Наверху был зрительный зал, устраивались концерты,  выступали  приезжие
труппы.
   Гуля вынула из нагрудного карманчика два билета:
   - У меня уже билеты есть.
   - Спасибо, Гуленька, но сегодня после занятий совещание в Гастрольбюро,
пойди с подругой.
   Никакого совещания не было, но заводить роман с этой девочкой  Саша  не
хотел.
   Он вспомнил Варино приглашение  на  каток  в  "Арбатском  подвальчике".
Такой же наивный прием. Он думал теперь о Варе без  ревности,  без  обиды.
Все перегорело  и  ушло.  Было  в  ней  тогда  обаяние  юности,  было  его
одиночество в Сибири, ее приписки к маминым письмам, ни от кого он  больше
писем не получал, и потому ожидание свободы связывалось именно с ней, Варя
была для него его Москвой, его Арбатом, его  будущим.  Все  придумал,  все
сочинил. И все же рана болит, когда к  ней  прикасаешься.  И  он  старался
меньше вспоминать о Варе. Но однажды, разговаривая с  мамой  по  телефону,
спросил, кто у нее бывает. Он не собирался задавать этого вопроса, но  ему
захотелось вдруг услышать Варино имя.
   - Кто бывает? - переспросила мама. -  Варя  заходит,  иногда  приезжают
сестры. А что?
   - Ничего, - ответил он, - просто  хотелось  представить  себе,  как  ты
живешь.
   Значит,  Варя  заходит.  Это  сообщение  обрадовало  его.  Хотя,   если
разобраться, ни о чем  оно  не  говорило.  Хотел  услышать  Варино  имя  и
услышал. И точка.



4

   После первой поездки Шарока в Париж последовала вторая, а потом его там
оставили  с  добытым  в  Испании   паспортом   русского   эмигранта   Юрия
Александровича Привалова. Удача была в совпадении имен: и его, и покойного
звали  одинаково  -  Юрий.  Легенда  была  хорошо  проработана.  Мальчиком
очутился в эмиграции, в  Шанхае,  родители  умерли,  перебрался  в  Париж,
работает в рекламной фирме,  хозяин  -  француз.  В  России,  в  Нальчике,
остались дальние родственники, с ними, естественно, связи не поддерживает,
да и живы ли  они,  не  знает.  "Крыша"  хотя  и  не  дипломатическая,  но
надежная. Шпигельглас доверил ему  связь  с  двумя  агентами  -  генералом
Скоблиным ("Фермер") и Третьяковым  ("Иванов").  С  "Фермером"  Шарок  уже
встречался  раньше,  вместе  со   Шпигельгласом,   когда   готовили   дело
Тухачевского, а досье Третьякова - "Иванова" изучил в Париже.
   Сергей  Николаевич   Третьяков,   до   революции   крупный   российский
промышленник, в 1917 году министр Временного правительства, затем  министр
в правительстве Колчака, завербованный в  1930  году  за  200  долларов  в
месяц,  обладал  хорошей  репутацией  среди  эмигрантов.  Но  главная  его
ценность как агента заключалась в  следующем:  в  доме  Третьякова  (улица
Колизе,  29)  на  первом  этаже   размещался   штаб   РОВСа,   Российского
общевоинского союза, семья Третьякова жила на третьем этаже, а сам он - на
втором, как раз над  кабинетом  руководителя  РОВСа  генерала  Миллера.  В
потолке кабинета установили  подслушивающее  устройство,  Третьяков  сидел
весь день дома со слуховым аппаратом, записывал, записи передавал  Шароку.
Таким  образом,  советская  разведка  имела  доступ  к   самой   секретной
информации о белогвардейской эмиграции.
   И встречаться с Третьяковым было приятнее, чем  со  Скоблиным.  Скоблин
держался  высокомерно,  да  и  встречи  с  ним  были   опасны:   эмигранты
подозревали его в сотрудничестве с НКВД, за ним могли следить, приходилось
часто менять время и место свиданий. Третьяков  был  вне  подозрений,  они
встречались по средам около пяти в кафе "Генрих IV" на  углу  Плас  де  ла
Бастиль и бульвара Генрих IV, сидели в небольшом  полупустом  в  этот  час
зале, о _деле_ никогда не говорили, клали  на  стол  принесенные  с  собой
журналы, Третьяков уходил с журналом Шарока, Шарок с журналом  Третьякова,
в нем лежали тексты подслушанных разговоров.
   В свое время Шпигельглас предупреждал:
   - Третьяков разочаровался в эмиграции, но  выдает  не  всю  информацию,
какой обладает. Вам следует  все  время  выказывать  недовольство,  требуя
большего. Он работает исключительно ради денег и будет у вас  всячески  их
клянчить и вымогать. Не поддавайтесь. Двести долларов в месяц -  ни  цента
больше. Будет плохо работать, давайте по сто,  остальные  -  когда  выдаст
что-нибудь  дельное.  Расписка  обязательна.  Особенно  остерегайтесь  его
экскурсов в прошлое, он любит вспоминать старину и заболтает вас.
   Однако Шарок был доволен Третьяковым. В отличие от коротких, отрывистых
и не всегда существенных сообщений  Скоблина  информации  Третьякова  были
обстоятельны и значительны. Высокий,  красивый,  вальяжный  русский  барин
мелкими глотками потягивал кофе, пускаясь в рассуждения о  дореволюционной
России, о старой Москве. Шарок вопреки  совету  Шпигельгласа  не  прерывал
Третьякова. Почему не послушать? Но в то же время, наблюдая  за  стариком,
делал свои выводы: переменчив в настроениях. Блаженная улыбка так же легко
сходила с его лица, как и появлялась, он  хмурился,  багровел,  принимался
ругать эмиграцию:
   - В смысле борьбы с Советами потеряла всякое значение, грызутся друг  с
другом. Иностранные державы перестали делать на нее ставку На  покойников,
как известно, ставки не делают.
   Шарок отводил на встречи с Третьяковым минут сорок, не подозревая,  что
скоро ему придется провести с ним почти двое суток, не расставаясь  ни  на
минуту Случилось это во время похищения Миллера. Миллер знал,  какую  роль
сыграл Скоблин в деле  Тухачевского  и  других  советских  военачальников.
Именно поэтому Шпигельглас считал его нежелательным свидетелем и вместе со
Скоблиным подготовил акцию похищения, назначив ее на 22 сентября. На  этой
операции Скоблин и провалился.
   Перед уходом из штаба генерал Миллер  оставил  запечатанный  конверт  с
приказанием вскрыть его в  том  случае,  если  к  вечеру  он,  Миллер,  не
вернется.
   Миллер не вернулся, конверт вскрыли, в нем лежала записка:
   "Сегодня в 12 часов 30 минут  у  меня  назначена  встреча  с  генералом
Скоблиным на углу улиц Jasmin и Raffet. Он должен отвезти меня на  рандеву
с двумя немецкими офицерами: полковником Штроманом и сотрудником  здешнего
германского  посольства  Вернером.  Свидание  устраивается  по  инициативе
Скоблина. Возможно, это ловушка, поэтому я оставляю вам эту записку".
   Записку сотрудники Миллера предъявили Скоблину и предложили отправиться
с  ними  в  полицию.  Однако  Скоблину  удалось  бежать  и  связаться   со
Шпигельгласом. Тот приказал Шароку спрятать его у Третьякова,  то  есть  в
доме, где находился штаб РОВСа и где никому в голову не могло  прийти  его
искать. Через два дня Шпигельглас переправил Скоблина  в  Испанию,  а  сам
уехал в Москву.
   Увидев Скоблина, Третьяков перепугался, а на следующий день,  узнав  из
газет, что Скоблин участвовал в похищении Миллера, перепугался еще  больше
- скрывая Скоблина, он становился соучастником преступления. Два дня Шарок
держал его под своим неусыпным  контролем,  успокаивал  старика,  а  когда
Скоблина переправили в Испанию, выдал ему пятьсот  долларов  за  оказанную
услугу. Таково было распоряжение Шпигельгласа. Третьяков  успокоился,  тем
более имя его в связи с этим  делом  нигде  и  никем  не  упоминалось,  он
по-прежнему вне подозрений.
   Подробности о похищении Миллера Шарок узнал из  газет.  Скоблин  привез
Миллера на бульвар Монморанси, где в воротах виллы два человека  втолкнули
его в машину, она тут же отправилась в  Гавр.  В  Гавре  ящик,  в  который
запрятали  Миллера,  перегрузили  на  борт  советского   парохода   "Мария
Ульянова", пароход снялся с якоря и ушел в Ленинград. О дальнейшей  судьбе
генерала Миллера Шарок мог только догадываться - наверняка расстреляли.
   Внимательно читая газеты, Шарок усмехался про  себя  -  шумят,  кричат.
Большевики на территории Франции среди бела дня похищают  людей!  Похитили
генерала Кутепова, теперь генерала Миллера! Грузовик, на котором доставили
Миллера в Гавр, принадлежит советскому посольству.  В  кампанию  включился
знаменитый Бурцев, разоблачивший в свое время  провокатора  Азефа.  Бурцев
утверждал, что главный агент Москвы - не Скоблин, а его жена  -  известная
русская певица Плевицкая. Скоблин  при  ней  на  вторых  ролях.  Плевицкую
арестовали, дожидается в тюрьме суда. Обстановка накалялась, Шпигельглас и
кое-кто из резидентов отсиживались  в  Москве.  Хорошо  законспирированный
Шарок остался в Париже. Помимо всего прочего, занимался немецким.
   Шпигельглас ему как-то сказал:
   - Разведчик  должен  знать  минимум  два  языка.  В  школе  у  вас  был
французский, в институте - немецкий, так написано в вашей анкете.
   - Да, в институте был немецкий.
   - Вот и займитесь. Ваш хозяин -  эльзасец,  жена  -  немка,  говорят  и
по-немецки, вот вам практика.
   Шутливо, но со значением добавил:
   - Занимайтесь прилежно, будем проверять. И  еще:  завязывайте  связи  с
эмигрантами на бытовом уровне, можно  и  на  деловом,  коммерческом,  если
понадобится.  У  вас   должен   быть   круг   знакомых,   которые   смогут
засвидетельствовать: "Ах, Юрий Александрович... Мы его знаем".  Это  могут
быть простые люди, не обязательно титулованные особы.
   - Среди простых эмигрантов бывают и князья, - пошутил  в  свою  очередь
Шарок.
   - И это подходит.



5

   Семен Григорьевич пригласил  еще  двух  аккомпаниаторов  -  пианиста  и
баяниста. Баяниста звали Леня - здоровый добродушный парень,  безответный,
покладистый, таскался со своим баяном,  куда  прикажут,  играл  по  слуху,
репертуар примитивный, выпивал, составил в этом смысле компанию Глебу,  да
и Саше, Саша в последнее время тоже прикладывался, иногда крепко. Второй -
пианист, профессионал, Миша Каневский, худенький, с нервным лицом,  серыми
беспокойными глазами и длинными красивыми пальцами, учился в ленинградской
консерватории, не закончил, попал в Уфу, в Гастрольбюро, работы было мало,
и вот принял предложение Семена  Григорьевича,  от  работы  в  ресторанном
оркестре отказался:
   - В ресторанного холуя "они"  меня  не  превратят.  -  И  на  лице  его
блуждала скорбно-презрительная улыбка, кривил губы.
   Мишу выслали из Ленинграда после убийства  Кирова  в  числе  нескольких
тысяч "представителей буржуазии и дворянства", его отец,  адвокат,  владел
до революции домом в Санкт-Петербурге. После революции дом  реквизировали,
адвокат попал в  число  "бывших  крупных  домовладельцев",  Миша  значился
"сыном бывшего крупного домовладельца". Таких  ребят  в  Уфе  было  много,
положение  их  неясное,  паспорта  не   отобрали,   только   ликвидировали
ленинградскую  прописку.  Будущее  свое  Каневский  представлял,  конечно,
совсем иным и вот по "их" милости оказался в Уфе, в  роли  тапера.  Все  в
этом городе было ему ненавистно: "их" клубы, "их" пианино и рояли, которые
уже давно пора настраивать, но _хамье_ этого не понимает, "их" лозунги  на
стенах, "их" пошлые современные мелодии, которые ему приходилось играть. В
душе презирал Глеба и Леню, никакие они не музыканты, Семена Григорьевича,
Нонну и Сашу - халтурщики, сшибают деньгу, держался особняком, не  вступал
в разговоры, даже курил, стоя в стороне.  Как  только  кончались  занятия,
мгновенно исчезал.
   Глеб его невзлюбил, держался с ним холодно.
   - Не выношу еврейского интеллигентского высокомерия, - сказал он Саше.
   - Оказывается, ты антисемит? Не думал.
   - Я не антисемит, дорогуша, все мои друзья и в школе, и в училище  были
евреи. И соседи по квартире тоже, прекрасные люди! И мои учителя многие  -
евреи,  таких  учителей  не  найдешь!  Но  у  каждого  народа  есть   свои
недостатки, у еврейских интеллигентов -  высокомерие.  Каневский  много  о
себе понимает, считает себя гением.
   - "Этот армянин", "этот хохол", "этот грузин"  -  противно  слушать,  -
Иванов украдет, скажешь:  "Иванов  вор".  А  Рабинович  украдет,  скажешь:
"Еврей вор".
   - Неприятный тип.
   - Тип - это ты! А он несчастный, гонимый человек.
   Во  время  урока  Глеб  поглядывал  в  сторону  Саши,  чувствовал  себя
виноватым после разговора о Каневском.  Потом  перестал  об  этом  думать,
играл, покачивая в такт музыке  головой,  лицо  было  размягченным,  глаза
отсутствующими, видимо, что-то вспомнилось. Занятия кончились,  а  он  все
сидел за пианино, опустив руки на колени. Кивнул Саше: подойди!
   - Ты заметил,  дорогуша,  что  настроение  создают  самые  незатейливые
мелодии,  самые  простенькие  слова.  Не  надо  никаких   выкрутасов,   но
желательно, чтобы было слово "помнишь". Тут, скажу тебе,  дорогуша,  никто
не может устоять.
   - Например?
   - Пожалуйста, даже с твоим именем: "Саша, ты _помнишь_ наши  встречи  в
приморском парке на берегу. - Он тихонько подыгрывал себе одной рукой, те,
кто не успел уйти, возвращались от двери, Глеб хорошо пел, Саша это  знал,
еще по Калинину - Саша, ты _помнишь_ тихий вечер, весенний вечер, каштан в
цвету..." Это Изабелла Юрьева, а вот  тебе  Лещенко:  "_Помнишь_,  как  на
Масленой в Москве в былые дни пекли блины, ты хозяйкой доброю была и блины
мне вкусные пекла". Ну и так далее.
   Саша уже вел занятия самостоятельно, сам произносил вступительные речи,
не повторял Семена Григорьевича, цитировал  не  Сократа  и  Аристотеля,  а
Пушкина:

   Люблю я бешеную младость,
   И тесноту, и жизнь, и радость,
   И дам обдуманный наряд;
   Люблю их ножки; только вряд
   Найдете вы в России целой
   Три пары стройных женских ног.

   - Если бы Пушкин появился на наших занятиях,  -  заключал  Саша,  -  то
убедился бы, что в России стройных ножек гораздо больше.
   Все улыбались, и Саша начинал занятия.
   - Здорово ты придумал с Пушкиным, - одобрил Глеб.
   Каневский, обычно не вступавший в разговоры, усмехнулся:
   - Современно и своевременно. Отмечали столетие со дня  гибели  Пушкина,
теперь его знают все советские люди. Я прочитал в газете выступление не то
доярки, не то свинарки, не помню: "Молодец, Татьяна: отшила Онегина. Когда
простенькая была, в деревне жила - отказался от  нее.  А  как  генеральшей
стала, сразу понадобилась".
   Он замолчал, по-прежнему скорбно-презрительно кривя губы.  С  Сашей,  с
единственным у него тут сложились более  или  менее  дружеские  отношения.
Саша жалел его, озлобленного и  беспомощного,  жалкого  в  своей  гордыне.
Каневский чувствовал Сашино  участие,  перебрасывался  с  ним  двумя-тремя
фразами, именно ему охотнее  всего  аккомпанировал.  Но  сегодня  не  смог
сдержаться. Слишком совпало это с пушкинскими торжествами, проведенными на
государственном уровне с  фальшивой  помпой.  И  пользоваться  его  именем
здесь, на этой халтуре? Саша и сам чувствовал, что дует в общую  дуду.  Но
жалко  было  отказаться  от  такого  радостного  вступления  к   занятиям.
Разглагольствовать об эксплуатации капиталистами  негритянского  населения
Америки? Нет, стихи Пушкина о балах, о  тесноте  и  радости  здесь  больше
подходят.
   - Подкусил тебя сегодня Каневский, подковырнул, - заметил Глеб.
   - Чем это?
   - Пушкиным... Мол, власти используют Пушкина и ты с ними заодно.
   - Ну что ж, так может показаться.
   - Не всем, дорогуша, не всем. Мне вот  не  показалось,  мне,  наоборот,
понравилось. А ему нет. "Свинарки", "доярки"... Видел он этих  свинарок  и
доярок? Молочко небось пьет, а доярок презирает. Он бы хоть раз на их руки
посмотрел. Пальцы корявые, распухшие, ими  по  клавишам  не  потренькаешь,
попробуй подои корову, поймешь, сколько сил надо.
   - Дался тебе этот Каневский! Может  быть,  тебе  не  нравится,  что  он
играет на рояле не хуже тебя?
   - Он обязан играть лучше меня, он учился в консерватории, а я нигде  не
учился, к тому же я не музыкант, а художник. Мне не нравится  другое,  мне
не нравится, что мы из-за него в тюрьму сядем. Вот что мне не нравится.
   Саша пожал плечами.
   -  Да,  да,  дорогуша,  представь  себе!  Насчет  Пушкина   он   сказал
издевательски: в Пушкина вцепились хамы.
   - Зачем искать такой смысл? Извратить можно любое слово.
   - Я ничего не  извращаю,  дорогуша.  Но  быть  бдительным,  как  сейчас
говорят, я обязан, должен быть на стреме, думать о том, кто рядом со  мной
и чего я могу от кого ожидать. Время  такое,  дорогуша,  а  ты  тем  более
обязан! В Калинине ты еще чувствовал себя бывшим зеком, осторожным был,  а
здесь забыл, вот и вляпаешься. Впрочем, ты уже и в  Калинине  бдительность
потерял.
   - В чем именно?
   - Я тебя там в "Селигере" предупреждал насчет режима. Ты должен был  на
следующий же день уволиться со своей задрипанной автобазы и мотать  оттуда
вместе со мной. А ты остался.
   - Мы с тобой уже говорили об этом. Уволился на несколько дней позже.
   - Нет, дорогуша, нет, - поморщился Глеб,  -  не  уволился,  а  уволили.
"Ввиду убытия" - это значит: или посадили, или из города выгнали.  Ты  еще
счастливо отделался. Могли не просто  лишить  права  проживания,  могли  и
выслать. Только, видно, короткий срок им дали, некогда  было  разбираться,
кого куда, а так всех чохом - вон из города, и концы. Задание выполнено!
   - Неизвестно, как бы получилось, если бы я уехал с тобой. А так у  меня
все законно: с работы уволен, с места жительства выписан.
   - Выписан! А где прописан? Не чешешься? Как твой любимый Пушкин  писал:
"Зима, крестьянин торжествует, надел тулуп и в ус не дует". Вот  и  ты  не
дуешь! Живешь себе тихо, спокойно. А случись сейчас здесь  драка  с  этими
вот башкирами, вмешается милиция - ваши документы!  Позвольте,  а  где  вы
прописаны? Нигде! А у нас больше трех суток жить без прописки не положено.
Может быть, вы скрываетесь, может  быть,  вы  преступник?  Сейчас  у  тебя
несколько месяцев без прописки, а там, глядишь, и полгода, и год накапает.
Приедешь в другой город, придешь прописываться, а тебя  спросят:  где  год
околачивались?   Что   скажешь?   На   новом   месте   другой   Людки    и
Лизы-паспортистки может и не найтись. Да и здесь  Мария  Константиновна  в
Гастрольбюро увидит твой паспорт и скажет: снимаю вас с учета, у  вас  нет
прописки.  Кстати,  дорогуша,  я  тебе  говорил:  надо  явиться  к   Марии
Константиновне с паспортом. Говорил?
   - Да, говорил, но как-то мельком.
   Глеб хлопнул обеими ладонями по столу.
   - Что ты, дорогуша, мотаешь мне нитки... У меня ведь  не  катушка!  Что
значит "мельком"? Для тебя ничего  не  может  быть  "мельком",  все  имеет
значение, все моментом усекай и поворачивайся!
   - Что об этом говорить, - нахмурился Саша. -  В  Калинин  я  не  поеду,
никто мне там выписку не аннулирует. Надо придумать что-то здесь.
   - А почему сам не думал? Хоть и попадал ты в серьезные  переплеты,  да,
видно, везло тебе, вывинчивался. А может и не повезти, крупно не  повезти,
так что смотри в оба.



6

   Предупреждение Глеба сбылось на следующий же день, бес в нем сидит  или
заранее знал?
   Утром, когда Саша умывался, к нему вышла хозяйка.
   - Александр Павлович, вчера приходили с избирательного участка, с  ними
паспортистка из домоуправления. Составляют списки по выборам  в  Верховный
Совет. Читали, наверно, в газетах, в декабре будут всенародные выборы.
   - Читал, конечно, знаю.
   Опять, как когда-то, противно и тревожно заныло сердце.
   - Составляют  они  списки  жильцов.  -  Голос  у  хозяйки  был  нудный,
монотонный. - Чтобы все обязательно проголосовали, все  сто  процентов.  Я
вас записала  -  Панкратов  Александр  Павлович,  артист,  по  направлению
Гастрольбюро. А  паспортистка  меня  обрывает:  "Никакого  направления  из
Гастрольбюро  вы  мне  на  него  не   давали".   Александр   Павлович,   я
запамятовала, давали вы мне направление?
   Саша замялся.
   - Не помню... Какую-то бумажку оттуда  мы,  кажется,  приносили,  когда
пришли с моим товарищем в первый раз.
   -  Может,  я  куда-то  засунула,  совсем  без  памяти  стала.  Но  дело
поправимое. Случалось, я направление теряла, бывало, жильцы  протаскают  в
кармане и тоже теряют. Мария Константиновна всегда копию  давала,  и  ещ