последней.
   Все, кроме Каневского, допили. Глеб потребовал счет, объявил, сколько с
каждого, все выложили деньги. Вышли на улицу. Было  часов  десять  вечера.
Моросил дождик Каневский нахохлился, поднял воротник пальто.
   - Ну, кто куда? - не то спросил, не то распрощался таким образом Глеб и
пошел с Сашей.
   Пройдя несколько шагов, спросил:
   - Что скажешь, дорогуша?
   - Ты о чем?
   - О Каневском. Построить социализм в одной стране невозможно. Это  ведь
теория Троцкого. Вспомни, дорогуша.
   Глеб прав, но не хотелось топить Каневского.
   - Он говорил не о нашем, а о немецком, фашистском государстве.
   - Нет, дорогуша, меня на кривой кобыле  не  объедешь!  Как  он  сказал?
Вообще нет  социализма,  пока  существуют  армия,  милиция...  Заметь,  не
"полиция", а "милиция"... Дорогуша! Это же про Советский Союз сказано.
   - Милиция, полиция, подумаешь! Не строй из мухи слона.
   - А если эти слова завтра станут известны там, - он  кивнул  в  сторону
улицы Егора Сазонова, где находился НКВД.
   - Откуда они станут известны?
   - Откуда? От верблюда! Допустим, от меня.
   - Вот как?!
   - Да, да! Разве ты все обо мне знаешь? А может быть, и от тебя!
   - Даже так?!
   - Да, дорогуша, даже так. Я тоже не все о тебе  знаю.  А  возможно,  от
Лени. Мы оба его не знаем. Или от самого Каневского.  Кто  он  такой?  Нас
потащат и спросят: говорил он такое? Говорил. Почему не сообщили? Вот тебе
и статья: за недонесение. В лучшем  случае.  А  в  худшем  -  троцкистская
группа.
   Глеб вдруг остановился, повернул к Саше  налитое  кровью  лицо,  затряс
кулаками, чуть не закричал:
   - Мне иногда реветь охота, как  голодной  корове!  Позвали  человека  в
компанию, ну, посиди тихо, спокойно, проведи время по-человечески, в кругу
друзей... Нет, надо болтать черт-те что, выпендриваться,  подводить  людей
под монастырь!
   Саша впервые видел его в таком состоянии.
   - Успокойся, - сказал Саша, - я  не  вижу  причин  для  истерики.  Чего
испугался, подумаешь! Держи себя в руках. Такие дела раздуваются людьми  с
перепугу, а потом они сами от этого и страдают.
   Они дошли до угла.
   - Мне сюда, - неожиданно спокойно сказал Глеб.
   - Ты все же подумай над тем, о чем я тебе говорил.
   - Обязательно, дорогуша, обязательно, - пообещал Глеб.
   - Выспись и утром на свежую голову подумай.
   - Так и будет, дорогуша. Опохмелюсь и подумаю.
   Глупая история. Каневский -  дурак  и  псих.  Нарвется  когда-нибудь  и
других подведет. Но сегодня разговор был чепуховый. И если Глеб  не  будет
трепаться, на этом инцидент закончится.
   Инцидент на этом не закончился.
   Дня через два у Саши появился новый аккомпаниатор: Стасик -  пианист  и
баянист, веселый, расторопный паренек. С работой  освоился  сразу,  где-то
поднатаскался.  Но,  как  и  Леня,  "слухач"  -  ноты  читать   не   умел.
Естественно, той игры, того изящества, что  у  Каневского,  не  было  и  в
помине.
   Вечером в ресторане, за ужином, Саша спросил Глеба:
   - Куда девался Каневский?
   - Не будет у нас больше Каневского. Уволил его Семен.
   - За что?
   - На окраины перемещаемся, дорогуша, на всякие  макаронные  фабрики,  а
там  рояля  нет,  значит,  нужен  третий  баянист.  Стасик,   как   и   я,
двухстаночник.
   Саша поставил рюмку на стол:
   - А ведь ты врешь.
   - Брось, дорогуша, - поморщился Глеб, - ну что ты привязываешься?
   - Что ты сказал Семену?
   - А ты все хочешь знать?
   - Да, хочу.
   Глеб выпил, вилкой подхватил кусочек селедки.
   - Ну что же, я сказал: избавляйтесь от Каневского. Болтает чересчур.
   - А что именно болтает, ты Семену сказал?
   - Зачем Семену _знать_, кто что болтает?  За  то,  что  _знаешь_,  тоже
приходится отвечать. Может, Каневский болтал, что ему мало платят?  Семен,
дорогуша, не лыком шит; раз человек _болтает_, лучше избавиться от него.
   Он снова налил себе, взглянул на Сашину рюмку.
   - Так не пойдет. Думаешь, я один эту склянку усижу?
   Они выпили оба.
   - Угробил ты человека, - сказал Саша.
   - Я?! Да ты что?
   - Выбросили на улицу, оставили без куска хлеба.
   - Не беспокойся, без хлеба он не останется. - Глеб кивнул на оркестр. -
Вот он, кусок хлеба, да еще с маслом.
   - Зачем ты  все-таки  добавил  Семену,  что  Каневский  болтает?  Чтобы
увесистей было, чтобы уволили наверняка?
   - Да, дорогуша, именно для этого и  добавил.  Я  не  желаю  работать  с
мудозвоном, который при людях  несет  такое,  за  что  меня  завтра  могут
посадить.
   Саша молчал.
   - Осуждаешь меня? - спросил Глеб.
   - Да, осуждаю.
   - Ах, так, - усмехнулся Глеб, - ладно!..
   Он налил себе еще рюмку, выпил, не закусывая, икнул, был уже на взводе.
   - Расскажу тебе одну историю про моего друга. Хочешь послушать?
   - Можно послушать.
   - Тогда слушай.



11

   Глеб поднял бутылку, она оказалась пуста.
   - Ладно, дорогуша, расскажу тебе эту историю, а  потом  примем  еще  по
сто. Итак, был у меня друг, хороший друг, верный друг, в Ленинграде.  Жили
мы в одном доме, в одном подъезде, на одной площадке, ходили в одну школу.
Был  он  первый  ученик  и  по  литературе,  и  по  математике,  даже   по
физкультуре. Из простых новгородских мужиков, но самородок!  Ломоносов!  В
университет на физмат прошел по конкурсу первый. Идейный!  Еще  в  девятом
классе прочитал "Капитал" Карла  Маркса.  Не  пил,  не  блядовал,  правда,
курил. Русоволосый, синеглазый,  статный,  красавец  мужчина!  И  главное,
душевный, все к нему шли, и  он,  что  мог,  для  каждого  делал.  И  вот,
понимаешь, какая штука... Подался мой друг в  троцкистскую  оппозицию  еще
студентом, в институте выступал открыто, взглядов  своих  не  скрывал!  Ты
спросишь, почему дружил со мной, с беспартийным и безыдейным? Я, дорогуша,
человек легкий, но человек _верный_, это он знал. За это, думаю, и  любил.
И все мне рассказывал. Конечно, всякие там тайны не  выкладывал,  имен  не
называл, дело уже повернулось к арестам, высылкам, но взглядами делился.
   Глеб поманил пальцем официанта, показал на графинчик.
   - Тащи еще двести!
   - Может, хватит? - сказал Саша.
   - Ничего, по сто граммов не помешает.
   Глеб налил Саше, себе:
   - Одного человека он напрочь не принимал.
   И скосил глаза, Саша понял - речь идет о Сталине.
   - Называл его "могильщиком Революции". Всех разговоров и не  помню,  но
отчетливо запомнил именно  насчет  социализма  в  одной  стране.  Поэтому,
дорогуша, меня так и задел  Каневский.  Раньше  я  это  слышал  от  друга,
которому доверял, а Каневского я не знаю. Друг мой говорил, что  построить
социализм в одной стране нельзя. А  те,  кто  говорит,  что  можно,  хотят
превратить нашу страну в  "осажденную  крепость",  в  "окруженную  врагами
цитадель", то есть ввести, в сущности, военное положение, создать  условия
для единоличной диктатуры одного человека,  для  террора  и  репрессий.  И
утверждать, что у нас в  стране,  мол,  уже  построен  социализм,  значит,
компрометировать саму идею социализма и в конечном счете _угробить_ его. -
Он замолчал, уставился на Сашу, глаза были мутные.
   - Давай отложим твой рассказ до другого раза, - сказал Саша.
   Глеб исподлобья посмотрел на него.
   - Думаешь, за-го-ва-ри-ваюсь? Нет, никогда, ни-ког-да!
   Придерживаясь за стол, поднялся.
   - Пойду пописаю. А ты закажи чаю, только крепкого-крепкого, как чифирь.
Знаешь чифирь?
   - Знаю. Официант может не знать.
   - Объясни.
   И направился в уборную, не слишком твердо шагал, пошатывало.
   Любопытная вырисовывается картина. И неожиданная.  Выходит,  не  просто
выпивоха, не просто богема, пусть и провинциальная, как он привык думать о
Глебе. Всегда осторожничал, а тут  с  симпатией  говорит  о  троцкисте,  а
троцкистов сейчас можно только поносить и проклинать. Колхозница в  глухой
деревне в "кругу" на улице пропела старую, двадцатых годов частушку: "Я  в
своей красоте оченно уверена, если Троцкий не возьмет, выйду за Чичерина".
И схватила десять лет лагерей: "За троцкистскую  агитацию  и  пропаганду".
Брякнул человек "Троцкий был  мировой  оратор"  -  десять  лет.  "Троцкий,
конечно, враг, но раньше был второй после  Ленина"  -  опять  десять  лет.
Такая вот обстановочка. А Глеб откровенничает...
   Официант поставил  на  стол  два  стакана  чая  в  подстаканниках.  Чай
густо-коричневый, почти черный, такого цвета добиваются, примешивая к  чаю
еще что-то, жженый сахар, что ли, Саша забыл.
   Вернулся Глеб, посвежевший, улыбался во весь свой белозубый рот, волосы
мокрые, причесанные, видно, окатил голову холодной водой. Хлебнул чая.
   - Хорошо! Так на чем же мы с тобой остановились, дорогуша?
   - Я предложил тебе закончить свой рассказ в следующий раз.
   - Не пойдет. Ты уж дослушай до конца.
   Саша всегда поражался, как много мог выпить Глеб и  как  мгновенно  при
надобности трезвел. Он выпивал и перед занятиями, и даже во время занятий,
приносил с собой, но ни разу за роялем не сбился с такта, не сфальшивил.
   - Такой человек был мой друг, - снова начал Глеб,  -  и,  конечно,  его
посадили еще в конце двадцатых годов. Долго он не просидел, начали  видные
троцкисты подавать заявления: мол, никаких больше  с  партией  разногласий
нет, подчиняемся ее решениям и просим восстановить в ее рядах.  Из  ссылки
их вернули, и мой друг тоже вернулся в Ленинград. Заходил ко  мне,  сидели
мы, разговаривали,  и  понял  я,  что  разочаровался  он  во  всем,  решил
заниматься только наукой. Восстановили его в институте на физмате, женился
на хорошей девочке, родила она ему  сына,  он  от  мальчишки  без  памяти,
стипендия, конечно, маленькая, давал уроки физики, математики. Все, как  у
нормального  человека.  В  партии  числился  формально,  восстановили  его
автоматически, и  очень,  знаешь,  угнетала  его  партийность  эта,  он  и
собрания  пропускал,  и  поручений  не  выполнял,  все  надеялся,  что  за
пассивность его исключат и будет он  жить  совсем  спокойно.  Но,  однако,
дорогуша, жить ему спокойно не удалось.
   Голос у Глеба осекся, он замолк на  минуту,  поставил  локти  на  стол,
обхватил голову руками.
   - Давай еще по сто граммов рванем...
   Официант принес еще двести граммов. Глеб выпил, пожевал колбасу.
   - Да... Заявились как-то к моему другу бывшие  товарищи  по  ссылке,  и
пошли всякие  разговоры.  Тогда  Гитлер  к  власти  пришел,  вот  они  это
обсуждали. Сталин и Гитлер, мол, одно и то же, чувствуешь?  Болтали  между
собой всякое. Ему бы, дураку, их оборвать, отрубить, мол, я  политикой  не
занимаюсь, и прекратите разговоры на эти темы или вообще больше ко мне  не
приходите. Характеру, что ли, не хватило, мягкий человек был, или такая уж
крепкая дружба в ссылке возникает  -  не  оборвешь,  или  боялся  прослыть
обывателем, а то и трусом, доверял, может быть, этим людям, считал  такими
же порядочными, каким был сам. Может  быть,  они  и  были  порядочные,  но
трепачи, тюрьма и ссылка их ничему не  научили,  значит,  болтали  они  не
только у моего друга... Все же, когда пришли во  второй  раз,  он  им  дал
понять, деликатно, конечно, ведь интеллигент, что принимать их у  себя  не
может: одна комнатушка в коммунальной квартире, ребенок спать должен и сам
он работает по вечерам. И больше  они  не  являлись.  Думал  он,  на  этом
кончилось. Однако нет, не кончилось. В один прекрасный  день  в  институте
подходит к нему молодой человек приятной наружности, отзывает  в  сторону,
показывает  книжечку  красненькую:  "Придется  вам  со  мной  пройти   тут
неподалеку". Приходят они в  Большой  дом,  так  у  нас  называется  НКВД.
Начальник усаживает его в кресло, спрашивает, как устроился после  ссылки,
не обижают ли его. Друг мой отвечает: "Все в порядке, никто не обижает". -
"А как ваши  товарищи  по  ссылке?"  Друг  мой  чувствует  подвох,  но  не
сориентировался. "Не знаю, я ни с кем не встречаюсь".
   Начальник вынимает из  стола  бумагу  и  зачитывает  фамилии  тех,  кто
приходил к моему другу. "А этих людей вы встречали?" - "Да,  были  у  меня
два раза". - "И о чем беседовали?" - "Ни о чем особенном..." - "Вспоминали
Сибирь, ссылку?" - "Вспоминали". - "В романтической дымке  вспоминали?"  -
"Какая романтика в  Сибири..."  -  "А  о  политике  говорили?"  -  "Я  вне
политики, занимаюсь физикой и математикой".
   Начальник вынимает другой лист: "А вот что говорил такой-то". И слово в
слово читает ему рассуждения одного  мудозвона.  "Говорил  он  это?"  Куда
деваться? "Да, говорил". - "Как  вы  реагировали?"  -  "Не  прислушивался,
занимался".  -  "Помилуйте,  в  вашем  присутствии  ведутся  антисоветские
разговоры, а вы  не  прислушивались.  Нет,  вы  прислушивались,  иначе  не
подтвердили бы того, что я вам зачитал".
   Мой  друг  молчит,  возразить  нечего.  Ясно,  среди  приходивших   был
осведомитель, может, и не один. А начальник напирает: "Молчите? Отвечу  за
вас. Вы капитулировали для того, чтобы восстановиться в партии и  взорвать
ее изнутри. Вы  возглавили  и  собирали  у  себя  на  квартире  подпольную
троцкистскую группу. У нас есть все основания арестовать вас и вашу группу
и предать суду".
   Мой друг отвечает: "Никакой троцкистской деятельностью я не  занимался,
ни в каких разговорах не участвовал. Но доносить - это  противоречит  моим
нравственным убеждениям. Моя ошибка в том, что я не  отказал  им  от  дома
сразу, когда они пришли в первый раз".
   А начальник прет свое; "Мы арестуем вас и вашу группу. На следствии все
признают свою вину, потому что _вина была_. Статья, по которой  вы  будете
проходить: "создание контрреволюционной организации",  предусматривает  от
пяти лет лагерей до высшей меры наказания. Хотите жить, хотите спасти свою
семью, подумайте, как спасти. Говорите, у вас нет разногласий  с  партией,
докажите  это".  И  напрямую  предложил  моему  другу   сотрудничать.   "А
откажетесь, пеняйте на себя".
   Конечно, мой друг мог такое предложение отвергнуть.  Но  это  означало,
что его тут же отправят в камеру и перед ним будут маячить или лагерь, или
вышка. А лагеря или вышки мой друг не хотел. Не потому, что боялся, он был
смелый человек, а _за что_ он должен погибать? За то, что какие-то  идиоты
при нем трепались? За них он погибать не хотел и не хотел,  чтобы  погибли
его жена и сын. За идею? Идею его вожди предали, каялись на всех углах.  И
он подписал  обязательство.  Но  стукачом  быть  не  собирался,  надеялся,
понимаешь, выйти из этого положения...
   За  соседним  столиком  кончили  ужинать,  один  из  компании   остался
рассчитываться, трое вышли, остановились в проходе. Глеб умолк.  Народу  в
ресторане было средне - будний день. Певица  закатывала  глаза,  прижимала
руки к груди. "Только раз бывает  в  жизни  встреча,  только  раз  судьбою
рвется нить..." Плохо пела, но Саша любил цыганские романсы.
   Люди, стоявшие возле их столика, прошли в раздевалку. Глеб продолжил:
   - И поехал в Москву на самые верха, к  товарищу  Сольцу.  Слыхал  такую
фамилию?
   - А как же, даже знаком с ним. Хороший человек.
   - Да? Хороший? Тебе, дорогуша,  видней.  Его  ведь  называли  "совестью
партии". Вот к этой "совести" он и поехал. Сольц, представь, его принял. И
говорит ему мой друг: хотят меня завербовать, и  как,  мол,  совместимо  с
партийной этикой и моралью, чтобы один коммунист тайно доносил  на  других
коммунистов?  А  Сольц  ему  отвечает:  "Не  ко  всем  коммунистам  органы
приходят, ко мне, например, не приходили. А к вам пришли, значит, это ваше
личное дело, вы и решайте".
   - Сольц ему так ответил?
   - Так мне рассказывал мой друг. А он всегда говорил только правду.
   Неужели Сольц отнесся так казенно? Жаль. В его памяти Сольц  сохранился
совсем другим.
   - Ну и что было дальше?
   - После Москвы, после Сольца мой друг пришел ко мне  и  рассказал  все,
что ты сейчас слышал. Просидели мы с ним всю ночь, много  и  чего  другого
говорил. Зиновьева, Каменева, Радека презирал,  Бухарина,  Рыкова  тоже  -
своими славословиями помогли Сталину, проложили себе дорогу на плаху.  Про
Троцкого сказал - крупная фигура, не чета этим. И линия его правильная - в
одной стране социализма построить нельзя, надо  дать  свободу  фракциям  и
группировкам, а это - путь к свободе взглядов, свободе мнений, а значит, и
демократии.
   - Не думаю, что Троцкий был уж таким демократом.
   - Дорогуша, передаю тебе,  что  слышал  от  своего  друга.  Демократия,
конечно, не буржуазная, а вроде как социалистическая,  пролетарская,  я  в
этом не разбираюсь. В общем, Троцкого он одобрял - гениальный человек, но,
мол, разглядывал себя в зеркале истории, не хотел стать новым  Бонапартом,
вот и проиграл игру. Имел в руках преданную  армию,  мог  еще  в  двадцать
третьем году арестовать и расстрелять эту  троицу:  Сталина,  Зиновьева  и
Каменева.
   - Расстрелять?! Какая же это демократия?
   - Дорогуша! Так ведь в  нашей  стране  все  на  расстреле  держится:  и
диктатура, и демократия.
   - А ты оказывается, философ.
   - Какой есть. В общем, много чего говорил мой друг: все, мол,  пропало,
Октябрьская революция погибла, страна идет к фашизму. И его  личная  жизнь
кончена. Держался спокойно, будто  лекцию  читал,  честное  слово!  Видно,
принял решение, встал и сказал: "Со мной всякое может случиться, и я хочу,
чтобы хоть один человек на свете знал мою подлинную историю. Этот  человек
- ты. И надеюсь,  ты  нашего  разговора  до  поры  до  времени  никому  не
передашь. _Учись молчать_!" Понял, дорогуша?  "Учись  молчать"  -  золотые
слова.
   Глеб обвел мрачным взглядом стол, откинулся на спинку стула.
   - Дорогуша, что же мы с тобой сидим, как дурачки на  именинах?  Глотнем
еще по сто, смотри, сколько колбасы осталось, не пропадать же закуске.
   Он выпил, доел колбасу.
   - Два дня я его не видел, а на третью ночь звонят в нашу квартиру.  Что
случилось? Стоят  мильтон,  участковый  и  дворник.  "Одевайтесь,  идемте,
будете понятым". И приводят меня в соседнюю квартиру, в его комнату, а там
обыск. Моего друга нет, только жена всполошенная  и  ребенок  в  кроватке.
Обыск шел до утра, ничего не нашли, вписали  в  протокол  какие-то  старые
книги для проформы, иначе зачем целую ночь рылись? Ушли они, а я  остался,
спрашиваю у жены, где он сам-то? Думал - в тюрьме.  А  жена  отвечает:  "В
морге он теперь". В общем, дорогуша, покончил  он  с  собой,  отравился  в
институте, дождался, когда все уйдут, и принял яд. Поговорил  с  товарищем
Сольцем, "совестью партии", после этой совести - яд принял.  Вот  какая  у
этой партии совесть! Утром люди пришли, а он лежит в аудитории. Похоронили
мы его на Волковом кладбище, рядом с родителями. И скажу  тебе,  дорогуша,
правильно он поступил: доживи он до нынешних времен, его бы  уже  двадцать
раз расстреляли и семью бы угробили. А так человек покончил с собой, не он
первый, не он последний. И семья в порядке,  сын  уже  в  школу  пошел.  А
историю его, страдания его знаю я  один,  один-единственный.  Великий  был
человек, дорогуша!  А  погиб!  За  то,  что  каким-то  мудакам  захотелось
потрепаться. Так вот, скажи  мне,  дорогуша,  как  я  должен  после  этого
относиться к таким трепачам, как Каневский? Какое он имеет право при  мне,
при тебе, при Лене произносить слова, за которые дают срок, а то и  вышку?
Чтобы свою образованность показать?  Так  я  положил  с  прибором  на  его
образованность. То, что он знает, я  давно  забыл.  Как  я  могу  доверять
какому-то Каневскому, когда мой друг дал подписку? И эта подписка лежит  в
архивах, и через сто лет ее прочитают и скажут: вот и этот был стукачом. А
он был честнейший, порядочнейший человек, в жизни ни одного лживого  слова
не произнес.
   Глеб наклонился к Саше.
   - Я, дорогуша, тебе эту историю рассказал,  чтобы  ты  не  считал  меня
сволочью. Я тактично удалил Каневского, чтобы не было среди нас  звонарей,
из-за которых мы можем погибнуть. Кстати,  это  не  я,  а  ты  должен  был
сделать.
   - Почему я?
   - Потому что биография у тебя такая.