  стене  небольшом
шкафике с инкрустированной  на  дверце  змеей,  нашел  эфирно-валериановые
капли, рассмотрел дату выпуска. Прошлогодние. Все равно надо  выбрасывать.
Он положил пузырек в  карман,  вернулся  в  столовую,  подошел  к  дивану,
наклонился к отцу.
   - Папа!
   Отец  не  ответил.  Вадим  вглядывался  в  его  лицо,  даже   веки   не
вздрагивали. Он взял руку, рука была  холодная,  он  отпустил  ее  -  рука
безжизненно упал