рное, немного, потому зажимают.



13

   Такая неожиданность, такая удача! Юлдашев, конечно,  хотел  именно  его
послать. Хитрый татарин. Умница. И болвану Щербакову врезал.
   Саша забрал у Евгения Юрьевича вещи и  книги,  отложил  себе  две  пары
белья,  шерстяные  носки,  свитер,  шарф,  портянки,  полотенце,   бритву,
помазок, мыло,  зубную  щетку,  флакончик  одеколона,  мамину  фотографию,
двухтомник Чехова и "Войну и мир" тоже отложил - найдет  место  в  машине,
таскать не придется. Все остальное сложил в чемодан  и  вещмешок.  Вечером
позвонил маме, предупредил о своем приезде в служебную командировку.
   Рано утром  они  с  воентехником  Овсянниковым  уже  сидели  в  поезде.
Пассажиров в вагоне было немного, а при  подъезде  к  Москве  совсем  мало
осталось - въезд в Москву только  по  пропускам  или  вызовам  центральных
учреждений.
   Овсянников оказался милым парнем, дружелюбным и разговорчивым. К  Саше,
хоть и подчиненному, обращался на "вы", как к старшему по возрасту, к тому
же "интеллигенту". Улыбаясь, говорил:
   - Вы когда политруку влепили насчет инвалида на костылях, я  со  страху
чуть под скамейку не залез.
   - Чего испугался?
   - Политсостав! С ними слово не так, потом не обрадуешься.
   Был он из Костромской области,  работал  в  колхозе,  потом  в  МТС  на
тракторе. Поглядывая в окно, рассказывал:
   - В армии меня как тракториста на водительские  курсы  определили,  всю
действительную на машине отъездил, ну а потом, поскольку  семилетку  имею,
послали в военно-автомобильное училище, вот я и младший воентехник.
   Молодой, розовощекий, своим кубиком  в  петлице  очень  гордился,  лихо
козырял встречным старшим командирам, был доволен, когда рядовые  козыряли
ему, но, если не козыряли, не останавливал, молодец, не чванливый. Потащил
Сашин чемодан: "Вам вещевого мешка хватит!"
   Кого-то  он  напоминал  Саше.  Саша  напрягал  память   и   вспомнил...
Молоденького лейтенанта, которого привел Макс на тот последний  новогодний
вечер. Лейтенантик старательно крутил ручку патефона,  стеснялся,  молчал,
не решался заговорить с Варей. Сашу забавляло  его  смущение,  он  пытался
втянуть Варю в разговор с лейтенантом, она тогда повернулась к Саше, и  он
впервые так близко увидел ее малайские  глаза  и  нежное  лицо.  Потом  он
танцевал с Варей, держал ее маленькую ладонь в своей руке, она  улыбалась,
даже не пытаясь скрыть радости от того, что с ним танцует. Сколько ей было
тогда? Шестнадцать лет, а ему двадцать два. Теперь ей двадцать  четыре,  а
ему уже тридцать, пошел четвертый десяток, вот как быстро все  пронеслось,
проскочило, проехало, ушло.
   А лейтенанта того звали Серафим, так его звали...


   Овсянников не бывал в Москве, и она  его  ошеломила.  Вокзал,  площадь,
люди, трамваи, машины.  Не  отходил  от  Саши,  боялся  потеряться.  Перед
комендантским патрулем оробел, волновался,  глядя,  как  проверяют  его  и
Сашины документы.
   А Саше сразу бросилось в глаза, что толпа поредела, киосков почти  нет.
Много  женщин  в  сапогах  и  гимнастерках,  много  военных  грузовиков  с
красноармейцами, на земле серебристые аэростаты  заграждения,  вечером  их
поднимут в воздух, на площади зенитные орудия.
   База, где они должны получить походную мастерскую, недалеко,  в  районе
Красносельской. Доехали на полупустом  трамвае,  нашли  базу  в  одном  из
переулков, были здесь, видимо, раньше какие-то склады.  Громадный  двор  с
железнодорожными путями, по периметру двора  -  мастерские,  под  навесами
машины,  вход  в  штаб  с  улицы.  В  коридорах  много  военных,  шоферов,
воентехников,  тоже,  наверное,  приехали  за   машинами.   В   канцелярии
девушка-писарь  сверила  их  документы   с   каким-то   списком,   вернула
Овсянникову.
   - Идите к начальнику базы, налево, последняя дверь в конце коридора.
   Овсянников пошел к начальнику, Саша присел на свой чемодан, жалел,  что
не позвонил маме с вокзала, черт его знает, сколько их тут продержат.
   Вышел Овсянников:
   - Товарищ Панкратов! Идемте со мной. Вас требуют!
   Вслед за Овсянниковым Саша вошел в кабинет.
   За столом сидел военинженер 3-го ранга.  Поднял  голову,  посмотрел  на
Сашу... Руночкин!.. Черт возьми,  Руночкин,  его  однокурсник,  маленький,
чуть косоглазый и кособокий Руночкин!
   Руночкин поднялся, не отрываясь, смотрел на Сашу.
   - Саша, ты?
   - Вроде я...
   Руночкин вышел из-за стола, они обнялись, расцеловались.
   Овсянников смущенно улыбался, стеснялся своего присутствия,  деликатный
парень.
   Скрывая волнение, Руночкин грубовато произнес:
   - Чего стоите, садитесь!
   Они сели.
   От тех проклятых дней у Саши осталось мало приятных воспоминаний. Но  о
Руночкине вспоминал с теплотой -  верный  товарищ,  единственный,  кто  не
предал его в институте, выгораживал, защищал.  Изменился  Руночкин.  Из-за
военной формы, может быть. Раньше  был  немного  скособоченный,  а  теперь
выправка появилась, невысокий, ладный командир,  держится  уверенно,  даже
властно и не косит, смотрит прямо, Одно мучило Сашу -  забыл  его  имя.  В
институте редко называли друг друга по именам, обычно по фамилиям.  Вот  и
забыл. Как к нему обращаться? По званию? Он-то его по имени называет, а не
красноармеец Панкратов.
   - Передай своему командованию, товарищ воентехник, - сказал Руночкин, -
пусть Господа Бога благодарят, что послали с тобой Панкратова,  мы  с  ним
учились в одном институте, в одной группе,  понял?  Я  вам  такую  технику
отгрохаю, какой ни у одного автобата нет. Понял?
   - Так точно, понял, товарищ военинженер третьего ранга. Спасибо.
   - Ты лишних слов не употребляй... Говори просто: военинженер.
   - Слушаюсь, товарищ военинженер.
   - Машину получите  завтра.  Быть  здесь  в  десять  ноль-ноль.  Товарищ
Панкратов остановится у...
   - У матери, - подсказал Саша.
   - Так, а вам, воентехник, дадим спальное место в общежитии, рядом кино,
поблизости Театр транспорта, скучать не придется.
   Он нажал на кнопку  звонка.  Явилась  та  же  девушка-писарь.  Руночкин
протянул ей документы:
   -  Отметьте  командировочные,  примите   продаттестаты,   красноармейцу
Панкратову сухим пайком, так ведь, Саша?
   - Конечно.
   - А воентехнику, я думаю, лучше к  нам  в  столовую.  Как,  воентехник?
Селедку в общежитии жевать или получить горячее питание?
   - Горячее предпочтительнее.
   - Воентехника прикрепите в столовую и дайте направление в общежитие,  в
шестую комнату.
   - Дмитрий Платонович, в шестую комнату комендант требует записку  лично
от вас.
   Слава Богу! Димой его зовут, точно, Дима, Димка.
   Руночкин написал что-то на бумажке, вручил писарю.
   - Воентехник, идите, вам все сделают, а документы  Панкратова,  Лариса,
принеси сюда. Отправляйтесь!
   Овсянников поднялся.
   - Слушаюсь, товарищ военинженер.
   - Одну минуту!  -  Саша  написал  на  бумажке  мамин  телефон,  передал
Овсянникову. - Это телефон моей матери, на всякий случай.
   - Вот это хорошо. Я вас в коридоре подожду, товарищ Панкратов.
   - Чего его ждать? - спросил Руночкин.
   - Я насчет вещей, как бы не унесли...
   - Каких вещей?
   - У меня с  собой  чемодан  и  книги,  мое  имущество,  хочу  у  матери
оставить, - объяснил Саша, - в коридоре они.
   Руночкин  открыл  дверь  в  коридор,   приказал   первому   попавшемуся
красноармейцу внести вещи в кабинет.
   - Разрешите идти, товарищ военинженер?
   - Идите!
   Овсянников бросил ладонь к козырьку фуражки, четко  повернулся  кругом,
вышел.
   - Он у тебя не командир, а вроде ординарца, - сказал Руночкин.
   - Просто милый парень. Дима, ты мне разрешишь позвонить?
   - Ради Бога! - Руночкин подвинул к Саше аппарат.
   Саша позвонил маме, сказал, что  уже  в  Москве,  скоро  освободится  и
приедет.
   - Ей богу, Сашка, до сих пор не могу поверить. Твой воентехник  положил
передо мной ваши  командировочные,  вижу  -  Панкратов  А.П.,  не  обратил
внимания, тут сотни людей проходят, а потом что-то  толкнуло...  Панкратов
А. Может быть, Александр? Вдруг?! Давай, говорю, сюда своего Панкратова...
И вот ты здесь! Я не ожидал такой встречи, честно  говорю,  думал,  сгинул
Саша, пропал, как другие пропали. Я ведь заходил к твоей матери,  сказала,
в Бутырке сидишь, а потом, после института,  загнали  меня  на  периферию,
потерял я твой след.
   - О том, что ты заходил к моей матери, она мне сказала  на  свидании  в
тюрьме. Ты был единственный, кто зашел. Спасибо тебе.
   Руночкин махнул рукой, отвел глаза.
   - Ладно, Саша, чего там... Расскажи о себе.
   - О себе? Что сказать? Отбыл три года ссылки в Сибири, на Ангаре. Потом
получил минус - не имею права жить  в  больших  городах.  Выручила  война.
Теперь я солдат, такой, как все.
   - Но почему рядовой?
   - Меня в институте не успели аттестовать, арестовали.
   Руночкин покачал головой.
   - Что наделали, сволочи! В нашем институте почти половину под метелку.
   - Я об этом кое-что знаю...
   - Вот Гитлер и очутился в Смоленске, - злобно сказал Руночкин и  махнул
рукой. - Не будем сейчас об этом  говорить!  Слава  Богу,  ты  хоть  живой
остался! Но рядовой?! Вот что, я тебя сюда перетащу.
   - Как так?
   - Очень просто. Через  Главное  управление  пошлем  вызов  в  батальон:
такого-то немедленно командировать в наше распоряжение.
   - И что я буду делать?
   -  Что  хочешь  -  бригадир,  начальник  цеха,   вот   ремпоезд   будем
оборудовать. - Он показал в окно. - Видишь, тут  и  железнодорожная  ветка
есть. Присвоим звание,  будешь  пока  в  Москве  жить,  а  там  как  война
повернется.
   - Спасибо, Дима, но это не для меня. Присвоить звание?  Надо  заполнить
анкету, указать судимость.
   - Сашка, о чем  ты  говоришь?  Теперь  только  дураки  пишут  правду  в
анкетах. Кто проверяет? Проверяльщики попрятались по углам.
   - И в Москве слишком много знакомых. Не хочу ходить с оглядкой.  Четыре
года ходил. Надоело! Теперь все! Война, фронт, нет вопросов!
   - Начальник-солдафон лучше? Кто у вас комбат?
   - Капитан Юлдашев.
   - Не слышал такую фамилию. А помпотех?
   - Коробков, воентехник первого ранга.
   - Коробков? Венька?
   - Имени не знаю.
   - Зато я  знаю.  Воентрус  первого  ранга.  Держится  на  блате,  после
института в наркомате бумажки писал, машины в глаза не видел. А сейчас его
быстренько переаттестовали, дали звание воентехника.
   - В армии такое возможно?
   - У нас блат выше Совнаркома. Всюду.
   - Теперь понятно, почему он принимал в батальон всякий хлам.  А  откуда
ты его знаешь?
   - Борьку Нестерова помнишь?
   - Конечно.
   - Какую ты на него эпиграмму сочинил? "Свиная котлета и порция  риса  -
лучший памятник на могилу Бориса". Так? Дорого тебе обошлась эта котлетка.
   - Дорого, - усмехнулся Саша.
   - Борька Нестеров служит в Главном управлении. Он мне про  Коробкова  и
рассказал. Так что в армии неизвестно на кого нарвешься.  А  тут  со  мной
тебе будет спокойно, в обиду не дам. Подумай. Сам не надумаешь, я за  тебя
решу: пошлю сегодня рапорт!
   - Дима, - серьезно сказал Саша, - я тебя прошу этого не делать.  Обещай
мне.
   - Зря, Саша... Воевать хочешь? Надеешься на  фронте  восстановить  свое
доброе имя, искупить вину? Не надейся! Там, - он поднял палец к потолку, -
там ничего не изменилось. Наоборот!
   - Никакой вины за мной не было и нет, - сказал Саша. - Мне их  прощения
не надо. И я им не собираюсь прощать. Но я хочу наконец свободы.  Там,  на
фронте, за рулем, я буду знать наконец, во имя чего живу, и если  придется
погибнуть, то буду знать, за что погибаю. Для меня это вопрос решенный.
   - Ладно! Решенный так решенный. А сейчас пойдем пообедаем,  ты  ведь  с
поезда, и выпьем по маленькой.
   - Дима, я свою мать не видел много лет.
   - Извини, но посидеть мы должны.  Давай  созвонимся,  соберемся,  может
быть, Борьку Нестерова позовем.
   - Скажу тебе честно, Дима.  Никого,  кроме  тебя,  я  видеть  из  наших
институтских особенно не стремлюсь. Встретил тебя -  счастливый  для  меня
день. Как понимаешь, за эти семь лет не так уж много их у меня было.
   - Понимаю, Саша, понимаю. - Голос у Руночкина дрогнул.
   - Скажи, метро работает нормально?
   - Какое метро?! У меня машин полон двор. Домчим с ветерком.



14

   Тесный глубокий колодец  двора,  окруженный  восьмиэтажными  корпусами.
Двор его детства. У подъездов бочки с водой, ящики с песком, а в остальном
все по-прежнему. Те же пожарные лестницы вдоль стен, по ним  он  взбирался
на крышу, устанавливая антенну для своего детекторного  приемника.  Сейчас
про эти самодельные приемники никто не знает, а тогда только начала вещать
первая советская радиостанция имени Коминтерна.
   Рядом с  воротами  задние  двери  кинотеатра  "Арбатский  Арс",  откуда
выпускали публику после сеанса. Летом они всегда были  открыты  -  в  зале
душно, над черными рядами зрителей клубился  луч  киноаппарата,  слышались
его стрекотание и звуки разбитого рояля... Макс Линдер,  Дуглас  Фербенкс,
Мэри Пикфорд, трогательный, незадачливый Чарли Чаплин. Давно это  было,  а
все отчетливо помнится.
   Учебники и  тетради  тогда  заворачивали  в  клеенку,  туго  затягивали
ремнем,  желательно  длинным,  этой  связкой  можно  было   драться,   как
кистенем... Здесь  и  дрались,  во  дворе,  он  казался  тогда  большим  и
просторным. Не думал он, что вернется сюда так скоро,  через  каких-нибудь
семь лет. Война позволила. Несколько  человек  прошли  ему  навстречу,  он
вгляделся в их лица, нет, незнакомы.
   Саша взбежал на  свой  этаж,  не  успел  нажать  кнопку  звонка,  дверь
распахнулась, мама обняла  его,  приникла  к  груди,  пыталась  выговорить
сквозь рыдания, что видела, как он заходит в подъезд.
   - Мама, дорогая, успокойся. - Саша целовал ее в голову. -  Видишь,  все
хорошо, все в порядке.
   Они прошли в комнату. Мама опустилась на стул, взяла его руки  в  свои,
губы ее мелко подрагивали.
   - Мама, отплакались, отгоревались, хватит!
   Он вынул из мешка пакет, выложил на стол тушенку, хлеб, конфеты.
   - Паек мой, давай корми, я сегодня еще ничего не ел...
   - Да, да, сейчас, сейчас, у меня все готово.
   - А мне дай полотенце, руки помою.
   Он подошел к комоду, в рамке под стеклом стояла его фотография.  Что-то
он не помнил ее, никогда у него не было таких больших портретов.
   - Не узнаешь?..
   - Нет.
   Мама достала  из  ящика  маленькую  карточку  -  эту  Саша  помнил.  Их
фотографировали после футбольного матча, он играл тогда в команде  фабрики
"Красная роза", лучшей в районе.
   Но неужели у него было такое полудетское доверчивое лицо?!
   - Мы увеличили ту карточку, - сказала мама. - Я хотела,  чтобы  у  меня
был твой большой портрет.
   От этого "мы" у Саши екнуло сердце.
   - Фотограф сделал две фотографии, вторую Варя взяла себе,  повесила  на
стену, а рядом портрет Сталина, помнишь, Нина была очень правоверная.
   - В  хорошую  компанию  я  попал,  -  засмеялся  Саша.  Но  о  Варе  не
расспрашивал, возможно, мама сама что-нибудь еще расскажет.
   - Мой руки, - напомнила мама, - а я несу обед.
   Все  с  детства  привычное.  Так  же  журчит  вода  в  трубах,  та   же
облупившаяся масляная краска на стенах.
   Он вернулся в комнату.
   - Хотел у  тебя  спросить,  я  проезжал  мимо  театра  Вахтангова.  Его
бомбили?
   - А ты не знал? Погиб актер Куза, помнишь его?
   - Конечно. Он вел в нашей школе драмкружок.
   - Говорят, он родственник румынского короля.
   - Не знаю, может быть. Что же, немцы специально по Арбату метили?
   - И Арбат бомбили, и Гоголевский бульвар, и Большой театр.
   Она поставила  на  стол  холодный  свекольник  с  нарезанными  зелеными
огурчиками, блинчики с мясом, кисель - все, что он любил в детстве.
   - Ого! Это у вас по карточкам такое выдают?
   Мать не ответила, сидела за столом, не отрывала от него глаз.
   - Не наглядишься?
   Она по-прежнему не  отвечала,  только  смотрела  на  него.  Губы  опять
дрогнули.
   - Сашенька, какие у тебя планы, когда ты уезжаешь?
   - Завтра утром.
   -  Я  предупредила  Веру  и  Полину,  что  ты  приедешь,  надо  с  ними
повидаться, Сашенька, тетки все-таки, и они так тебя любят.
   - Я хотел провести сегодняшний вечер с тобой.
   - И я хотела, но они так горевали, что ты их тогда не вызвал в  Бутырку
на свидание. Я и Нину Иванову предупредила.
   - Нину? Она здесь?
   - Да, живет на старой  квартире.  Заходит,  спрашивает  о  тебе.  Вчера
позвонила, я ей сказала: "Только что с Сашей говорила, завтра он приедет".
   - А Макс где?
   - Макс на фронте.
   - С Ниной просто, она в этом доме, могу забежать  к  ней  на  несколько
минут. Но тетки - это же на весь вечер.
   - Они ненадолго. Ночью появляться  на  улице  нельзя,  завтра  Вере  на
службу, а Полине на оборонительные работы, их  в  шесть  утра  собирают  и
машинами везут.
   - Ладно, - согласился Саша, - пусть приезжают. А где отец?
   Она задумалась,  кончиками  пальцев  нащупывала  и  прижимала  к  столу
крошки. Сохранилась эта привычка.
   -  Отец?  Отец  в  Москве.  Комнату  свою  обменял,  живет   где-то   в
Замоскворечье, у него жена, дочь, мы с ним  развелись  официально,  я  ему
дала письменное согласие, паспорт, он сам все оформил.  Адреса  его  и  не
знаю, но телефон у меня есть, можешь ему позвонить.
   - Я это решу.
   Он вышел из-за стола, прошелся по комнате, остановился у книжных полок,
с недоумением оглянулся на мать:
   - Откуда здесь книги Михаила Юрьевича?! - Провел пальцем по корешкам. -
Жирмунский, Томашевский, Тынянов... Литературные и театральные  мемуары...
Анри-де-Ренье, Жюль Ромен, Пруст, Гофман...
   - Все было так странно... Незадолго до смерти  Михаил  Юрьевич  поделил
свои книги между Варей и тобой, мол, ему надоело  жить  в  пыли.  Мы  были
растеряны, но он настоял. Варя его спрашивает: "Вы уезжаете из Москвы?" Он
отвечает: "В некотором роде да".  И  Варя,  добрая  душа,  предложила  ему
помочь сложить чемодан. "Умею, - говорит, - хорошо паковать".
   - Я был очень привязан к Михаилу Юрьевичу, - сказал Саша. -  Почему  он
покончил с собой?
   - Была Всесоюзная перепись, от  них  потребовали  скрыть,  что  погибло
шесть миллионов человек, он не хотел  в  этом  участвовать.  Так  он  Варе
сказал. Боялся, наверное, тюрьмы, боялся, что будут бить, пытать.  Так  мы
думаем.
   Она опустила голову, помолчала...
   - Скажи мне, Саша, тебя...
   Он подошел к ней, обнял.
   - Нет, меня не били и не пытали. Это началось позже.
   Постучали в дверь, вошла соседка Галя, поцеловала Сашу, прослезилась.
   - Ну вот, - сказал Саша, - и эта плачет.
   Постарела Галя. Раньше шумная  была  соседка,  бушевала  на  кухне,  но
отходчивая, жалостливая, сунула Саше в карман  пачку  папирос,  когда  его
уводили.
   - Изменился ты, - всхлипнула Галя, - а какой фасонистый  был,  помнишь,
как тебя во дворе-то звали"
   - Помню, - улыбнулся Саша.
   "Сашка-фасон" - такое у него было прозвище.
   - Где Петя? - спросил ее Саша о сыне.
   - Не знаю где! Не знаю. И, боюсь, никогда не узнаю. Он еще до  войны  в
армии служил: двадцатого года рождения, в Белоруссии был. Значит, в  самое
пекло и попал. Ни письма, ни известия никакого.
   - Не отчаивайтесь, почтовая  связь  с  теми  частями  прервана,  дойдет
письмо.
   - Куда дойдет, Сашенька, уже под Москвой окопы роют.
   - На западе армии ведут бои,  вырываются  из  окружения.  Вот  увидите,
вернется Петя, я вам это предсказываю.
   - Спасибо, Сашенька, на добром слове. Дай тебе Бог  живым  остаться.  -
Галя снова поцеловала его. - Помучили тебя и Софью Александровну помучили.
А мы только со стороны поглядывали. Теперь вот пришла  пора  всему  народу
мучиться.
   - Она неплохая женщина, - сказала Софья Александровна, когда Галя ушла.
- Бывали у нас с ней некоторые недоразумения, но все, в общем, устроилось.
Знаешь, Саша, сейчас, в горе, люди лучше стали, добрее.
   Саша вдруг ударил кулаком по столу.
   - Сволочи, негодяи! "Ни пяди своей  земли  не  отдадим".